2-й член суда. Я расцениваю ваше заявление как проявление неуважения к суду.
1-й член суда. Что же вы предлагаете?
Председатель. Не нарушайте единомыслия. Все очень просто. Мы пересмотрим дело в связи со вновь открывшимися обстоятельствами.
1-й член суда. И в самом деле! Теперь у нас есть основания пересмотреть дело и изменить приговор. Трое будут повешены сразу, а четвертый несколько позже.
Чернобородый. Клянусь крестом господним, наш пройдоха выскочит из петли, хотя она уже вот-вот затянется.
Председатель. Суд продолжает заседание. Итак, в связи с тем, что один из подсудимых выразил полную готовность оказать помощь правосудию, суд приговаривает его…
Монах. Только не к повешению, ваша милость.
Председатель. Это еще почему?
Монах. Потому что, напутствуя осужденных, я становлюсь сотрудником суда. А суд не вправе приговаривать к чему-либо своего сотрудника.
2-й член суда. Он прав. Судить или карать члена суда может только высшая инстанция. А у нас здесь нет вышестоящей коллегии. Следовательно, рассмотрение дела в отношении этого подсудимого разумно отложить до прибытия в столицу страны.
Чернобородый. Вылез, клянусь воскресением господним!
Председатель. Но уж остальных мы непременно повесим.
Монах. Развяжите меня. Итак, дети мои, последнее напутствие.
Чернобородый. У меня тоже вопрос.
Председатель. Хватит, хватит, обед стынет. Повесим вас, тогда и спрашивайте.
Чернобородый. Разве что повесите собственноручно.
Председатель. Что такое? Ах да, палач тоже… Наваждение какое-то. Кто же, в самом деле, их повесит?
Чернобородый. Об этом я и говорю: кто же их повесит, ваша милость, если не я? Клянусь святым причастием, никто не сделает этого так ловко. Можете мне поверить: виселицу я знаю со всех сторон как свои пять пальцев.
Председатель. Еще один ускользает! Но иного выхода нет: кто-то должен ведь привести приговор в исполнение.
1-й член суда. Присоединяемся. Развязать его!
2-й член суда. Действуй, палач!
Чернобородый потирает затекшие руки и весело подмигивает Амелии. Возмущенно отвернувшись, графиня обращается к Колумбу.
Графиня. Видите? Вы хотели покарать их, но они не из тех, кого наказывают; они меняют хозяев, только и всего. И повесят теперь только вас – да матроса, который и вовсе ни в чем не виноват. Этого вы хотели, дон Кристобаль?
Колумб. Да, матрос… Вы правы. Амелия. Но что я могу?
Графиня. Я сказала вам, что.
Колумб. Я не хочу лгать, Амелия. Искусство не терпит лжи, и свои дневники я писал вовсе не для этого.
Графиня. Значит, пусть вешают невинных? Искусство требует жертв?
Колумб. Молчите. Я ничего не знаю…
Графиня. А вы еще верили, что есть далекие земли…
Колумб. Не надо, прошу вас.
Графиня. А дневники… Для чего бы вы их ни сочиняли, там все описано так подробно, так убедительно! И как вы открыли земли, и как находились там, и что нашли… Какой же вы поэт, если сами не верите написанному вами?
Колумб (не сразу). Вы правы. Амелия. Искусство говорит только правду. Должно говорить. (Обращается к председателю, уже собравшему бумаги.) За что нас осудили и хотят повесить? Почему не выслушали нас?
Председатель. Зачем терять время? Дело ясное. Сейчас повесим вас как разбойников.
Колумб. Мы не разбойники.
Председатель. А награбленное золото?
Колумб. Их величества послали нас за этим золотом. И не все ли равно, как мы его получили, если это сделано по их приказу?
Председатель. Их величества?
Колумб. Они послали меня на поиски земель, богатых драгоценностями. Мы нашли земли, добыли золото и везли его в Испанию, когда вы нагло напали на нас.
Председатель. А чем вы можете доказать это?
Колумб. Документами. Прикажите развязать меня.
Председатель. Развяжите. Но не спускайте с него глаз.
Колумб. Вот грамота их величеств.
Председатель. В самом деле… Но нашли ли вы эти земли?
Колумб. Вот здесь все описано.
Председатель листает дневник. Члены суда заглядывают через его плечо.
1-й член суда. И действительно, описано.
2-й член суда. Ни за что не поверил бы, не будь здесь адмиральской печати. Все приметы их и пиратов, которых мы разыскивали, совпадают. Но с документом спорить не станешь.
