— Свидетелей, страдающих запором от зависти и жадности, к тому же подкупленных злобным стариком.
— Скажите-ка, а есть что-то, чего вы не знаете, Фермин?
— Куча вещей. Но у меня давно засел в извилинах вопрос, зачем вы идете на поводу у этого спесивого кретина. Люди вроде него — это гангрена нашей страны.
— Люди вроде него встречаются везде, Фермин. Они не запатентованы нами.
— Но только у нас их принимают всерьез.
— Не судите поспешно. Господин комендант — фигура более сложная, чем кажется за всей внешней мишурой. Для начала, спесивый кретин, как вы изволили выразиться, — это человек очень могущественный.
— Бог, по его собственному утверждению.
— А разве можно в чистилище обойтись без поводыря?
Фермин поморщился. Ему не понравилось то, что он услышал. Казалось, что Мартин чуть ли не смакует терпкое вино своего поражения.
— Он вам угрожал? В этом дело? Что он может вам сделать?
— Лично мне ничего, только насмешить. Но другим, тем людям, что остались на свободе, он способен причинить большой вред.
Фермин долго молчал.
— Простите, сеньор Мартин. Я не хотел вас оскорбить. Я просто не учел всех обстоятельств.
— Я не оскорблен, Фермин. Напротив, в данной ситуации вы проявляете большое великодушие. Ваше благородство в большей степени характеризует вас, чем меня.
— Это ведь из-за той сеньориты, да? Исабеллы?
— Сеньоры.
— Не знал, что вы женаты.
— А я и не женат. Исабелла не жена мне. И не возлюбленная, если вы об этом подумали.
Фермин промолчал. Он не хотел подвергать сомнению слова Мартина, но достаточно было послушать, каким тоном писатель говорил о ней, чтобы понять, что дороже той девушки или женщины у бедного Мартина нет ничего на свете. Возможно, именно она являлась единственным светочем, дававшим ему силу выжить в этой юдоли скорби. Но печальнее всего, что он как будто даже не сознавал глубины своей привязанности.
— Исабелла с мужем держат букинистический магазин. И для меня их магазин с детства имел совершенно особенное значение. Господин комендант сказал, что если я не выполню его заказ, он позаботится о том, чтобы супругов обвинили в продаже запрещенной литературы, конфисковали у них магазин, обоих посадили в тюрьму и отняли ребенка, которому не исполнилось и трех лет.
— Вот сучара, — пробормотал Фермин.
— Нет, Фермин, это не его война, а моя, — возразил Мартин. — Ничего иного я не заслужил за все, что сделал.
— Но вы ничего не сделали, Мартин.
— Вы меня не знаете, Фермин. И не надо. А вам лучше подумать, как бежать отсюда, вот на чем вам следует сосредоточиться.
— Это как раз второй вопрос, который я хотел вам задать. Насколько я понял, вы разрабатываете теорию, не опробованную пока на практике, как выбраться из этой канализации. Если вам требуется отощавший подопытный кролик, можете полностью на меня рассчитывать.
Мартин задумчиво посмотрел на него.
— Вы читали Дюма?
— От корки до корки.
— Тогда канва вам известна. А если так, то вы без труда угадаете развитие сюжета. Слушайте меня внимательно.
8
Спустя шесть месяцев с момента заключения Фермина произошло несколько важных событий, изменивших сложившийся к тому времени уклад его жизни. Первое связано с периодом, когда правительство еще верило, что Гитлер, Муссолини и компания выиграют войну и вскоре вся Европа станет одного цвета со штанами генералиссимуса. Активность зарвавшейся и оголтелой от безнаказанности лавины мясников, доносчиков и политической шушеры, примкнувшей к лагерю победителей, привела к тому, что число арестованных, задержанных, подсудимых и ожидающих ликвидации достигло эпических масштабов.
Тюрьмы не справлялись с валом арестованных, и военное командование приказало их начальству удвоить и даже утроить количество заключенных, чтобы вместить хотя бы часть половодья осужденных, затопившего разоренную и нищую Барселону 1940-го. В итоге господин комендант в цветистой воскресной речи сообщил подопечным, что отныне им предстоит жить в камерах попарно. Доктора Санауху перевели в камеру Мартина, очевидно, затем, чтобы ему было легче осуществлять медицинский надзор и предупредить попытки писателя покончить с собой. Фермину выпал жребий разделить заточение с соседом, номером четырнадцатым. Далее камеры укомплектовывали по такому же принципу: арестантов галереи рассадили по двое, освобождая место для новобранцев, которых каждую ночь привозили фургонами из Модело или Кампо-де-ла-Бота.
