— Это солдатская песня, ваше величество, — пояснил первый советник, с головы до пят закованный в броню, согласно предписаниям военного времени.
— Неужели у них не нашлось ничего повеселее? — удивился король. — Ведь Шрёдер сочинил для моей армии прекрасные марши. Я сам их слышал. Для солдат как раз то, что надо!
— Что вы хотите, ваше величество? — развел руками старый советник, больше, чем обычно, сгибаясь под тяжестью лат и оружия. — У солдат, как у детей, свои странности и прихоти. Будь у нас самые красивые марши в мире, они все равно предпочтут свои песни.
— Но эта песня звучит совсем не воинственно, — возразил король. — Им как будто бы даже грустно. А грустить у них, мне кажется, нет никаких причин.
— Ни малейших! — подтвердил советник с подобострастной улыбкой, намекая на то, что дела короля идут как нельзя лучше. — Притом, возможно, это всего лишь любовная песенка, и больше ничего.
— А каков ее текст? — не отставал король.
— По правде говоря, не знаю, — пожал плечами старый граф Густав. — Я распоряжусь, чтобы мне доложили.
Батальоны прибыли на границу и нанесли противнику сокрушительное поражение, значительно увеличив территорию королевства; гром побед разносился по всему миру; топот королевской конницы уже едва долетал с бескрайних равнин, с каждым днем удаляясь от серебряных куполов дворца. А над солдатскими биваками, раскинувшимися под чужим небом, плыла все та же песня — не веселая, не победная и боевая, а грустная, полная горечи. Солдаты ели до отвала, носили мундиры тонкого сукна, мягкие сафьяновые сапоги, теплые шубы, а сытые кони легко несли их из одной битвы в другую, все дальше от дома, и уставали под тяжестью лишь одного груза — захваченных вражеских знамен. Но генералы удивлялись:
— Черт возьми, что это поют солдаты? Неужели у них не нашлось ничего повеселее?
— Такие уж они от природы, ваше превосходительство, — отвечали вытянувшиеся в струнку офицеры генерального штаба. — Ребята хоть куда, но есть у них свои странности.
— Подозрительная странность, — хмурясь, говорили генералы. — Такое впечатление, что они вот-вот заплачут. И чего им не хватает? Чем они недовольны?
Солдаты победоносных полков, каждый в отдельности, были всем довольны. В самом деле, чего еще желать? Одна победа за другой, богатые трофеи, в каждом городе, в каждом селении новые женщины, уже не за горами триумфальное возвращение. На лицах солдат, пышущих силой и здоровьем, было прямо написано, что враг скоро будет окончательно стерт с лица земли.
— А каковы слова этой песни? — любопытствовал генерал.
— Слова-то? Да слова дурацкие, — отвечали офицеры генерального штаба, как водится, осторожные и немногословные.
— Пусть дурацкие, но все-таки — о чем там говорится?
— Точно не могу сказать, ваше превосходительство, — отвечал один из офицеров. — А ты, Дилем, знаешь?
— Слова этой песни? Сказать по правде, нет. Но здесь капитан Маррен, наверное, он…
— Я, право, затрудняюсь, господин генерал, — смутился Маррен. — Однако, если позволите, мы спросим у сержанта Петерса…
— Ну давайте же, хватит резину тянуть… Бьюсь об заклад… — Генерал внезапно осекся.
Прямой как палка сержант Петере предстал перед генералом и, немного робея, стал докладывать:
— В первом куплете, ваше превосходительство, слова такие:
А потом идет второй куплет, который начинается так: «Туда-сюда, сюда-туда…»
— Что-что? — переспросил генерал.
— Так точно, именно так, ваше превосходительство, «туда-сюда, сюда-туда»…
— Что значит «туда-сюда, сюда-туда»?
— Не могу знать, ваше превосходительство, песня такая.
— Ну ладно… А дальше какие слова?
И есть еще третий куплет, но его почти никогда не поют. В нем…
— Нет-нет, хватит, с меня довольно и этого, — отмахнулся генерал, и сержант, повинуясь, щелкнул каблуками.
— Прямо скажем, песня не слишком веселая, — выразил свое мнение генерал, когда нижний чин вышел из комнаты. — Во всяком случае, для войны не очень подходит.
— Действительно, никак не подходит, — почтительно закивали офицеры генерального штаба.
Каждый вечер, по окончании битвы, когда еще дымилось, не успев остыть, поле боя, к королю слали гонцов с добрыми вестями. Города были украшены флагами, незнакомые люди обнимались на улицах, звонили колокола церквей… Но если кому случалось проходить ночью по окраинам столицы, он непременно слышал мужской, или женский, или девичий голос, поющий ту самую, неведомо когда и кем сложенную песню. Она и впрямь была довольно грустная, в ней таилась глубокая покорность судьбе, но люди, даже юные белокурые девушки, облокотившись на подоконник, пели ее, забывая обо всем на свете.
