— Да нет же, дорогой, — не сдавалась синьора, — при грозе всегда кажется, что вот-вот рухнет дом. А в этом доме и подавно возникают самые разные звуки… Согласитесь, Массигер, ведь это гром! — заключила она, уверенная, что гость не осмелится ей перечить.
Юноша улыбнулся с учтивым смирением.
— Кстати, о призраках, синьора… — уклонился он от прямого ответа. — Когда я шел через сад, у меня было впечатление… что сзади кто-то идет… да-да, ясно различимый шорох шагов по гравию…
— А стука костей и завываний вы не слышали? — улыбнулась синьора Грон.
— Нет, синьора, никаких костей, просто шаги… Вероятно, это были мои собственные шаги, — добавил он. — Иногда эхо проделывает с нами странные штуки.
— Вот именно, браво, Массигер! Или это были мыши. Хотите пари, дорогой мой, что это были мыши? Вам, романтическим натурам, все, что угодно, может причудиться…
— Синьора, — попробовал настаивать, склонившись над ней, молодой человек, — послушайте же, синьора! Река уже здесь, под домом, разве вы не слышите?
— Нет, не слышу, ничего я не слышу! — отрезала она, также не повышая голоса. И добавила уже громче: — Знаете ли, по-моему, эти ваши истории не слишком забавны!
Юноша не сразу нашелся что ответить. Он лишь принужденно засмеялся, настолько нелепым показалось ему упрямство хозяйки. «Так вы не хотите этому верить? — Он даже мысленно обращался к ней на вы. — Неприятности обходят вас стороной, и вы полагаете неучтивым даже упоминать о них? В вашем драгоценном мире ничего плохого произойти не может, не правда ли? Что ж, посмотрим, насколько она прочна, эта ваша кичливая неприкосновенность!»
— Ты слышишь, Стефано, — с необыкновенным подъемом продолжала синьора. — Массигер всерьез утверждает, что встретил у нас в саду привидений… Ох, уж эта мне молодежь!
— Ну что вы, синьор Грон, не верьте. — Массигер натянуто улыбнулся, краснея. — Я не говорил этого…
Он прервался на полуслове, прислушиваясь. В наступившей тишине ему показалось, что за шумом дождя нарастает еще один звук, глухой и грозный. Чуть-чуть приоткрыв губы, юноша стоял в конусе света, падающего от голубоватой лампы; он не был напуган, разве что немного встревожен и сосредоточен; и весь его облик разительно не соответствовал этой обстановке. Джорджина смотрела на него с плохо скрытым восхищением.
Ах, мой юный Массигер! Разве ты не чувствуешь себя защищенным в этом старинном обиталище? Откуда такая тревога? Взгляни на эти старые массивные стены, на эти невозмутимые лица! Как смеешь ты оскорблять их испытанное спокойствие, их достоинство своими глупыми юношескими страхами?
— Ты какой-то одержимый, — заметил его друг Федри. — И вид у тебя как у художника… Знаешь, в следующий раз я очень советую тебе причесаться. Поверь, мама это оценит. — Он лукаво подмигнул и расхохотался.
— Ну так что, — просительно проговорил отец, — может, распишем пульку? Мы еще успеем. Всего одну — и спать. Джорджина, будь добра, подай шкатулку с картами.
В этот момент в дверях возникло растерянное лицо слуги.
— Ну, что там еще? — спросила хозяйка с плохо скрытым раздражением. — Еще кто-нибудь пришел?
— Антонио, управляющий… просит разрешения поговорить с кем-нибудь из господ. Говорит, это важно.
— Иду, иду! — Стефано мгновенно вскочил на ноги.
— Нет, нет и нет, — удержала его жена, — ты останешься здесь. На улице так сыро… а с твоим ревматизмом шутить нельзя. Сиди, дорогой. Федри пойдет и поговорит.
— Думаю, обычная история, — сказал юноша, направляясь к портьере. Издалека донеслись приглушенные голоса.
— Вы здесь будете играть? — спросила между тем синьора. — Джорджина, убери вазу, пожалуйста… а потом иди спать, дорогая, уже поздно. Доктор Мартора, вы что, спите?
Друг дома смущенно встрепенулся.
— Сплю? Я?.. О да, задремал немного, — засмеялся он. — Не судите строго: тепло от камина, да и возраст…
— Мама! — позвала девушка. — Мама, я не могу найти шкатулку с картами, вчера они были здесь, в ящике.
— Протри глаза, дорогая. Вон она, на этажерке. Никогда вы ничего не можете найти…
Массигер расставил четыре стула и начал тасовать колоду. Тем временем вернулся Федерико. Отец устало спросил:
— Ну, зачем приходил Антонио?
