Все бессмысленно. Возможно, это глупости и ты мудрее меня, раз не требуешь многого от жизни. Может быть, ты права и не стоит зря травить душу. Но только я все равно хочу тебя видеть. Оставайся такой, какая ты есть, мы найдем способ быть вместе, и счастье все же улыбнется нам. Не важно, будет ли это день или ночь, лето или осень, пусть даже чужая страна, жалкая лачуга или заплеванная гостиница, — главное, чтобы ты была рядом. Я обещаю, что не стану прислушиваться к скрипу крыши, ни разу не взгляну, как плывут облака, и постараюсь не слышать музыку звуков и ветра. Я забуду об этих глупостях, которые так люблю. Я буду терпелив, когда мои слова покажутся тебе непонятными, и когда ты захочешь рассказать о том, что мне чуждо, и даже когда будешь ворчать, что у нас мало денег и наряды твои вышли из моды. Нас не коснется так называемая поэзия, в нас не зародятся одни и те же мечты, и грусть, подруга любви, не посетит нас. Но ты будешь со мной. И поверь, мы сумеем быть вполне счастливыми без всяких затей, как счастливы вместе просто мужчина и просто женщина. И как это обычно бывает на свете.
Но я тут же вспоминаю, что ты от меня далеко, за сотни километров — даже трудно себе представить, как это много. Я не знаю, как ты живешь и что за мужчины тебя окружают; ты, наверное, улыбаешься им, как когда-то улыбалась мне. Прошло немного времени, и ты меня забыла. Даже имени, пожалуй, не вспомнишь. Я исчез из твоего мира, смешался с тысячью безликих теней. И все же я ни о ком, кроме тебя, не могу думать и утешаю себя тем, что разговариваю с тобой.
18 РОЖДЕСТВЕНСКАЯ СКАЗКА © Перевод. М. Аннинская, 2010
Мрачен и угрюм старый епископский дворец, из высоких готических стен сочится влага. Жутковато в нем длинными зимними ночами. При дворце — собор; он такой огромный, что и жизни не хватит обойти. В нем множество часовен и ризниц, куда в течение веков почти не ступала нога человека. Что может на Рождество в нем делать одинокий и строгий архиепископ, пока горожане предаются веселью? Чем разгонит он тоску? У всех есть какая-нибудь отрада: у малыша — паровозик и клоун, у его сестрички — новая кукла, у матери — ее дети; больной лелеет надежду, старый холостяк коротает вечер с приятелем, а пленник с трепетом прислушивается к голосу в соседней камере. Что же делает архиепископ? — думали-гадали горожане. Усердный дон Валентино, секретарь его высокопреосвященства, улыбался, слушая, как они спорят: ведь у архиепископа есть Бог. Когда в рождественскую ночь его высокопреосвященство стоит на коленях, один-одинешенек посреди пустынного, промерзшего собора, на него жалко смотреть. Но это только кажется. На самом деле он там не один. Он не ощущает холода, не чувствует себя покинутым; он видит, как Дух Божий разливается по храму: неф заполнен до предела, даже двери закрываются с трудом, и хотя в храме не топлено, но стоит такая жара, что в склепах достославных аббатов просыпаются белые черви и, выползая на поверхность, просовывают свои головы сквозь решетки исповедален.
Так выглядел собор в канун Рождества; там царил Бог. И хотя это не входило в обязанности дона Валентино, кроме рождественской елки, жареной индейки и шампанского, он старательно готовил для прелата молитвенную скамеечку. В тот вечер он был весь поглощен своими заботами, когда в дверь постучали. «Кто бы мог стучать в двери храма в рождественскую ночь? — подумал дон Валентино. — Мало они все молились, что ли? Взяла же охота не вовремя!»
И пошел открывать.
Вместе с порывом ветра в церковь вошел нищий оборванец.
— Да у вас тут всюду Дух Божий! — воскликнул бродяга, блаженно оглядываясь. — И сколько! Вот красотища-то, аж снаружи видать… Монсеньор, дайте и мне немножко, ведь сегодня Рождество.
— Это не мое, это для его высокопреосвященства, — отвечал секретарь. — Он скоро придет сюда молиться. Архиепископ и так от всего отрекся ради святости, не хочешь же ты, чтобы я лишил его Духа Божия. И потом, никакой я не монсеньор.
— Ну хоть чуточку, падре. Смотрите, сколько тут у вас благодати. Архиепископ даже не заметит.
— Я же сказал тебе: нельзя. Ступай, собор закрыт. — И он выставил нищего на улицу, сунув ему пять лир.
Но едва лишь тот вышел, как Дух Божий покинул храм. Дон Валентино растерянно озирался по сторонам, с надеждой поднимал глаза к сумрачным сводам: Бога там не было. И торжественное убранство — колонны, статуи, балдахины, канделябры — все вдруг утратило таинственный и праздничный вид, стало скучным и угрюмым. До прихода архиепископа меж тем оставалось не так много времени.