Чернобородый. Смотри ты, наш-то, а?
Председатель. Суд постановляет: слушание дела отменить, о случившемся доложить на благоусмотрение их величеств.
Графиня. Теперь, Кристобаль, я рассчиталась с вами.
Колумб. Вы придете ко мне?
Графиня. Нет. Теперь не время любить поэтов. Лучше уж палачей.
Картина пятая
В тюремной камере с каменными стенами и полом закованный в цепи Колумб, кутаясь в изрядно уже потрепанный адмиральский кафтан, лежит на соломе. Погонщик, стоя у стены, выцарапывает на ней очередную отметку.
Погонщик. Ну вот, ваша милость, еще один день прошел.
Колумб. Сколько раз я тебе говорил: не называй меня «ваша милость».
Погонщик. Ну как же: вы все же идальго. Перед тем как заковать вас, их величества, говорят, удостоили вас такой чести. Или врут?
Колумб. Не лгут. Только… все равно, не нужно.
Погонщик. Тогда уж и не знаю, как вас величать…
Колумб. Есть звание – выше дворян, выше королей… Кто правил в Ионии, когда пел Гомер? Где имена тех базилевсов? Кто были консулы, когда слагалась «Энеида»? Не их звания и прозвища определяют век. Жизнь вечная – это сказано не о них.
Погонщик (после паузы). А как же получилось, что вы были в такой чести и вдруг угодили сюда? Верно, сделали что-то уж очень плохое: сколько ни прошу, никак не расскажете.
Колумб. Предал и убил.
Погонщик. Ну, тогда конечно. Дворянина, королевского адмирала, и вдруг прямо из дворца – в подземелье…
Колумб. Ты мне надоел. Убирайся к своим ослам.
Погонщик. Ох, с какой бы радостью! Они скоты, но мирные, никого не убивают.
Колумб. Да ни в чем я не провинился. И заточили меня лишь на время, пока не возвратится вторая экспедиция. Их величества послали ее проверить, существуют ли на самом деле мои земли. Как только они вернутся и доложат, что земли на месте, меня выпустят. И еще наградят.
Погонщик. Ну, тогда слава богу. Если только они найдут.
Колумб. Не знаю… (Вскакивает и расхаживает по камере.) Могут не найти. Чутье не подводит поэтов, но был ли я поэтом?
Погонщик. Да почему же вам не поверили, не пойму.
Колумб. У меня в дневниках не написано, как мы добыли привезенное золото.
Погонщик. Писали небось всякую мелочь, а про главное и забыли.
Колумб. Я говорил им: люди в тех краях очень добрые, они нам подарили.
Погонщик. Вот славно, что есть такие люди.
Колумб. Вот тут мне и не поверили.
Погонщик. Да и мне, по правде говоря, не очень верится. Отдать все может бедняк, но у него золота не бывает. У кого есть золото, тот, стало быть, богач; а он и силой не отдаст.
Колумб. Так мне и сказали: золото можно отнять только обманом или силой. Но почему же не понять: то, что мы превозносим, для других, быть может, – звук пустой. Золото!
Погонщик. Нет уж, истинная правда – обманом или силой. Так все делают. Коли хотите разбогатеть, обманите или отнимите. Погоняйте ослов, иначе они станут погонять вас.
Колумб. Меня обвинили в том, что я утаиваю истину. Потому что если я обманул туземцев, то должен был написать – как обманул, чтобы и другие научились их обманывать; а если взял силой – то каким образом. Чтобы и потом отбирать без ущерба для себя.
Погонщик. Иисусе Христе! Всего и делов? Да что же вы не наплели им об этом? Придумать ведь так просто. Вас, что ли, никогда не обирали? Вот объяснить, как вам все отдали добром, куда труднее. Иной раз как ни стараются доказать, что все было тихо-мирно, по договоренности, да все равно никто не верит. А описать, как можно людей облапошить, – да я вам сколько угодно расскажу, успевайте только записывать.
Колумб. Нет. Этого я не хочу. Даже придумывать про насилие не хочу. Не хочу, чтобы обирали и обманывали. Чтобы убивали и заточали. Не хочу об этом писать. Не могу. Нет сил.
Погонщик. Ну, тогда вам и вправду осталось одно: сидеть тут да брякать цепями. Только ведь те, кого послали, – они там стесняться не станут. Они-то уж не только опишут – они и сделают. Может, вам не стоило показывать, в какую сторону править?
Колумб. Молчи!
Нервно расхаживает. Слышатся шаги, лязг дверей и появляются пышно одетый чернобородый и графиня.
