Переводчик, той обличье свое прыщаве воротит, дитей толкает. Вы мий характер понимаете, Олексий Федорович, я того переводчика, колы вин до моей старшей девчонки стал лепиться, из кухни вытолкала. Вин до майора, а той смеется: "Гут, гут", - говорит.
Я было приспособилась, ночью тихенько вещи перепрятываю. Так думала и жить станем понемножку. А тут приходят до мене два полицая и Андрей Сива, староста наш. Шермана-майора дома нема Сива в сарай, корову тягне. Други два за кабанчик. Я начала криком орать, да и дитки мени в помощь. Сива грозит: "Убью!" Пистолет до грудей: "Мовчать, бильшовицка зараза!" Но вы мий характер понимаете, Олексий Федорович, мени, коли до диток дойдет, последне их добро отбирают, мени тогда все чисто прах, никто не напугает. Борюсь с тем Сивой, с рук веревку, что корова привязана, рву. А тут Шерман-майор во двор иде. По военному так выступае: раз, два. Берет Шерман-майор Сиву за ворот, а другой рукой в морду, в морду того Сиву. Бачу я таке дило, к полицаям пидскочила, схватила ведро и тем поганым ведром як стала биться! Так воны со двора бигом...
Тут Дружинин не удержался, прервал рассказчицу:
- Что немцы у вас там в Левках все благородный или только один этот Шерман?
- Сама думала благородный вин, две недели так предполагала. Только то у него политика наружная, а политика внутренняя такая оказалась. Сидят раз вечером оба-два - и Шерман-майор и его переводчик. Дай, думаю, спытаю: чи знают воны, что мий муж коммунист? Тихенько так шла, слезы на себя напускаю: "Пан майор, дитки мои, - кажу, - на вулыцю выйти не можут. Бьют их полицаи. И мени грозят, что не спасет тебя и офицер". Переводчик майору пересказывает, а сам смеется. Шерман серьезно слушает. Потим головой машет: "Найн". А переводчик ему снова, гаденыш, что-то говорит. Слышу: "Коммунистише". Пропала, думаю. Майор опять головой машет и долго что-то переводчику объясняет. Той мне: "У нас, - каже, - нимцев (тоже без году недиля к нимцам причислен, а важно так говорит), у нас, нимцев, главное порядок. Есть приказ. По тому приказу установлена очередь - первыми обрабатывать евреев и коммунистов, следующий черед - все, кто связан с партизанами, третьи - семьи коммунистов, четверты - семьи офицеров Червоной Армии. Вы в третьем списке. А полицаи порядок нарушили - потому им и попало".
Мне после того разговору сразу бы утекти. Забрать бы диток, в санки корову запрячь и в ночи до родных своих в другое село перебраться. Так надеялась я, что шутит Шерман-майор, что вправду вин ко мне добрый. Я ж ему обид варила, белье стирала, мыла его самого каждый вечер резиновой губкой. Но колы пришел мий срок, стал Шерман-майор, як той кремень. Ничего не слухае. Полицаи сундуки вытягают, корову та поросенка волокут, Сива меня за ворот, а диток моих сапогами. Как не убили до смерти, не знаю...
Она замолчала. Взгляд ее теперь совсем сухих глаз был устремлен в сторону. Я с удивлением заметил на лице этой женщины признаки раздумья. Губы ее слегка шевелились, будто хотели произнести что-то непривычное, выразить новую и непонятную мысль. Но после недолгого молчания сказала она ни ей, ни нам не нужные слова:
- Вот, Олекоий Федорович, что есть нимецька благодарность, фашистска благодарность...
- Так, - сказал я, - кажется, все? Или еще что-нибудь можете рассказать? Вообще-то ведь вам по сравнению с многими другими повезло. Вы живы, и дети ваши тоже пока целы.
- Так разве то жизнь? Прийшла до одних родичей в Семеновку, тетка моя там живет, характеры у нас, як зад и перед, - не сходятся. Потим в Холмы, в район перейшла до невестки.
- Тоже характеры не сходятся?
- Тоже характер, - согласилась она и вздохнула. - Мени чоловик, диткам тата нужен. Верните его нам, Олексий Федорович, сжальтесь над сиротами. Вин в Армию Червону не гожий був, билет белый ему доктора дали по желудку. А теперь от жинки в лес утек, воевать захотел...
Говорила она уже без прежней настырности и даже без слез.
- Но вы же понимаете, - попытался объяснить ей я, - мужа вашего здесь нет. Он ушел по заданию обкома. И вообще, подумайте, о чем вы говорите. Идет страшная война...