В смятении дон Валентино выглянул на улицу, окинул взглядом площадь. Пусто. Несмотря на Сочельник, никаких следов Божьего присутствия. Из светящихся окон доносились смех, звон бокалов, музыка и даже брань. Но где же колокола, где церковное пение?
Дон Валентино шагнул в темноту и пошел по безбожным улицам, а вслед ему неслись звуки неистового веселья. Впрочем, он знал, куда идти.
Вот и дом, где вокруг праздничного стола собралось дружное семейство. Взрослые и дети смотрели друг на друга с любовью, над ними витал Дух Божий.
— С Рождеством вас, падре, — сказал хозяин. — Не окажете ли нам честь?
— Я спешу, друзья мои, — отвечал дон Валентино. — По моему недосмотру Бог покинул храм, где вскорости собирается творить молитвы его высокопреосвященство. Не одолжите ли мне вашей благодати? Ведь вам и так хорошо вместе…
— Дражайший дон Валентино, — сказал хозяин дома, — вы забываете, что сегодня Рождество. Как же я могу в такой день лишить моих детей милости Божией? Я удивлен вашей просьбе.
Но едва только он это сказал, Дух Божий покинул дом, улыбки сползли с лиц, а румяный жареный каплун заскрипел на зубах, как черствая корка.
И снова дон Валентино отправился бродить по пустынным темным улицам. Через какое-то время он опять увидел Бога. Это было у самых городских ворот, за которыми расстилалась, мерцая в темноте, покрытая снегом равнина. Над полями и над деревьями, будто ожидая чего-то, парил Бог. Дон Валентино упал на колени.
— Что ты тут делаешь? — спросил у него крестьянин. — Или простудиться захотел? Холод-то какой!
— Посмотри туда, сын мой, разве ты не видишь?
Крестьянин без удивления взглянул на Бога.
— А-а, это наш, — пояснил он. — Каждый год в рождественскую ночь он спускается с небес благословить наши поля.
— Послушай, — сказал ему дон Валентино, — дай и мне частицу Божьего благословения. Бог покинул наш город, даже в церквях его нет. Дай мне хоть крупиночку, чтобы архиепископ мог отпраздновать Рождество.
— И не проси даже, святой отец! Кто знает, за какие грехи Господь лишил вас своей благодати. Сами виноваты, сами и расхлебывайте.
— Да, грешны мы, но кто ж безгрешен? Ты многим душам можешь даровать спасение, сын мой, достаточно одного твоего слова.
— С меня довольно, коль свою-то душу спасу, — усмехнулся крестьянин.
И в тот же миг Дух Божий покинул равнину и исчез в темном небе.
Дон Валентино побрел дальше. Только все реже встречал он следы Божьего присутствия. А если у кого и было немного благодати, тот не хотел ею делиться, и как только счастливец говорил «нет», Бог покидал его.
Так дошел дон Валентино до бескрайней равнины и вдруг далеко-далеко, у самого горизонта, увидел светящееся облако: это был Бог. Тогда он бросился на колени в снег и воскликнул:
— Господи, подожди меня! Мой архиепископ остался один, и в том моя вина. Но сегодня ведь Рождество.
Позабыв про окоченевшие ноги, проваливаясь по колено в снег, падая и снова вставая, молодой священник пошел навстречу свету. Хватило б только сил…
И вот наконец послышался торжественный многоголосый хор — это пели ангелы, — и луч света прорезал тьму. Дон Валентино потянул на себя деревянную дверь и очутился в огромной церкви. Посредине, в полумраке, молился какой-то священник. А в церкви был настоящий рай.
— Брат мой, — взмолился дон Валентино, собрав последние силы и все еще дрожа от стужи, — сжалься надо мной. Я совершил ошибку, и Бог покинул моего архиепископа в эту праздничную ночь. Дай мне немного благодати, прошу тебя.
Молящийся медленно повернул голову, и молодой священник стал еще бледнее: он узнал прелата.
— С Рождеством тебя, дон Валентино! — воскликнул архиепископ, вставая ему навстречу и светясь неземной радостью. — Куда же ты делся, несносный мальчишка? И что забыл ты на улице в такую беспросветную ночь?
19 КРУШЕНИЕ «БАЛИВЕРНЫ» © Перевод. М. Аннинская, 2010
Он начнется через неделю, судебный процесс по делу о крушении «Баливерны». Что станет со мной? Неужели меня посадят?
