Я слушала его и думала: ведь в университет вроде бы можно поступить, только если ты до чертиков умный, а про Гэри этого никак не скажешь. С другой стороны, мне вроде как и хотелось ему верить, потому что если он прав, то это означает, что никакой псих-убийца за стогами сена не прячется, а от мыслей об этом психе мне до конца отделаться так и не удавалось.
После ланча мы еще пару часиков пособирали клубнику, а потом потащились на ферму, где миссис Харти поменяла наши жетоны на деньги. За один только этот день я заработала больше пятнадцати фунтов! Когда мы вернулись в амбар, Гэбриел Харти как раз прилаживал на дверь засов – с внутренней стороны, как и хотела Дерби-Дебби. Наш работодатель явно не хотел, чтобы все сборщики дружно покинули его ферму, а созревающая клубника так и осталась гнить на плантациях. Гвин сказала, что обычно все сборщики сами ходят в Лейздаун за продуктами и пивом, но сегодня туда отправились только те, у кого есть машина. Тем лучше, решила я: сэкономлю деньги, а обед мне заменит плошка мюсли из тех остатков, что найдутся на кухне, и печенье «Ритц», да еще Гвин обещала угостить меня хот-догом. Мы поели, а потом долго сидели и курили в теплой тени под стеной, осыпающейся от старости, на поросшем травой клочке земли у входа на ферму. Оттуда был хорошо виден весь двор, где голый по пояс Алан Уолл развешивал на веревке выстиранную одежду. Он был такой мускулистый, загорелый, с выгоревшими светлыми волосами, и судя по тому, как Гвин на него смотрела, он ей явно нравился. Вид у него всегда был совершенно невозмутимый, говорил он мало и только по делу, и его явно не беспокоила возможность того, что убийца может скрываться где-то поблизости – в кустах или в густой траве. Гвин тоже весьма спокойно реагировала на все разговоры об убийствах, рассуждая примерно так: «Если ты вчера зверски прирезал сразу троих, то разве станешь скрываться на острове, плоском, как лепешка, и находящемся всего в миле от места преступления? Здесь же каждый незнакомец сразу оказывается на виду, и на него смотрят как на трехголового… Адольфа Гитлера! Ну, или примерно так…»
В общем, надо признать, это были вполне достойные аргументы. Мы с Гвин, затягиваясь по очереди, выкурили последнюю сигарету «Бенсон энд Хеджес». И я принялась вроде как извиняться перед ней за то, что ночью так грубо с ней разговаривала.
– Да ты что? – усмехнулась Гвин. – Неужели ты подумала, что я буду тебе проповедь читать? Видела бы ты меня, когда я из дома сбежала! – И противным тягучим голосом, как у сонной коровы, процитировала себя: «Мне ваша помощь не требуется, ясно? Вот и чешите отсюда!» – Она потянулась и снова устроилась поудобней. – Великий боже, ведь я тогда просто понятия не имела, как мне быть дальше! Ни малейшего понятия!
Мимо прогрохотал грузовик, увозивший в супермаркет клубнику, собранную нами за сегодняшний день.
Мне показалось, что Гвин никак не решит: то ли совсем ничего мне не рассказывать, то ли сказать кое-что, то ли поведать все…
– Я родилась в горной долине чуть выше деревни Ривлас, это недалеко от Бангора, в самом верхнем левом углу Уэльса. Я была единственным ребенком в семье, а мой отец был владельцем куриной фермы. Да и сейчас владеет ею, насколько я знаю. Больше тысячи птиц, все в таких маленьких клетках, не крупнее коробки для обуви – об этих клетках все время талдычат борцы за права животных. Куры начинали нестись уже через шестьдесят шесть дней. Яйца мы поставляли в супермаркет. А жили в коттедже, которого и не видно было за огромным курятником. Мой отец получил этот дом и землю в наследство от дяди и со временем создал там ферму. Когда Господь раздавал людям обаяние, моему отцу явно досталась тройная порция. Он спонсировал в Ривласе команду регби, а раз в неделю отправлялся в Бангор, чтобы петь в тамошнем мужском хоре. Хозяином он был жестким, но справедливым. Делал пожертвования в Плайд Камри[27]. Надо было очень постараться, чтобы найти во всем Гуинедде[28] человека, который сказал бы о моем отце хоть одно плохое слово.