Ее вдруг прорвало:
- Я же теперь, Олексий Федорович, ясно поняла, что партизаны люди хорошие и что нет нимцев добрых, а все они вороги наши и диткам нашим, - я же теперь учена стала. И что вы с нимцами бьетесь, уничтожаете их, то я приветствую всем сердцем и так любому для агитации скажу... Но мени-то, мени що робить? Я-то на что жить осталась? Який з мене толк теперь? Була Мария Петровна хозяйка над домом, над мужем, над дитми. Була у мене и власть и сила. А що стало? Сила при мне, вот она, - рассказчица протянула вперед руки, сжала кулаки так, что на запястьях выступили синие жилы, есть сила, а не хозяйка я бильше в жизни...
Дружинин подмигнул мне и спросил:
- А советскую власть вы любите?
- Як же я могу Радянську владу не любить, колы и дом, и сад, и худобу* - все при Радянськой владе мы имели. Як же мне Радянську владу не любить, колы мий Кузьма сам член исполкому и мы от цього кормились и росли, и дитей растили...
_______________
* Скотину.
- Выходит, вы советскую власть только за то и ценили, что при ней вам жить легче; что дом, корова, сад у вас были; что муж имел крепкое положение, прилично оплачиваемую работу? Так надо понимать? - спросил опять Дружинин.
Она взглянула на него с удивлением и даже, кажется, со страхом.
Дружинин продолжал:
- А если бы немцы оставили вам все ваше имущество и дети были бы сыты, и муж бы к вам вернулся, - помогал бы вам по хозяйству, вы бы немецкую власть тоже полюбили, так надо понимать?
- Оставь, товарищ Дружинин, - сказал я. - Разговор надо кончать. Есть и другие дела. Все как будто ясно. Мария Петровна, где вы поселились, в Холмах? - Она кивнула головой. - Муж ваш знает адрес этих родственников? Ну, вот и прекрасно. Когда он вернется с задания, мы ему все расскажем. А если обстоятельства позволят, он зайдет к вам погостить на денек.
Она ничего не отвечала. Слова Дружинина, верно, очень ее задели.
- Колы б не диты, - произнесла она медленно, - я бы до вас в партизаны пошла...
- А мы бы вас не взяли, - сказал Дружинин.
- То я для примера сказала, что до вас, - продолжала Мария Петровна. - То я на ваш вопрос о нимецькой владе ответ даю. Характер мий вы сперва хорошо угадали, что нет мени большего на свете счастья, чем хозяйкой быть. И почуяла я теперь точно, что не может при нимцах, при ворогах, нихто хозяйнувати - ни Сива, староста наш, ни полицаи, а гетмана нимцы поставят, як в народе балакают, так и гетмана хозяйнувати на Украине не пустят. И поки Радянська влада не вернется, не будет нам життя. Поняла я правду эту не сразу, а через разорение и унижение, так ведь и вы до командирского звания пока дошли, тоже, небось, шишек на лбу понабивали?
Я не мог сдержать улыбки. Отвечала она Дружинину бойко. В логике ей нельзя было отказать. Заметив мою улыбку, Мария Петровна подбодрилась, расправила перышки и перешла в наступление.
- Вот вы говорите - несознательная у Кулько жинка. Что дальше дому, диток своих да скотины ничого не бачит, в политике слаба, одно хозяйство любит и бильше ничого. А что той Кулько, партийный чоловик, много жинку учил? Дома-то не вин меня, я его учила. В исполкоме, да на собрании, да в райкоме - вы уси партийны, а домой придете: дай, жена, обидать, почини рубашку, а что диты сыты ли? А чому поросенок худо расте? Мой-то Кузьма всюду хвалился: "Вот у меня Маруся хозяйка!" Не увидел, как я в хозяйстве, за пятнадцать лет, душу свою утопила... Так вот же теперь нет у мене бильше хозяйства, руки мои развязаны, а душа против нимца загорелась. Ну, думаю, разыщу Кузьму, нехай учит, як дальше жить. Вин партийный, вин в политике силен. А при войне яка жизнь? При войне кругом политика. Так вы к Кузьме не пускаете и вид себе гоните, - она махнула рукой и замолчала.
На этом разговор с Марией Петровной мы закончили. Я дал распоряжение отпустить ей для ребятишек с продсклада муки и сахару, велел проводить до заставы. И только уже прощаясь спросил, не согласится ли она взять с собой в Холмы сотни две листовок.
- Там есть, слева от лесопильного завода, разрушенный бомбежкой дом. Под лестницей углубление. Положите листовки туда, а наши люди возьмут.
- Испытываете? - догадалась она. - Ну, хоть за это спасибо... Давайте листовки. И смотрите, може мою старшую девчонку тоже приспособить? Ей четырнадцать рокив, пионерка...