— Да так, — беззаботно отозвался сын. — Вечные деревенские страхи. Говорят, что река разлилась, мол, это опасно, говорят даже, что дом под угрозой, представь себе! Они хотели, чтоб я сам пошел посмотрел — в такую-то погоду! Они там все собрались и молятся, слышите колокола?
— Федри, — предложил Массигер, — пошли вместе посмотрим. Всего на пять минут, а?
— А как же игра, Массигер? — напомнила синьора. — Вы что, хотите бросить на произвол судьбы доктора Мартору лишь для того, чтобы вымокнуть до нитки?
Довод оказался неопровержимым, и мужчины вчетвером начали игру, Джорджина отправилась в постель, а мать устроилась в уголке с вышиванием.
Пока они играли, снаружи все чаще доносились всплески. Звук был такой, будто грузное тело падало в глубокую яму, полную жидкой грязи, и зловещий удар отдавался прямо из недр земли. Каждый такой всплеск порождал смутную тревогу: рука с картой застывала в воздухе, дыхание перехватывало, но мало-помалу все успокаивались.
Надо подчеркнуть, что никто не осмеливался говорить об этом. Только один раз доктор Мартора заметил:
— Скорее всего это здесь, внизу. Тут проходит какой-то древний трубопровод, выходящий в реку. Наверное, что-нибудь засорилось…
Остальные промолчали.
А теперь проследим за взглядом благородного синьора Грона. Он устремлен в основном на веер карт в левой руке, но время от времени скользит над его верхним краем, достигает головы и плеч доктора Марторы, сидящего напротив, и упирается в дальний конец зала, где до блеска натертый пол исчезает под бахромой портьеры; при этом глаза Грона широко раскрываются, загораясь каким-то странным светом.
И неожиданно из уст старого аристократа вырывается одно-единственное слово, произнесенное тоном невыразимого отчаяния:
— Посмотри!
Он не обращается ни к сыну, ни к доктору, ни к Массигеру — ни к кому конкретно. Он просто говорит: «Посмотри», — но так, что всем становится страшно.
И все окружающие, включая супругу, которая с большим достоинством сидит в углу, занимаясь вышиванием, невольно следуют за направлением его взгляда. И видят, как из-под нижнего края темной занавеси медленно выползает, приближаясь к ним и стелясь по полу, что-то черное, бесформенное.
— Стефано, Стефано, Бога ради, что с тобой! — воскликнула синьора Грон, вскочив на ноги и уже направляясь к портьере. — Разве ты не видишь, что это просто вода?
Из четверых мужчин никто даже подняться не успел.
Действительно, это была вода. Как, через какую трещину или щель она проникла в гостиную — непонятно. Здесь из-за полутьмы она казалась черной змеей, извивающейся на полу. Пустяк, конечно, если не воспринимать это как явный вызов устоям. Но не сулила ли эта струйка, не сильнее течи из-под рукомойника, чего-то другого, пострашнее? Вся ли беда заключалась только в ней? А вдруг такие же ручейки шелестят уже по стенам, образуя лужи между стеллажами библиотеки, и дробная капель со сводов соседнего зала уже разбивается о большое серебряное блюдо — подарок его высочества на свадьбу.
— Эти кретины опять забыли закрыть окно! — воскликнул юный Федерико.
— Так беги же, закрой! — распорядился отец.
— Да ничего подобного, — возразила синьора, — успокойтесь. Если что, они сами закроют.
Она нервно дернула шнур, и вдали отозвался звон колокольчика. Между тем таинственные всплески все повторялись, как бы догоняя друг друга и зловеще нарушая покой в самых дальних уголках особняка. Старый Грон, насупившись, не отрывал глаз от струйки на полу: она медленно набухала по краям, продвигалась на несколько сантиметров, останавливалась, опять набухала, продвигалась еще на шаг и так далее. Массигер тасовал карты, чтобы скрыть волнение. А доктор Мартора задумчиво покачивал головой, как бы говоря: «Ну и времена, уже и на слуг нельзя положиться!» — или же: «Ничего не поделаешь, поздно спохватились».
Они подождали несколько мгновений, слуги не подавали никаких признаков жизни. Массигер наконец решился:
— Синьора, я ведь вам говорил, что…
— Господи! Опять вы за свое, Массигер! — оборвала Мария Грон. — Ну из-за чего весь сыр-бор? Из-за какой-то воды на полу! Сейчас придет Этторе и вытрет. Эти проклятые рамы, вечно они подтекают. Надо бы плотника позвать!
Но слуга по имени Этторе все не приходил, и вообще непонятно было, куда подевалась многочисленная прислуга. Ночь стала враждебной и напряженной. Таинственные всплески превратились в почти непрерывный рокот, как будто в подвалах дома катали бочки. Шум дождя снаружи был уже почти не слышен, заглушённый этим новым гулом.