Никогда еще в мировой истории, начиная с древних времен, не было таких блистательных побед, таких удачливых армий, таких талантливых генералов, никто не помнил таких стремительных марш-бросков и такого обилия завоеванных земель. Даже самый захудалый солдат-пехотинец к концу войны становился настоящим богачом — так много добычи приходилось на его долю. Сбывались самые дерзкие надежды. В городах по вечерам ликовал народ, вино лилось рекой, плясали даже нищие. А между двумя стаканами вина всегда хочется спеть, затянуть в тесном кругу друзей какую-нибудь нехитрую песенку. «Через поля и села…» — слышалось повсюду, и песня звучала целиком, включая третий куплет.
А когда новые батальоны, отправляясь на войну, проходили по площади Коронации, король, приподняв голову над пергаментными свитками и рескриптами, прислушивался к песне и сам не мог объяснить, почему у него портится настроение.
Полки шагали через поля и села, из года в год продвигаясь все дальше, и неизвестно было, когда же наконец они вернутся назад. А тем временем они теряли одного за другим тех, кто бился об заклад, уверяя, что вскоре придет последний долгожданный приказ. Битвы, победы, победы, битвы… Войска уже были невероятно далеко, в неведомых краях, носивших такие мудреные названия, что и не выговоришь.
И это продолжалось — от одной победы к другой! — до тех пор, пока площадь Коронации не обезлюдела, окна королевского дворца не заколотили досками и до городских ворот не донесся грохот приближающихся вражеских колесниц. А на далеких равнинах, где проходили непобедимые королевские войска, выросли рощи, которых раньше не было, — однообразный лес деревянных крестов… до самого горизонта кресты, кресты — и ничего больше. И все потому, что судьбу этих армий решали не мечи, не огонь, не ярость кавалерийских атак, а песня. Король и его генералы вполне разумно сочли ее неподходящей для войны. Этот простенький мотив, эти безыскусные слова были голосом самого рока: неустанно, год за годом он предостерегал людей. Но король, полководцы, многоопытные министры оставались глухи, как камни. Никто не внял этому голосу, никто, кроме простых, увенчанных славой солдат, тех, что устало шагали в сумерках по дальним дорогам навстречу смерти и пели свою песню.
14 КОРОЛЬ В ХОРМ-ЭЛЬ-ХАГАРЕ © Перевод. Г. Богемский, 2010
Это произошло в Хорм-эль-Хагаре, за Долиной Царей, на раскопках дворца Менефтаха II.
Руководитель раскопок Жан Леклерк, очень талантливый, уже немолодой ученый, получил письмо от секретаря Управления по охране древностей, в котором тот сообщал о предстоящем важном визите: раскопки посетит известный зарубежный археолог граф Мандранико, и ему следует оказать наилучший прием.
Леклерк не помнил археолога по фамилии Мандранико. Вмешательство Управления по охране древностей, подумал он, вряд ли объясняется подлинными заслугами этого человека перед наукой — просто у графа есть какой-нибудь высокопоставленный родственник. Однако это не вызвало у Леклерка досады, скорее наоборот. Уже дней десять он томился в одиночестве: помощник его уехал в отпуск. Мысль, что он увидит в этой глуши новое лицо, человека, которого могут хоть немного заинтересовать его старые камни, была ему даже приятна. Как истый джентльмен, он отправил грузовичок за продуктами в самый Акхимим, а на дощатой террасе, откуда открывался вид на весь район раскопок, устроил столовую — получилось даже изысканно.
И вот наступило то летнее утро, душное, наполненное тяжелым зноем; и, как всегда в пустыне, вместе с новым днем в душе родилась несмелая надежда, которая — увы! — рассеивается под лучами солнца. Накануне на краю второго внутреннего двора, где громоздились бесформенные глыбы обрушившихся колонн, показалась из-под песка стена с весьма интересной надписью. До сих пор для ученых оставалось загадкой царствование Менефтаха II — именно о нем говорилось в этих строках, пришедших из тьмы веков. «Дважды цари, носившие имена севера и болот, приходили и простирались перед фараоном, его могуществом, жизнью, здоровьем и силой (речь шла, по-видимому, об изъявлении покорности мятежными властителями номов Нижнего Нила) и, побежденные, ожидали его у двери храма. На них были новые, умащенные благовониями парики, в руках они несли венки из цветов, но глаза их не могли вынести источаемого фараоном света, уши — его голоса, руки и ноги их дрожали, когда он отдавал приказания, слова застревали в горле при виде великолепия Менефтаха, сына Аммона — жизни, здоровья, силы…» Ученый проработал при свете керосинового фонаря всю ночь, но дальше надпись расшифровке не поддавалась.