— Нечего корчить недовольную мину, мне это доставляет еще меньше удовольствия, чем вам, — уведомил номер четырнадцатый, переселившись на новое место.
— Заранее ставлю вас в известность, что склок не выношу. От ощущения неприязни у меня развивается аэрофагия, — пригрозил Фермин, — так что бросьте задираться, изображая Буффало Билла, и потрудитесь быть вежливым, а также мочиться, повернувшись лицом к стене и без брызг. Иначе однажды поутру вы обрастете шампиньонами.
За пять дней бывший двенадцатый номер не сказал Фермину ни слова. Наконец, изнемогая под натиском сернистых кишечных газов, которые сосед испускал по ночам, он изменил тактику.
— Я же вас предупреждал, — с укором сказал ему Фермин.
— Ладно, сдаюсь. Меня зовут Себастьян Сальгадо. Профессиональный синдикалист. Пожмем друг другу руки и будем друзьями, только, ради всего святого, прекратите пердеть, поскольку у меня уже начинаются галлюцинации и мне снятся сны, как Сахарный Мальчик[27] отплясывает чарльстон.
Пожимая руку Сальгадо, Фермин заметил, что у того не хватает мизинца и безымянного пальца.
— Фермин Ромеро де Торрес, рад познакомиться наконец. По профессии — агент секретной службы, ныне не удел. По призванию — книговед и любитель беллетристики.
Сальгадо устало посмотрел на него и возвел глаза к небу.
— А говорят еще, что Мартин сумасшедший.
— Сумасшедший — тот, кто считает себя умнее всех остальных.
Сальгадо обреченно кивнул.
Второе судьбоносное событие последовало через несколько дней. Ближе к ночи за Фермином пришли два охранника. Ханурик открыл перед ними камеру, тщетно пытаясь скрыть беспокойство.
— Эй, заморыш, вставай, — сквозь зубы пробурчал один из конвойных.
Сальгадо немедленно вообразил, что молитвы его были услышаны и Фермина уводят на расстрел.
— Мужайтесь, Фермин, — подбодрил он сокамерника, улыбаясь. — Умереть за Бога и Испанию — что может быть прекраснее.
Охранники вцепились в Фермина, сковали его по рукам и ногам и волоком протащили по коридору под удрученные взгляды обитателей галереи и хохот Сальгадо.
— Тут тебе ветры не помогут, — со смехом кричал ему вслед сокамерник.
9
По лабиринту туннелей Фермина доставили в длинный коридор, в конце которого виднелась внушительных размеров деревянная дверь. Фермина замутило, и он решил было, что вот оно, достойное завершение жалкой жизни, нисколько не сомневаясь, что за дверью его уже дожидается Фумеро, в распоряжении которого имелась паяльная лампа и целая ночь впереди. Поэтому он очень удивился, когда один из охранников освободил его от оков, а второй вежливо постучал в дверь.
— Войдите, — отозвался знакомый голос.
Фермин очутился в кабинете господина коменданта — большом зале, обставленном превосходной мебелью и устланном роскошными коврами, украденными, наверное, в каком-то из особняков из квартала Бонанова. Дополняли оформление кабинета испанский флаг — с эмблемой орла, щитом и девизом, — и портрет Каудильо, облагороженного ретушью сильнее, чем Марлен Дитрих на рекламной фотографии. Центральной фигурой, вписанной в интерьер, являлся сам господин комендант дон Маурисио Вальс. Он сибаритствовал за письменным столом с рюмкой бренди, наслаждаясь вкусом иностранной сигареты.
— Садись, не бойся, — с улыбкой пригласил он.
Фермин заметил перед собой поднос, на котором стояло парующее блюдо с большим куском мяса, горошком и картофельным пюре, сдобренным сливочным маслом.
— Это не мираж, — ласково промолвил господин комендант. — Это твой ужин. Надеюсь, тебе понравится.
Фермин, не видевший такого чуда с июля 1939 года, с жадностью набросился на еду, опасаясь, что она может исчезнуть в любой момент. Господин комендант с презрением и брезгливостью наблюдал за тем, как он ел, маскируя свои чувства застывшей улыбкой, прикуривая одну сигарету от другой и поминутно приглаживая набриолиненные волосы. Едва Фермин расправился с ужином, Вальс велел охранникам удалиться. С глазу на глаз господин комендант отчего-то показался арестанту более опасным и зловещим, чем в присутствии вооруженной охраны.
— Фермин, верно? — небрежно спросил Вальс.
Фермин несмело кивнул.
— Наверное, ты недоумеваешь, зачем я тебя вызвал.