— Синьора! — внезапно вскричал Массигер, вскакивая на ноги с крайне решительным видом. — Синьора, куда ушла Джорджина, разрешите мне ее позвать.
— Это еще что такое, Массигер? — Мария Грон продолжала изображать светское удивление. — Вы все такие нервные сегодня. Что вам понадобилось от Джорджины? Окажите мне такую любезность, дайте ей поспать.
— Поспать? — насмешливо откликнулся юноша. — Поспать? Вот, полюбуйтесь!
Из скрытого портьерой коридора, как из ледяной пещеры, ворвался в гостиную бурный порыв ветра. Ткань натянулась, как парус, загнувшись по краям, а за ней стал виден поток воды, которая все прибывала.
— Федри, ради Бога, иди закрой! — потребовал отец. — И позови слуг!
Юношу все эти перипетии, казалось, только развлекали. Подбежав к темному проему коридора, он принялся кричать:
— Этторе! Этторе! Берто! Берто! София! — Крики его терялись в пустынных коридорах, даже не подхваченные эхом. — Папа, — опять подал он голос, — здесь совсем темно. Ничего не видно… Господи, что творится!
Оставшиеся в зале вскочили в смятении от этого внезапного возгласа. Впечатление было такое, что вся вилла теперь бурлит водой. А ветер, как будто не встречая преград, дерзко гулял туда и обратно, раскачивая лампы, вороша карты и газеты, опрокидывая цветы.
Федерико вернулся в гостиную дрожащий и белый как мел.
— Господи, — машинально повторял он. — Господи, что ж это делается!
Никому уже не надо было объяснять, что река подступила вплотную к дому, размыв берега в своем слепом неистовстве, что стены дома с противоположной стороны уже начинали рушиться, что слуги разбежались кто куда и скоро, вероятно, погаснет свет. Чтобы все это понять, достаточно было посмотреть на Федерико, обычно такого элегантного, уверенного в себе, услышать его лихорадочные возгласы и ужасный гул, рвущийся с нарастающей силой из могильной бездны подземелья.
— Пошли, пошли, у меня здесь машина, это сумасшествие!.. — твердил доктор Мартора, единственный, кому еще удавалось сохранять спокойствие.
Затем в сопровождении Массигера появилась Джорджина, закутанная в теплое манто; она почти неслышно всхлипывала. Отец начал рыться в ящике, собирая ценные бумаги.
— О нет, нет! — взорвалась наконец синьора Мария. — Нет, я не хочу! Мои цветы, мои вещи, не хочу, не хочу! — Ее губы дрожали, лицо перекосилось, она была на грани срыва. Но вдруг нечеловеческим усилием воли она заставила себя улыбнуться. Ее светская маска осталась нетронутой, изысканное очарование — непоколебимым.
Массигер подскочил к ней с откровенной ненавистью в глазах.
— Я запомню этот вечер, синьора. Я всегда буду помнить вашу виллу. Как она была прекрасна в лунные ночи!
— Быстро, вот ваше манто, синьора, — перебил его доктор. — И ты тоже, Стефано, надень что-нибудь. Поторопимся, пока не погас свет.
Синьор Стефано Грон ничуть не испугался — это мы можем смело утверждать. Он был просто как бы оглушен и лишь сжимал кожаный портфель с ценными бумагами. Федерико неугомонно кружил по залу, расплескивая во все стороны воду.
— Конечно, конечно, — повторял он.
Электрический свет начал слабеть.
И тогда вновь прозвучал еще более зловещий и еще более близкий всплеск. Ледяные клещи сжали сердце каждого из семейства Гронов.
— О нет, нет! — вновь закричала синьора. — Не хочу, не хочу!
Мертвенно-бледная, с упрямой складкой на лбу, она кинулась к развевающейся портьере. При этом она отрицательно мотала головой, как бы говоря, что не позволяет, что сейчас вмешается лично и вода не осмелится больше наступать.
Все видели, как она гневным жестом отвела развевающиеся края портьеры и скрылась за ними в темноте, словно для того, чтобы прогнать толпу докучливых попрошаек, с которыми прислуга не в силах справиться. Уж не собиралась ли она своими аристократическими манерами воспротивиться разрушению, устрашить бездну?
Она исчезла за портьерой, и хотя роковой гул нарастал, всем показалось, что наступила тишина.
Они долго молчали, пока Массигер не сказал:
— Кто-то стучит в дверь.
— Кто-то стучит в дверь? — переспросил Мартора. — Кто бы это мог быть?
— Никто, — ответил Массигер. — Ведь никого уже нет. И все же стучат, это точно. Может быть, посланец, призрак, душа, что явилась предупредить. Это же благородный дом. И люди здесь живут нечеловечески благородные.