Страшно. Все равно страшно, сколько ни повторяй, что никто против меня давать показаний не собирается, что следователь и не подозревает о моей причастности к делу и что если даже мне предъявят обвинение, то все равно потом оправдают. А если я молчу и не иду с повинной, так от этого никому никакого вреда. Ну явись я и выложи все как есть, разве обвиняемому станет легче?.. Только все эти мысли нисколько меня не утешают. Вообще-то говоря, Дольотти, управляющий хозяйством, который формально в ответе за случившееся, три месяца назад заболел и умер. На скамье подсудимых остался лишь тогдашний заседатель городского управления по обеспечению. Но обвиняют его тоже формально: какой с него спрос, если в то время он только пять дней как вступил в должность? А предшественник его, которого можно было бы засудить, умер за месяц до трагических событий. Закон не сводит счеты с мертвецами.
— С Рождеством тебя, дон Валентино! — воскликнул архиепископ, вставая ему навстречу и светясь неземной радостью. — Куда же ты делся, несносный мальчишка? И что забыл ты на улице в такую беспросветную ночь?
19 КРУШЕНИЕ «БАЛИВЕРНЫ» © Перевод. М. Аннинская, 2010
Он начнется через неделю, судебный процесс по делу о крушении «Баливерны». Что станет со мной? Неужели меня посадят?
Страшно. Все равно страшно, сколько ни повторяй, что никто против меня давать показаний не собирается, что следователь и не подозревает о моей причастности к делу и что если даже мне предъявят обвинение, то все равно потом оправдают. А если я молчу и не иду с повинной, так от этого никому никакого вреда. Ну явись я и выложи все как есть, разве обвиняемому станет легче?.. Только все эти мысли нисколько меня не утешают. Вообще-то говоря, Дольотти, управляющий хозяйством, который формально в ответе за случившееся, три месяца назад заболел и умер. На скамье подсудимых остался лишь тогдашний заседатель городского управления по обеспечению. Но обвиняют его тоже формально: какой с него спрос, если в то время он только пять дней как вступил в должность? А предшественник его, которого можно было бы засудить, умер за месяц до трагических событий. Закон не сводит счеты с мертвецами.
Два года прошло с того ужасного дня, но его наверняка никто не забыл. «Баливерна» — это было огромное мрачное здание за городскими воротами, сложенное из кирпича. Построили его в XVII веке монахи братства Святого Селестия. В XIX веке, когда орден распался, каменную громаду превратили в казарму, и вплоть до войны она находилась в руках военного ведомства. Потом «Баливерна» какое-то время пустовала — до того самого момента, когда в ней, с молчаливого согласия властей, поселилась всякая рвань: бездомные и беженцы, дома которых разбомбило, бродяги, босяки — одним словом, голытьба. Со временем муниципалитет прибрал здание к рукам, попытался навести там порядок, переписал даже всех жильцов и узаконил отхожие места, а зачинщиков всяких безобразий выселил. Место тем не менее оставалось воровским и пользовалось дурной славой. Не то чтобы оно было рассадником преступности, но все же по ночам никто в окрестности «Баливерны» без дела не наведывался.
Попервоначалу «Баливерна» стояла в чистом поле, но с течением времени пригород вплотную подступил к ней. По соседству, однако, дома строить не решались. Этот угрюмый и зловещий каменный муравейник возвышался над железнодорожной насыпью посреди пустыря, заваленного всяким мусором и старым хламом; да еще кое-где притулились сколоченные из старого железа лачуги бедняков. Снаружи «Баливерна» напоминала тюрьму, больницу и крепость одновременно. В плане она представляла собой четырехугольник метров восьмидесяти длиной и шириной около сорока. Внутри имелся просторный двор, окруженный голыми, без каких-либо навесов, стенами.
Иногда по выходным мы гуляли вокруг «Баливерны» с мужем моей сестры, энтомологом Джузеппе. На пустыре водилось множество насекомых. К тому же это был повод поразмяться и поболтать о том о сем.
Должен признаться, что состояние этой мрачной махины мне не понравилось с первого взгляда. Цвет кирпича, многочисленные, наспех залатанные щели и трещины в кладке, балки, подпирающие откровенно обветшалые стены. Особенно подозрительной показалась мне задняя стена, голая и однообразная, на которой вместо окон в нескольких местах зияли маленькие отверстия, скорее напоминавшие бойницы. Странным образом она выглядела выше фасада с крытой галереей и широкими окнами.
— Ты не находишь, что задняя стена как будто нависает? — спросил я зятя.
— Да брось ты! — засмеялся он. — Это тебе кажется. С высокими стенами всегда так.
Однажды в июле — была суббота — мы отправились на такую прогулку. Зять мой прихватил с собой двух дочек и коллегу-зоолога из университета. Профессору Скавецци лет сорок. Он бледен, вял и очень раздражает меня своим хитрым и важным видом. Зять говорит, что это кладезь премудрости и очень достойный человек. Но я думаю, он дурак, иначе не стал бы так задирать нос только потому, что я портной, а он ученый.