Чернобородый. Эй, дон Кристобаль, с добрым утром! А, и ты здесь, ослиный капитан!
Погонщик. А, бородатый! Ты, я вижу, разбогател?
Чернобородый. Повезло. Я теперь верный слуга их величеств. Потому что я умен. А не был бы умен, быть бы мне не придворным, а висельником. Не так-то уж просто, дружок, найти миг, когда следует перейти к тем, кто затягивает петлю, вместо того чтобы повиснуть в ней самому.
Погонщик. На мой взгляд, тут большой хитрости не надо.
Чернобородый. Врешь, врешь. Если захочешь переметнуться слишком рано, может оказаться, что судьи еще не поняли, что ты им нужен. Если поздно – тебя все равно повесят: снимать с человека петлю, когда она уже надета, считается в суде плохой приметой.
Колумб (бормочет). Снимать петлю, когда она надета, считается в суде плохой приметой. Недурной ямб. Придумать бы еще хоть две строки…
Погонщик. О чем вы, ваша милость?
Чернобородый. Все стишки! Беда с поэтами: пытаются предсказывать будущее, а сами не знают, что с ними произойдет в ближайшем времени.
Графиня. Вот самое время попросить его.
Чернобородый. Верно. Послушай-ка, дон Кристо…
Колумб. Не слышу. Ни одной строки не возникает. Только и осталось в памяти слов, что команды да возгласы палачей.
Графиня. Бедный Кристобаль! Тебе не суждено было заслужить славу: у тебя для этого слишком много таланта и слишком мало всего остального.
Колумб. А, это вы, Амелия. Зато вы достойны славы, воистину. Не я ли спас вас от позора? А этот, с бородой, он продал бы вас и повесил, лишь бы спасти свою шкуру. И все же вы с ним, а не со мной.
Графиня. Здесь слишком сыро. И потом, именно его готовность продать меня свидетельствует о том, что он – человек дела. А вы, Кристобаль, достойны самой лучшей судьбы, но на нашей грешной земле не бывает такого. Зато вам воздастся, я надеюсь, в раю, где ликуют праведники.
Колумб. Я признателен вам, Амелия, за то, что вы пришли утешить меня, обрадовать этим известием. Я угостил бы вас вином, но мне не дают его.
Чернобородый. Оно тебе полагается, старина, оно тебе полагается. Как-никак, ты адмирал, хотя и в королевских браслетах. Будь спокоен, старина, вино тебе полагается.
Погонщик. Он, сколько сидит, его и в глаза не видал.
Чернобородый. Что за вздор? Конечно, он его не видал: до него на пути вина оказывается слишком много любителей. Но тем не менее оно ему полагается. А когда тебе что-то полагается, возвышаешься в собственных глазах: это показатель достоинства почище, чем титул.
Графиня. Не грустите, дон Кристобаль: мы принесли вам вина.
Чернобородый. Вот именно. Не думай, мы не забываем тебя. Вот славная бутылочка…
Погонщик. Не худо бы пропустить стаканчик.
Чернобородый. Может, и тебе перепадет. Дон Кристобаль! Как же насчет выпить?
Колумб. Не хочу. Угости этого беднягу.
Чернобородый. Как бы не так. Мне ведь вино не даром достается. Мы больше не грабим, и приходится все покупать за свои деньги. Я еще не возвысился настолько, чтобы получить право грабить безнаказанно.
Колумб. Прими мои сожаления.
Чернобородый. Ну, не так уж все плохо. Не другим чета.
Графиня. Мой супруг дон Педро добился признания как один из лучших мастеров исполнения воли их величеств.
Погонщик. Замысловато сказано. Но не слишком понятно.
Колумб. Очень просто, друг мой. Это означает всего лишь, что наш приятель вешает людей, попавших в немилость.
Погонщик. Он, значит, палач – раньше это так называлось.
Графиня. Так говорят разве что среди простонародья. А Педро теперь мой муж и должен появляться в свете. Он даже при дворе бывает.
Чернобородый. Надо же приглядываться к будущей клиентуре. Каждая шея требует своего приема. Если вас, дон Кристобаль, решат в конце концов повесить – а оно так и случится, если наших с вами земель не окажется на месте, попомните мои слова, – и вам удастся попасть ко мне, то увидите, как нежно я работаю. Запишитесь-ка заблаговременно в очередь, а? Когда настанет миг, вы даже и не заметите, как начнете давать пинка ветру.
Графиня. Но, дон Педро! Этот лексикон!