Фермин заерзал на стуле, пожимая плечами.
— Тебе не о чем беспокоиться. Совсем наоборот. Я велел привести тебя, поскольку желаю улучшить твои жизненные условия, а дальше, как знать, может, и удастся пересмотреть твой приговор. Ведь мы оба знаем, что обвинения против тебя несостоятельны. Но настало смутное время, мир перевернулся, и порой праведники расплачиваются за грешников. Такова цена национального возрождения. Но, оставив в стороне общие рассуждения, я хочу, чтобы ты понял, что я в таком же положении, как и ты. Я тоже в некоторой степени стал пленником этого замка. Полагаю, мы оба мечтаем выбраться отсюда как можно скорее, и мне пришло в голову, что мы могли бы помочь друг другу. Сигаретку?
Фермин смущенно взял сигарету.
— Если не возражаете, я приберегу на будущее.
— Конечно, бери. Оставь себе всю пачку.
Фермин положил пачку сигарет в карман. Господин комендант склонился к столу, растянув губы в улыбке. «В зоопарке есть в точности такая же змея, — подумал Фермин, — но она ест только крыс».
— Как ваш новый сокамерник?
— Сальгадо? Замечательно.
— Не знаю, в курсе ли ты, но этот мерзавец до того, как его посадили в тюрьму, был грабителем и наемным убийцей коммунистов.
Фермин покачал головой:
— Сальгадо утверждал, что он синдикалист.
Вальс издал короткий смешок.
— В мае тридцать восьмого он в одиночку проник в частный дом семьи Вилахоана на бульваре Бонанова и уничтожил всех, включая пятерых детей, четырех девушек и старуху восьмидесяти шести лет. А знаешь, кем были Вилахоана?
— Наверное…
— Ювелирами. В момент совершения преступления в доме хранилась сумма в двадцать пять тысяч песет в драгоценностях и чеканной монете. Знаешь ли ты, где эти деньги теперь?
— Не знаю.
— И никто не знает. Известно лишь то, что товарищ Сальгадо решил не отдавать ценности пролетариям и припрятал их, чтобы зажить припеваючи после войны. Что ему не удастся, поскольку мы будем держать его до тех пор, пока он не запоет или пока твой друг Фумеро в конце концов не искромсает его на мелкие кусочки.
Фермин кивнул, уяснив ситуацию.
— Я заметил, что на левой руке у него не хватает пальцев и он как-то странно ходит.
— Однажды попроси его снять штаны и увидишь, что у него не хватает еще кое-каких частей, которые он потерял по ходу дела исключительно из-за упорного нежелания признаваться.
Фермин проглотил комок в горле.
— К твоему сведению, лично у меня подобные дикости вызывают отвращение. И это одна из двух причин, побудивших меня отдать приказ перевести Сальгадо в твою камеру. Ибо я считаю, что в разговорах люди раскрываются. И потому я хочу, чтобы ты выведал и рассказал мне, где он припрятал трофей из дома Вилахоана, а также всю добычу от грабежей и преступлений, совершенных им в прошлые годы.
У Фермина душа ушла в пятки.
— А другая причина?
— Вторая причина в том, что ты, как я заметил, в последнее время подружился с Давидом Мартином. К чему я отношусь весьма положительно. Дружба является ценностью, которая облагораживает человеческое существо и способствует реабилитации заключенных. Не знаю, известно ли тебе, что Мартин — писатель.
— Что-то я такое слышал.
Господин комендант пронзил Фермина ледяным взглядом, но улыбался по-прежнему доброжелательно.
— Дело в том, что Мартин неплохой человек, но он во многом заблуждается. В частности, он наивно полагает, что обязан защищать неподходящих людей и хранить сомнительные тайны.
— Но ведь он человек со странностями, ему разные мысли в голову приходят.
— Разумеется. И я рассудил, что, пожалуй, весьма неплохо, что ты находишься рядом, все примечая и внимательно слушая, и можешь рассказать мне, о чем он думает, что он говорит и чувствует… Уверен, он обсуждал с тобой нечто важное, привлекшее твое внимание.
— Ну конечно! Раз уж господин комендант завел об этом речь — в последнее время Мартин часто жаловался на чирей, вскочивший в паху из-за того, что натирают трусы.
Господин комендант тяжело вздохнул, слегка покачав головой. Он явно устал, прилагая титанические усилия, чтобы выдержать любезный тон с ничтожеством.