Добравшись до «Баливерны», мы долго бродили вдоль задней стены, которая так меня настораживала. Неподалеку среди травы зияла довольно большая пыльная проплешина — футбольное поле, вытоптанное мальчишками. В обоих концах в землю вбили колья, обозначавшие ворота. Мальчишек в тот день не было, зато на краю поля, где к нему вплотную подходит щебенчатая дорога, сидели в траве мамаши с детьми и грелись на солнышке.
Время было тихое, послеобеденное, и из фаланстера доносились приглушенные голоса. Солнце тускло освещало хмурую стену; из окон торчали длинные шесты, на которых сохло белье; понуро и бездвижно белыми флагами вниз свисали простыни; ни ветерка.
Пока мои спутники занимались поиском насекомых, мне почему-то вздумалось забраться на выпяченную стену. Это оказалось нетрудно: она вся была в выбоинах и выступах, кое-где из трещин торчали ржавые железки. На самый верх я, разумеется, лезть не собирался — просто хотелось немного подвигаться. Желание, не спорю, довольно ребяческое.
Я легко вскарабкался вдоль пилястра замурованных ворот на высоту двух метров. Над архитравом в стене была выложена полукруглая ниша (вероятно, там когда-то стояло изображение святого), а перед ней вместо ограды торчало несколько заржавелых пикообразных спиц.
Ухватившись за одну из них, я попытался подтянуться. Вдруг спица сломалась. Я попробовал удержаться, но потерял равновесие и спрыгнул вниз. К счастью, было не очень высоко. Приземлился я на ноги, и хоть остался цел, все же пребольно ушибся. Обломок железной спицы упал рядом.
В следующий момент из ниши выпала другая, более длинная спица, упиравшаяся посередине в выступ вроде консоли. Судя по всему, она исполняла роль временной распорки. Консоль, лишенная противовеса, тут же подалась вниз, но не упала; эта здоровенная каменная штуковина шириной в три кирпича зависла на краю ниши одним концом наружу.
Разрушения, которые я невольно спровоцировал, на том не кончились. Консоль служила опорой толстой балке метра в полтора высотой, которая другим концом поддерживала балкон (вот когда я разглядел все подробности этой громады, прежде терявшиеся на неохватной поверхности стены). Балка-подпорка не была закреплена и держалась только за счет двух выступов. Секунду спустя после того, как рухнула консоль, балка отошла от стены, полетела вниз и глухо ударилась о землю. Я едва успел отскочить.
Вроде ничего больше не падало. Я повернулся и пошел к своим спутникам. Они напряженно глядели на что-то позади меня. Никогда не забуду выражения их лиц.
— Господи Боже! Посмотри туда! — крикнул мой зять.
Я обернулся: рядом с балконом ровная стена вздулась, как будто к натянутой ткани с изнанки прижали угловатый предмет. Вернее, сначала по стене прошла зыбь, а потом уже выпятился горб. В следующее мгновение кирпичная кладка распалась, обнажив свои гнилые зубы, и сквозь облако пыли проступила зияющая расщелина.
Сколько это длилось минут или секунд — сказать не могу. Но только, пока это происходило — можете считать меня сумасшедшим, — из самых недр здания донесся протяжный, тоскливый гул, похожий на звук трубы, и в ответ ему по всей округе тягуче завыли собаки.
Дальше все смешалось: я опрометью бросился догонять своих спутников, которые были уже далеко; женщины на краю поля вскочили на ноги и страшно кричали, одна из них каталась по земле; в окно верхнего этажа высунулась полуголая девица — посмотреть, что происходит, — а под ней в это время уже разверзалась бездна; и на какую-то долю секунды, как сквозь сон, — видение медленно оседающей стены. Вслед за ней вся необъятная громада здания, окружавшего двор, плавно колыхнулась и стала заваливаться, увлекаемая неодолимой силой разрушения.
Послышался оглушительный грохот, как будто сотни самолетов сбросили одновременно все свои бомбы. Земля содрогнулась, и над гигантской могилой поднялось желтое облако пыли.
Помню, как бежал я домой, стремясь подальше от страшного места, а прохожие, уже знавшие о случившемся, в ужасе смотрели на мою запыленную одежду. Отчетливо помню глаза моего зятя и его дочек, устремленные на меня с выражением испуга и сострадания. Они молча глядели так, как глядят на приговоренных к смерти (а может, мне это только чудилось).
Домашние, узнав, что я стал свидетелем страшного события, восприняли мое состояние как должное. Не удивлялись и тому, что на несколько дней я заперся в комнате и все лежал, отказываясь от газет. (Одну из них я все же увидел мельком, когда брат зашел справиться о моем здоровье: на первой странице была большущая фотография с длинной вереницей траурных катафалков.)