Глаза Гвин были закрыты. Над бровью, сползая на веко, виднелся еле заметный шрам.
– Но самое главное в моем отце – это то, что в нем жили как бы два совершенно разных человека. Один публичный, этакий столп местного общества. Другой домашний, жестокий, лживый и деспотичный урод и извращенец. И это еще мягко сказано. Самое главное для него – это правила; он очень любил правила. Кто имеет право носить в дом грязь, а кто – ее убирать. Как следует накрывать на стол. В какую сторону должны быть повернуты щетиной зубные щетки. Какие книги разрешается читать в доме и какие радиостанции слушать – телевизора у нас не было. И правила эти постоянно менялись, потому что, видишь ли, ему хотелось, чтобы моя мать и я их нарушали, а он мог бы нас за это наказывать. Орудием наказания служила свинцовая труба, тщательно обернутая ватой, чтобы на теле не оставалось следов. Получив свою порцию наказания, мы должны были его поблагодарить. И моя мать тоже. Если же мы не проявляли должной благодарности, нас наказывали по второму разу.
– Черт возьми, Гвин! Даже когда ты была совсем маленькой?
– Да, он всегда был таким, сколько я себя помню. И его папаша вел себя в семье точно так же.
– И твоя мама просто… терпела и все это ему спускала?
– Если ты сама через такое не прошла, то вряд ли сможешь это понять. Во всяком случае, до конца никогда не поймешь. И я бы сказала, что в таком случае тебе здорово повезло. Понимаешь, желание повелевать всегда основано на страхе. Если кто-то очень боится твоих наказаний, он никогда не скажет тебе «нет», не даст сдачи, не убежит. Ему легче сказать «да» – для него это способ выжить. И постепенно это становится нормой. Чудовищной, но все-таки нормой. Чудовищной – именно потому, что считается чем-то естественным. Тебе повезло, раз ты можешь сказать: «Вскакивать по первому его приказу – значит разрешать ему тобой командовать!», но учти: если тебя держали на подобной «диете» с первого дня твоего существования, то для тебя просто не существует возможности восстать против этого. Жертвы – отнюдь не всегда трусы. Скорее это аутсайдеры среди прочих людей, которым и невдомек, сколько мужества требуется для того, чтобы продолжать жить в подобных условиях. Моей маме просто некуда было пойти, понимаешь? Ни братьев, ни сестер. И родители ее умерли еще до того, как она вышла замуж. Отцовские правила навсегда отрезали нас от всех остальных людей. Завести друзей где-то в деревне означало, что ты пренебрегаешь родным домом, а стало быть, заслуживаешь наказания свинцовой трубой. Я слишком сильно его боялась, так что даже друзей в школе не завела. И речи не могло идти о том, чтобы попросить у него разрешения пригласить домой подругу; а уж просьба разрешить тебе пойти поиграть к кому-то означала, что ты неблагодарная свинья, а быть неблагодарной свиньей – значит опять свинцовая труба. Этот безумец находил массу поводов для наказания.
Алан Уолл ушел в дом. С его рубашки и джинсов, висевших на веревке, капала вода.
– А разве ты или твоя мама не могли на него заявить?