6 ПЛАЩ © Перевод. Г. Киселев, 2010
Когда исчезла последняя надежда и казалось, ожиданию не будет конца, Джованни вернулся домой. Стоял серый мартовский день. В небе кружили вороны. Еще не пробило двух. Мать убирала со стола. Он появился на пороге неожиданно. С криком «Сынок!» мать бросилась его обнимать. Пьетро и Анна, маленькие братишка и сестренка Джованни, радостно заверещали. Этот долгожданный, мелькавший в сладких предрассветных снах миг должен был принести им счастье.
Джованни едва проронил несколько слов, с трудом сдерживая слезы. Он положил тяжелую саблю на стул. На голове у него была зимняя солдатская шапка.
— Ну-ка, покажись, — сказала сквозь слезы мать, отступая назад. — Покажись, каким ты стал красавцем. Уж больно бледный…
Джованни и впрямь был очень бледен. Силы словно оставили его. Сняв шапку, он прошел в комнату и опустился на стул. Он так устал, что даже улыбка давалась ему с трудом.
— Сними плащ, сынок, — сказала мать, оглядывая сына как диковинку и слегка робея перед ним: он был таким статным, красивым, мужественным (только очень бледным). — Давай сюда. Жарко ведь в доме.
Джованни резко отстранился и еще плотнее запахнул плащ, боясь, что его сорвут.
— Нет-нет, не надо, — ответил он, не глядя на мать. — Так удобнее. Да и потом — скоро надо идти…
— Идти? Два года не был дома и сразу уходишь? — воскликнула мать в отчаянии. Не успела и порадоваться по-настоящему, да, видно, такова материнская доля. — Что это так сразу? Отдохни с дороги, поешь!
— Я уже ел, мама, — ласково улыбнулся Джованни, вглядываясь в знакомый полумрак комнаты. — Мы остановились в таверне. Неподалеку отсюда.
— Так ты не один? А с кем? Это твой однополчанин? Не сын ли Мены?
— Да нет. Попутчик. Он остался ждать на улице.
— На улице? Что же ты его в дом не позвал? Бросил товарища одного!
Мать подошла к окну. За огородом, по ту сторону забора, медленно прохаживался незнакомец, закутанный в темный плащ.
В это мгновение в глубине ее души, среди круговорота неисчерпаемой радости, зародилась таинственная, щемящая боль.
— Лучше не надо, — ответил Джованни решительно. — Он этого не любит.
— Может, угостить его стаканчиком вина?
— Говорю, не надо, мама. Он не как все. Ему не понравится.
— Да кто он? Зачем ты с ним связался? Что ему нужно?
— Я его почти не знаю, — чуть слышно промолвил Джованни. — Мы повстречались в пути. Вместе пришли. Вот и все.
Джованни словно чего-то стеснялся. Мать сразу заговорила о другом. Прежний радостный свет, озарявший ее лицо, начал угасать.
— Вот Мариэтта узнает, что ее Джованни вернулся, запрыгает от счастья! Это ты к ней собрался?
Вместо ответа он лишь улыбнулся, как человек, которому хотелось бы порадоваться, да невмоготу: что-то гложет его душу.
Мать терялась в догадках: почему Джованни все сидит, понурив голову, как в тот далекий день отъезда? Ведь он вернулся, впереди новая жизнь, сколько прекрасных дней, чудных вечеров проведут они вместе! Перед ними открывался бесконечный путь в необозримое будущее. Не будет больше тревожных ночей с огненными вспышками на горизонте, когда начинаешь думать, что и он там лежит, смертельно раненный в грудь, среди обагренных кровью руин. Наконец он вернулся, возмужавший, красивый. Дождалась Мариэтта своего часа! Скоро весна. Воскресным утром молодые обвенчаются в церкви под звон колоколов. Что же он сидит такой бледный и рассеянный? Почему не смеется, не рассказывает о сражениях? И этот плащ? Почему Джованни никак не снимет его, когда в доме такая жара? Может, форма под плащом порвалась и запачкалась? Но разве можно стесняться родной матери? Думала, все мучения позади, а тут новые заботы. Склонив голову, мать ласково смотрела на сына, готовая угодить ему во всем, мгновенно исполнить любое его желание. А ну как Джованни заболел? Или просто очень устал? Почему он молчит, даже не взглянет на нее?
Джованни и вправду старался не смотреть на мать, точно боялся. Пьетро и Анна молча разглядывали брата, сгорая от любопытства.
— Джованни! — не сдержалась мать. — Наконец-то ты дома, наконец-то! Погоди, я соберу на стол.
И она поспешила на кухню.
Джованни остался с братишкой и сестренкой. Где-нибудь на улице они бы и не узнали друг друга: так сильно все трое изменились за эти два года. Они молча переглядывались, не находя нужных слов, и улыбались по старой, еще не забытой привычке.