И вот наступило то летнее утро, душное, наполненное тяжелым зноем; и, как всегда в пустыне, вместе с новым днем в душе родилась несмелая надежда, которая — увы! — рассеивается под лучами солнца. Накануне на краю второго внутреннего двора, где громоздились бесформенные глыбы обрушившихся колонн, показалась из-под песка стена с весьма интересной надписью. До сих пор для ученых оставалось загадкой царствование Менефтаха II — именно о нем говорилось в этих строках, пришедших из тьмы веков. «Дважды цари, носившие имена севера и болот, приходили и простирались перед фараоном, его могуществом, жизнью, здоровьем и силой (речь шла, по-видимому, об изъявлении покорности мятежными властителями номов Нижнего Нила) и, побежденные, ожидали его у двери храма. На них были новые, умащенные благовониями парики, в руках они несли венки из цветов, но глаза их не могли вынести источаемого фараоном света, уши — его голоса, руки и ноги их дрожали, когда он отдавал приказания, слова застревали в горле при виде великолепия Менефтаха, сына Аммона — жизни, здоровья, силы…» Ученый проработал при свете керосинового фонаря всю ночь, но дальше надпись расшифровке не поддавалась.
Леклерку эта находка доставила подлинную радость, хотя он уже не придавал своим научным открытиям, своей славе такого значения, как прежде. Там, на востоке, где несла свои воды невидимая река, терялась среди занесенных песком скалистых террас автомобильная дорога. Всматриваясь в бескрайнюю даль, археолог предвкушал удовольствие объявить гостю о своей находке — так ожидаем мы минуты, когда сможем сообщить ближнему радостную новость.
Еще не было восьми утра, когда он увидел на горизонте легкое облачко. Оно поднялось, потом опустилось, вновь заклубилось, становясь все плотнее и вздымаясь все выше в недвижном прозрачном воздухе. Вскоре дуновение ветерка донесло шум мотора — автомобиль с заморским гостем был уже близко.
Леклерк ударил в ладоши и подал знак двум прибежавшим феллахам. Они бросились к ограде и распахнули тяжелые ворота. Машина въехала на территорию раскопок. Леклерк с легкой досадой заметил на ней знак дипломатического корпуса. Автомобиль остановился почти прямо перед ним. Первым выскочил вылощенный молодой человек — Леклерку показалось, что он уже когда-то встречался с ним в Каире; затем вышел высокий смуглый господин с серьезным, даже скорбным выражением лица; наконец, с большим трудом вылез поддерживаемый смуглым господином маленький сухонький старичок с физиономией абсолютно невыразительной, в складках и морщинах, как у черепахи. Леклерк понял, что это и есть высокий гость. Опираясь на тросточку, граф Мандранико направился к раскопкам. Леклерка, казалось, никто не замечал, хотя он, с его импозантной внешностью, одетый в белый, свободного покроя, костюм, должен был бы сразу привлечь внимание. Но лишь спустя какое-то время к нему подошел вылощенный молодой человек и объявил, что он, лейтенант дворцовой гвардии Афге Кристани, и барон Фантин (вероятно, лейтенант указывал на смуглого господина) имеют честь (непонятно, к чему такая торжественность) сопровождать мсье графа Мандранико в этом посещении, которое, они уверены, окажется в высшей степени интересным.
И вдруг Леклерк узнал гостя: слишком часто египетские газеты помешали фотографии чужеземного короля, живущего в изгнании в Каире. Видный археолог? Впрочем, это было не так уж далеко от истины. В юности — вспомнил египтолог — король действительно проявлял живой интерес к истории этрусков и даже официально покровительствовал ее изучению.
Слегка смущенный, Леклерк сделал несколько шагов вперед и, покраснев, поклонился. Гость, рассеянно улыбаясь, пробормотал несколько слов и протянул руку. Затем представил своих спутников.
Вскоре Леклерк обрел обычную непринужденность.
— Сюда, сюда, господин граф, — проговорил он, указывая дорогу, — лучше начать осмотр сразу же, прежде чем станет слишком жарко.
Краешком глаза Леклерк заметил, что барон Фантин, по-прежнему хранящий чрезвычайно серьезный вид, предложил графу руку, но тот чуть ли не гневно оттолкнул его и мелкими шажками — каждый давался ему, видно, с трудом — двинулся вперед. Молодой Кристани, неопределенно улыбаясь, шел за ним следом; под мышкой он нес белый кожаный портфель.