– Кому заявить? Куда? Папа пел в хоре Бангора вместе с судьей и начальником полиции. Мои школьные учителя были от него в восторге, он их совершенно очаровал. Социальная защита? Но тут наше слово было против его слова, а отец наш, между прочим, считался героем, был награжден за храбрость во время Корейской войны. От мамы осталась лишь оболочка женщины, она постоянно сидела на валиуме; я была совершенно запущенным подростком, едва способным складно составить фразу. А в мой последний вечер дома, – Гвин как-то невесело усмехнулась, – он стал угрожать мне тем, что убьет и маму, и меня, если я попытаюсь очернить его имя. И подробно описал, как именно это сделает – словно зачитал вслух инструкцию из серии «Сделай сам» – и как легко ему потом удастся выйти сухим из воды. Не хочу рассказывать, не хочу вслух произносить слова о том, что он к этому времени сделал со мной, доведя все до точки кипения, но это было именно то, о чем ты, скорее всего, подумала. Мне было всего пятнадцать… – Гвин усилием воли заставила себя говорить спокойно, а я пожалела, что мы вообще затеяли этот разговор. – Столько, сколько тебе сейчас, верно? – Я невольно кивнула. – С тех пор уже пять лет прошло. Мама знала, чем он со мной занимается, – коттедж у нас маленький, – но даже не пыталась его остановить, не осмеливалась. Наутро после того, как он пригрозил, что убьет нас, я, как обычно, ушла в школу, сунув в сумку для физкультурной формы еще кое-какую свою одежду, и с того дня я в Уэльс ни ногой. У тебя случайно еще сигаретки не найдется?
– Сигареты Гэри все кончились, так что теперь придется мои курить.
– А мне «Ротманз», если честно, больше нравятся.
Я протянула ей пачку.
– Сайкс. Это моя настоящая фамилия.
Она кивнула.
– Сигареты Гэри все кончились, так что теперь придется мои курить.
– А мне «Ротманз», если честно, больше нравятся.
Я протянула ей пачку.
– Сайкс. Это моя настоящая фамилия.
Она кивнула.
– Холли Сайкс, значит. А я Гвин Бишоп.
– Я думала, ты Гвин Льюис.
– В обеих этих фамилиях есть буква «и».
– А что было после того, как ты уехала из Уэльса?
– Манчестер, Бирмингем. Полубездомное существование или просто бездомное. В Бирмингеме я попрошайничала в торговом центре «Буллринг». Спала в чужих домах вместе со сквоттерами или у друзей, которые в итоге начинали вести себя как-то не совсем по-дружески. В общем, старалась выжить. Хотя и с трудом. Если честно, чудо уже то, что я сейчас сижу здесь и все это тебе рассказываю. А второе чудо – то, что я ухитрилась избежать возвращения домой, куда меня стремились вернуть сотрудники социальной службы. Видишь ли, пока тебе не исполнится восемнадцать, всем этим сотрудникам больше всего хочется отправить тебя назад и передать в руки местных чиновников, а те, естественно, вернут тебя домой. Меня до сих пор преследует кошмар, как меня приводят домой, папаша радостно приветствует блудную дочь, а полицейский смотрит на это и думает: «Все хорошо, что хорошо кончается», не представляя себе, что как только мой отец запрет за ним дверь… Все, хватит. Но вот, собственно, зачем я рассказала тебе эту светлую и радостную историю: я хочу, чтобы ты поняла, как человеку должно быть плохо дома, если он решится на такой отчаянный шаг, как побег. На этом пути столько жутких трещин – упадешь, так уж не выберешься. Мне понадобилось пять лет, прежде чем я осмелилась просто предположить, что самое плохое уже позади. Дело в том, что я смотрю на тебя и вижу… – Она не договорила, потому что какой-то парень на велосипеде резко затормозил прямо перед нами, с грохотом уронил велосипед на землю и воскликнул:
– Сайкс!
Эд Брубек? Ну да, Эд Брубек!
– А ты-то откуда тут взялся?
Волосы у него взмокли от пота и встали дыбом.
– Тебя искал.
– Только не говори, что все это расстояние ты проехал на велосипеде. И ты ведь должен быть в школе?