— Послушай, чучело, мы можем решить вопрос так или иначе — по-хорошему или по-плохому. Я склонен проявлять сдержанность, однако мне достаточно взять телефонную трубку, и твой дружок Фумеро примчится сюда через полчаса. Мне рассказывали, что в одной из камер в подвале, помимо паяльной лампы, он теперь держит ящик со столярными инструментами, которыми выстругивает всякие финтифлюшки. Ты меня понял?
Фермин сцепил руки, стараясь скрыть дрожь.
— Прекрасно понял. Простите, господин комендант. Я очень давно не ел мяса, наверное, белок ударил мне в голову. Такого больше не повторится.
Господин комендант снова заулыбался и продолжал как ни в чем не бывало:
— Особенно мне интересно услышать, упоминал ли Мартин когда-нибудь о кладбище книг, забытых или мертвых, или как-то так. Хорошо подумай, прежде чем ответить. Мартин говорил тебе хоть раз о подобном месте?
Фермин покачал головой.
— Клянусь вашей милости, что в жизни не слышал об этом кладбище ни от Мартина, ни от кого-то другого…
Господин комендант лукаво подмигнул ему.
— Я верю. И не сомневаюсь, что, если он коснется этой темы, ты все мне расскажешь. Если же он так и не начнет откровенничать, ты сам проявишь любопытство и разузнаешь, где это кладбище находится.
Фермин поспешно закивал.
— И еще одно. Если Мартин вдруг поведает тебе о важном поручении, которое я дал ему, убеди его, что для его собственного блага, а также ради известной дамы, чьи достоинства он ценит весьма высоко, ради супруга и сына этой дамы ему следует выложиться полностью и написать шедевр.
— Вы имеете в виду сеньору Исабеллу? — спросил Фермин.
— О, полагаю, он рассказывал о ней… Видел бы ты ее, — сказал комендант, протирая очки носовым платком. — Молоденькая, свеженькая, как гимназисточка, кровь с молоком… Знал бы ты, сколько раз она сидела там, где сидишь сейчас ты, и просила за бедного несчастного Мартина. Не буду говорить, что она мне предлагала, поскольку я настоящий кабальеро, но, между нами, ее преданность Мартину — просто песня. Готов держать пари, что ее ребенок Даниель у нее не от своего мужа, а от Мартина, у которого очень скверные литературные пристрастия, зато весьма изысканный вкус в отношении девочек.
Господин комендант умолк, заметив, что заключенный смотрит на него не мигая, непроницаемым взглядом, который совсем не понравился дону Маурисио.
— Что ты так смотришь? — не сдержался он.
Вальс стукнул по столу костяшками пальцев, и тотчас дверь за спиной Фермина открылась. Два охранника подхватили арестанта под руки и подняли со стула, так что ноги его оторвались от пола.
— Не забывай, о чем я тебе говорил, — промолвил господин комендант. — Через четыре недели я жду тебя здесь снова. Если я получу результат, условия твоего пребывания в крепости изменятся к лучшему. Если же нет, я зарезервирую тебе место в подвале в компании с Фумеро и его игрушками. Ясно?
— Яснее ясного.
Затем комендант с кислой гримасой махнул охране рукой, чтобы увела арестованного, и допил остававшийся в рюмке бренди. Ему до смерти надоело изо дня в день якшаться с невежественным и раболепным сбродом.
10
Барселона, 1957 год
— Даниель, вы побледнели, — пробормотал Фермин, пробуждая меня от транса.
Зал ресторана и улицы, по которым мы пришли в «Кан льюис», все исчезло. Я не видел ничего, кроме кабинета в замке Монтжуик и лица человека, говорившего о моей матери мерзости и допускавшего гнусные инсинуации, от которых мне сделалось нестерпимо жарко, как будто я угодил в пекло. Потом я почувствовал, как в глубине души зарождается пронзительный холод и неистовая ярость, какой я в жизни не испытывал. На миг мне больше всего на свете захотелось встретиться лицом к лицу с ублюдком и медленно свернуть ему шею, глядя прямо в глаза, чтобы с наслаждением наблюдать, как краснеют его белки от лопнувших кровеносных сосудов.
— Даниель…
Я зажмурился на мгновение и сделал глубокий вдох. Открыв глаза, я обнаружил, что снова очутился в ресторане «Кан льюис», и Фермин Ромеро де Торрес удрученно смотрел на меня.
— Простите, Даниель, — сказал он.
Рот у меня пересох. Я налил себе бокал воды и осушил его одним глотком в надежде, что дар речи вернется ко мне.
— Вам не за что извиняться, Фермин. В том, о чем вы мне рассказали, вашей вины нет.
— Прежде всего моя вина в том, что я вынужден вам это рассказывать, — произнес он очень тихо, почти неслышно.