В центре каменистой возвышенности, к которой они направлялись, уходил глубоко вниз длинный раскоп; его крутые склоны были срезаны с поразительной точностью. На самом дне, посреди очень широкой и плоской ямы, мертво застыла разрушенная колоннада — главный фасад древнего дворца. За ним, на первый взгляд, казалось, в беспорядке, сталкивались углы, геометрически правильные тени, темнели прямоугольные глазницы входов и окон, словно свидетельствуя о том, что и здесь, в этой вымершей пустыне, некогда царил человек.
Из присущей ему скромности Леклерк лишь мельком упомянул о трудностях, с которыми пришлось столкнуться при раскопках. Пока не начались работы, все — до самых верхушек колонн и главного фасада — было погребено под песком и обломками. Поэтому пришлось вынуть, поднять и переместить горы песка и камня; а чтобы добраться до первоначального уровня здания, надо было снять в отдельных местах слой не меньше двадцати метров. Все эти работы были выполнены еще только наполовину.
— К… дно на… лись… копки? — спросил квохчущим голосом граф Мандранико, забавно открывая и закрывая рот.
Не разобрав ни слова, Леклерк метнул быстрый взгляд на барона. Тот, должно быть, давно привык к трудностям подобного рода, ибо с бесстрастным выражением лица тотчас объяснил:
— Граф желает знать, как давно начались раскопки.
Чуть заметное возмущение прозвучало в его словах, словно само собой разумелось, что старый король должен говорить именно так и нечего этому удивляться.
— Семь лет назад, господин граф, мне повезло самому начать их… Вот здесь, нам лучше спуститься здесь, дальше будет везде ровно… — сказал он, желая скрыть своим смущением замешательство старого графа: им предстояло спуститься по крутому осыпающемуся склону.
Барон вновь предложил руку и на этот раз не был отвергнут: они начали осторожно спускаться вниз — барон подлаживался под шажки старика. Леклерк из почтения тоже спускался очень медленно. Спуск был крут, воздух нагревался все сильнее, тени становились короче; с противоположного края раскопа доносились размеренные глухие удары, словно там кто-то трамбовал землю. Знатный гость слегка волочил левую ногу, и его белый кожаный ботинок запылился.
Когда они достигли конца спуска, высокая насыпь скрыла бараки на огороженной площадке раскопок. Вокруг были лишь древние камни и почти отвесные осыпающиеся известковые склоны. К западу они постепенно повышались, крутые уступы образовали настоящую гору, голую и выжженную солнцем, как и все вокруг.
Леклерк любезным тоном давал пояснения, а граф Мандранико то и дело поворачивался к нему и легонько кивал, но как-то механически, лицо его по-прежнему ничего не выражало — наверно, он не слушал Леклерка. Вот колоннада перед входом, туловище сфинкса с отбитой головой, тщательно выполненные, но почти стершиеся от времени барельефы, на которых угадываются фигуры богов и царей. Глухие, почти отвесные склоны и древние стены хранили свои тайны от человеческих глаз.
И тут внимание чужеземного гостя привлекли странные облака в небе, медленно поднимавшиеся из самого сердца Африки. Они были обрублены сверху и снизу, будто кто-то ровно обрезал их ножом, а по бокам бурно пенились и пузырились, образуя причудливые воронки и водовороты. С детским любопытством граф указал на них тросточкой.
— Облака пустыни, — объяснил Леклерк, — без головы, без ног… Похоже, будто их сплющили между двумя крышками, не правда ли?
Граф, позабыв о фараонах, несколько секунд не отрываясь смотрел на облака, потом с живостью обернулся к барону и что-то у него спросил. Барон, не в силах скрыть смущения, стал пространно извиняться, но лицо его продолжало хранить торжественное и скорбное выражение. Нетрудно было понять, что Фантин забыл захватить с собой фотоаппарат. Не скрывая раздражения, старик повернулся к нему спиной.
Они вошли в первый двор, полностью разрушенный. Только симметричное расположение руин приблизительно указывало места, где высились некогда колоннады и стены. В глубине двора сохранились две покосившиеся массивные плоские башни, соединенные невысокой стеной. Стена слегка отступала назад, и в центре ее открывался проход. Это был фасад здания. Леклерк обратил внимание своих спутников на барельефы — две огромные человеческие фигуры, каждая занимала две стены: фараон Менефтах II был изображен охваченным благородной яростью битвы.
На пороге храма появился пожилой человек в феске и длинном белом бурнусе; подойдя к Леклерку, он начал взволнованно говорить ему что-то по-арабски. Леклерк отвечал, покачивая головой и улыбаясь.