Чернобородый. Ну да, сеньор адмирал, в том и беда: в своем деле я мастер, и если бы наши состязания устраивались публично, как, например, у вашего брата трубадура, я тоже мог бы заработать лавровый венок. Но нас не знают. Мы – опора трона их величеств, их фундамент; а фундамент находится в земле и не виден снаружи.
Графиня. Вот это и печалит меня, дон Кристобаль, и вы, человек тонко чувствующий, меня поймете. Педро заслуживает славы не менее, чем какой-нибудь менестрель. Но нравы нашего света таковы, что стоит ему заговорить о своем деле всерьез, как отношение к нему меняется. Не из-за того, что он делает: мы, хвала всевышнему, не лицемеры. Но из-за того, как он об этом говорит: такие слова и в самом деле приличествуют бродягам и разбойникам, но не идальго.
Чернобородый. Все они с удовольствием смотрят, как ты вздергиваешь их приятеля с такой быстротой, что он даже «Отче наш» не успевает пробормотать. Но стоит тебе при каком-нибудь маркизе произнести слово «петля», как он воротит нос.
Графиня. Согласитесь, «петля» – это звучит грубо и мрачно.
Чернобородый. Попробовал бы ваш свет хоть два часа просуществовать без этого мрака.
Колумб. Не понимаю, почему вы объясняете это мне.
Графиня. Но, мой милый, это же так очевидно! Вы были поэтом, дон Кристобаль; поэты, как известно, умеют выражаться гладко, говорить обиняками – но так, что все понятно. С другой стороны, никакой пользы трону они не приносят. Педро приносит пользу, но говорить не умеет. Так вот, было бы очень хорошо, если бы он усвоил кое-что из вашего искусства, чтобы свои рассказы передавать поэтическим языком.
Колумб. Палач идет в поэты?
Чернобородый. А почему бы и нет, черт возьми! Палачи нужны не только с топором. Но пока что я хочу только научиться этакому разговору… Ну, ты понимаешь, старина. Если «петля» звучит плохо, то как мне сказать, чтобы звучало благопристойно – дьявол бы унес их условности!
Колумб. Ну что ж – вместо петли скажите «рондо». Это означает не что иное, как круг. А круг…
Чернобородый. Это и есть петля, правильно. Рондо? Ха! Похоже, это сгодится. Теперь я буду надевать им на шею рондо! Давай дальше, сеньор поэт!
Колумб не отвечает. Отвернувшись, он снова устраивается на соломе, что-то бормоча под нос.
Клянусь мощами святого Евстахия, он не хочет с нами разговаривать. Человек, провалиться бы ему, не всегда способен порадоваться удаче другого. Эй, дон Кристобаль! Сеньор адмирал, черт побери! Свистать всех наверх!
Слышно, как отворяется дверь; появляется монах.
Монах. Вот уж не совсем подходящее место для того, чтобы поминать нечистого.
Чернобородый. Ваше преподобие! Вот неожиданная встреча! Давненько я вас не видал. Вы словно заперлись в своем монастыре, вот как наш друг адмирал – в этом замке.
Монах. С той разницей, что я заперся сам и не бездельничаю, как он.
Чернобородый. Ну ясно, кто же и трудится, если не монахи.
Монах. В ваших словах можно при желании уловить неуважение к церкви. Но я и впрямь серьезно работаю.
Графиня. Надеюсь, преподобный отец, вы не пишете воспоминаний о нашем путешествии?
Монах. Нет, дочь моя. Они уже написаны сеньором Кристобалем, и, бог свидетель, никто не мог бы написать лучше. Правда, он не изложил там всего…
Графиня. Все было бы излишним.
Монах. Я не имел в виду ваших, скажем, ошибок молодости.
Графиня. Остальное меня не интересует.
Монах. Обычная женская недальновидность. Итак, вы слушаете меня, дон Кристобаль?
Колумб. Что бы вы ни говорили, я не стану выдумывать кровопролития. Мне претит даже мысль об этом.
Монах. Боже упаси. Напротив, спаситель учит нас быть кроткими, как голуби. Не хотите описывать драку – не описывайте, господь вам судья.
Колумб. Чего же вы от меня хотите?
Монах. Помнится, когда мы с вами были на новых землях…
Чернобородый. Мы с вами были! Вот именно! Ха!
Графиня. Помолчи, милый.
Колумб. Что вам нужно?
Монах. Всего лишь, чтобы вы припомнили, сколько огнедышащих гор мы там видели.
Колумб. Огнедышащих гор?
Монах. Вот именно. И чтобы вы вспомнили, что видели их много.