– Сегодня утром был экзамен по математике, но теперь я свободен. Сел вместе с велосипедом на поезд, а потом от Ширнесса сюда прикатил. Слушай…
– Тебе, должно быть, очень хотелось получить обратно свою бейсболку?
– Это совершенно не важно, Сайкс, нам нужно поскорей…
– Умолкни. Откуда ты узнал, где меня искать?
– Я и не знал, но потом вспомнил, что мы с тобой говорили насчет фермы Гэбриела Харти, и позвонил ему. Он, правда, сказал, что никакой Холли Сайкс у него нет, есть только некая Холли Ротманз. Ну, я и подумал, что это вполне можешь быть ты, и оказался прав.
Гвин пробормотала:
– Да уж, ничего не скажешь.
– Брубек, это Гвин, – сказала я. – Гвин, это Брубек, – и они кивнули друг другу. Потом Брубек снова повернулся ко мне:
– Кое-что случилось.
Гвин встала, понимающе мне подмигнула, сказала: «Ладно, увидимся в наших апартаментах в пентхаусе» – и удалилась, слегка вальсируя. А я сердито сказала Брубеку:
– Да слышала я!
Он неуверенно на меня посмотрел.
– Тогда почему ты все еще здесь?
– Об этом по «Радио Кент» сообщили. Ну, о троих убитых. В деревне Ивейд.
– Да я совсем не об этом! – Брубек прикусил губу. – Твой брат тоже здесь?
– Жако? Конечно, нет! С чего бы это он мог тут оказаться?
Примчалась Шеба и залаяла на Брубека, а он все молчал, все колебался, как человек, принесший ужасную весть.
– Жако пропал.
Когда до меня наконец дошел смысл сказанного, у меня все завертелось перед глазами. А Брубек молчал, только велел Шебе: «Заткнись!», и та послушалась.
Взяв себя в руки, я слабым голосом спросила:
– Когда?
– В ночь с субботы на воскресенье.
– Жако? – Должно быть, из-за всей этой кутерьмы я просто плохо расслышала. – Пропал? Но… он никак не мог пропасть! Ведь паб на ночь запирают.
– Полиция уже с утра пораньше заявилась в школу, и мистер Никсон пришел прямо в зал, где у нас шел экзамен, и спросил, не знает ли кто, где ты находишься. Я чуть было не сказал. А потом… В общем, теперь я здесь. Эй, Сайкс? Ты меня слышишь?
Меня охватило то противное зыбкое ощущение, какое иной раз возникает в лифте, когда ты словно не доверяешь прочности пола.
– Слышу. Но я не видела Жако с субботнего утра…
– Я-то знаю, а вот полицейские в этом не уверены. Они, похоже, считают, что вы с Жако сговорились и вместе сбежали.
– Но это же бред, Брубек… ты же знаешь, что бред!
– Да, знаю! Но ты должна обо всем рассказать в полиции, иначе они так и не начнут искать Жако по-настоящему.
В голове у меня был полный сумбур; мне то мерещились поезда, идущие в Лондон, то полицейские водолазы, обшаривающие дно Темзы, то какой-то неведомый убийца, притаившийся среди зеленых изгородей.
– Но Жако даже не знает, где я! – Меня трясло, и небо как-то странно перекосилось и соскальзывало вбок, и голова у меня просто раскалывалась от боли. – Он не обычный ребенок и… и… и…
– Послушай меня, – Брубек схватил и держал мою голову обеими руками так, словно хотел поцеловать. Только целовать он меня вовсе не собирался. – Послушай меня, Холли. Хватай свой рюкзак – и едем в Грейвзенд. На моем велосипеде, а потом на поезде. Я помогу тебе через все это пройти. Обещаю. Давай, Холли, собирайся. И едем прямо сейчас.
Myrrh is mine, its bitter perfume…[29]
1991 год
13 декабря
– Громче, тенора! – велел хормейстер. – Заставьте свои неподвижные диафрагмы дрожать! Вверх-вниз, вверх-вниз, мальчики! Дисканты, не шипите! Не нажимайте так на «ссс» – вы все-таки не отряд голлумов[30]. И не цыкайте, уберите эти звонкие «ц». Эйдриен – если ты можешь взять верхнее «до» на фразе «не плачьте больше, о печальные фонтаны», значит, сможешь взять его и здесь. Еще раз и бодрее. И раз, и два, и…
Шестнадцать ушастых, как летучие мыши, хористов Королевского колледжа[31], патлы которых давно не знали ножниц парикмахера, и четырнадцать преподавателей выдохнули в унисон…
Бенджамин Бриттен, «Гимн Деве Марии»[33]. Эхо дивных голосов разлилось под роскошным куполом и обрушилось на россыпь зимних туристов и немногочисленных студентов, сидевших перед алтарем прямо во влажной верхней одежде. Для меня Бриттен – композитор, действующий как бы наудачу: иногда он излишне многословен и кажется даже нудным, но иногда, словно набравшись сил после плотной трапезы, он словно привязывает твою дрожащую, корчащуюся душу к мачте и хлещет ее своими яростными возвышенными звуками…
Когда выдавалась свободная минута, я размышлял, какую музыку хотел бы слушать, лежа на смертном одре в окружении целой стаи взволнованных сиделок. И ничего более ликующего, чем «Гимн Деве Марии», мне в голову не приходило; меня, впрочем, беспокоило одно: когда придет это великое мгновение, диджей Бессознательное снова включит в моей голове это дурацкое «Gimme! Gimme! Gimme!» (из «A Man after Midnight»)[35], и тут уж у меня точно не будет возможности исправиться и послушать нечто более торжественное. Мир, заткнись, ибо звучит один из самых великолепных музыкальных оргазмов:
У меня даже волосы на затылке зашевелились словно от сквозняка. А может, кто-то и впрямь на них подул? Например, она, та дама, что сидит через проход от меня? Вообще-то, ее там только что не было… Тоже глаза закрыла и словно пьет музыку, как и я. На мой взгляд, ей было сильно за тридцать… волосы – цвета ванили, кожа – цвета сливок, а губы – как божоле; скулы высокие и такие острые, что можно обрезаться. Ее гибкая фигура отчасти была скрыта теплым темно-синим пальто. Кто она? Покинувшая сцену русская оперная певица-иммигрантка, ожидающая своего спутника? Разве угадаешь – это же Кембридж! Но внешность у нее на редкость аристократическая…
Пусть она останется после того, как хор строем удалится. Пусть повернется к молодому человеку, сидящему через проход, и шепнет: «Разве не было это дыханием Рая?» Пусть мы с ней обсудим симфонические интерлюдии к «Питеру Граймсу» и «9 симфонию» Брукнера[37]. Пусть мы избежим разговоров о ее семейных проблемах, пока будем пить кофе в «County Hotel». Пусть кофе превратится в форель и красное вино, и к черту мою последнюю кружку пива в Михайловом триместре[38] с ребятами из «Берид Бишоп». Пусть мы с ней поднимемся по застеленной ковром лестнице в уютную квартирку, где мы с матерью Фицсиммонса резвились в течение всей «недели первокурсников». Ф-фу! Мой Кракен[39], кажется, пробудился в трусах. Все-таки я – молодой мужчина двадцати одного года от роду, и уже минимум десять дней прошло с тех пор, как я в последний раз ложился в постель с женщиной, так чего же вы от меня хотите? Только меня вряд ли удовлетворит всего лишь наблюдение за красивой женщиной. Ого! Ну-ну-ну! Похоже, и она исподтишка за мной наблюдает. Я сделал вид, что рассматриваю «Поклонение волхвов» Рубенса, висевшее над алтарем, и стал ждать, когда она сделает первый шаг.