После ее ухода мы долго спорили, что она за человек и можно ли ей доверять, действительно ли в этой жадной до глупости бабенке могли произойти за это время такие перемены. А если даже она под впечатлением всего пережитого люто возненавидела немцев, следует ли привлекать ее к подпольной и партизанской борьбе.
И мы решили, что испробовать, во всяком случае, надо. Она, может быть, не очень хороший, политически отсталый, но все же советский человек. Людей же, чье политическое сознание просыпается под влиянием войны и оккупации, немало. Люди идут к нам разные. Но они идут к нам, под наши знамена. Мы должны их принять, вооружить и повести в бой.
Тут же скажу, что Мария Петровна Кулько нас не подвела. Нельзя сказать, чтобы она очень активно работала, но когда нужно было связаться через нее с людьми, переправить кому-нибудь письмо или пачку листовок, Мария Петровна не отказывалась. Да и нельзя было требовать от нее большой активности. Жила она не у себя. И при ее довольно трудном характере жить долго у родственников было подвигом. А жила она в Холмах только для того, чтобы быть нам при случае полезной. Много сделать для нас она не смогла еще и потому, что прокормиться ей с детьми было нелегко.
Таких вот, не очень деятельных, но верных помощников подпольный обком и райкомы имели множество.
*
Наши разведчики, связные, новички из окруженцев подробно рассказывали о зверствах, о терроре, свидетелями которых были. Но стоило нам поинтересоваться, как хозяйничают немцы, какие методы экономического порабощения они применяют, наши люди сообщали только поверхностные сведения, которые они сами почерпнули из газет и листовок, выпускаемых оккупантами.
Еще меньше мы знали тогда, в первый период, о духовном мире, о мыслях, настроениях самих немцев и их подручных - венгров. Для партизана фашист был существом без души. О чем он думает, о чем мечтает, какие у него убеждения - да не все ли равно? Их внешний облик, одежда, выражение лиц, их речь - все вызывало у партизан отвращение. Наши переводчики, допрашивая пленных, говорили с ними нарочно испорченным языком, чтобы даже речью не походить на них.
Во время боев в Савенках мы захватили чемодан штабного офицера Августа Тюльф. Там были планы, карты, разные служебные записки. В большом, синей кожи альбоме хранились фотографии: грузная дама в кружевах; мужчины во фраках; несколько тоненьких девушек с томными глазами; масса детей в белых прозрачных платьицах; сам владелец альбома с годовалого до тринадцатилетнего возраста; под конец он держит за талию невесту: улыбка прямо-таки сахарин. Все эти морды аккуратно воткнуты в листы альбома и прикрыты бумажной вуалью. Внизу еще лежали не распределенные фронтовые фотографии: Август Тюльф надевает петлю на шею польской крестьянки; Август Тюльф стреляет в затылок человека со связанными руками; Август Тюльф с группой офицеров поднимает, бокал перед портретом Гитлера... И большой, увеличенный на память снимок: Тюльф веселится в кругу друзей. Их там, этих друзей, человек пятнадцать. Тюльф - самый старший. Остальные гитлеровская молодежь. То, что они офицеры, видно по обилию выпивки и разнообразию закусок. Сами же "друзья" все до одного голые. И все изображены в каких-то неестественных и отвратительных позах.
Мы уже давно знали, что немецкое офицерство увлекается порнографией. Но это уже была не просто порнография. Душа фашистского офицерства, вся ее поганая сущность обнажилась в этом фотодокументе; он, кстати, сказать, хранится у меня и сейчас.
Тогда мы еще не знали о Майданеке, Освенциме, не знали, что фашисты изобрели душегубку. Но мы видели села, сожженные карателями, видели растерзанных детей.
В первых числах декабря группа наших разведчиков натолкнулась в лесу на труп женщины. Это была Маруся Чухно - работница Корюковского сахарного завода, коммунистка, подпольщица. Ее квартирой пользовались для связи партизаны Корюковокого отряда. Немцам ее выдал предатель и впоследствии бургомистр Корюковки - бывший инженер того же сахарного завода Барановский.
На теле Маруси Чухно мы обнаружили шестнадцать колотых ран. Один глаз был вырван. Палачи подбросили ее останки в лес, чтобы напугать нас, партизан и подпольщиков.
Марусю Чухно торжественно похоронили. Сотни партизан участвовали в похоронах.
Нет, мы не могли и не хотели видеть в оккупантах ничего человеческого. Пока они здесь, на территории Советского Союза, - это не люди, а только враги.
Но для того чтобы успешно бороться с врагом, его надо знать. Мы требовали, чтобы если не все партизаны, то хотя бы руководящие и особенно политические работники и разведчики изучали попадающие к нам немецкие документы: приказы гаулейтеров, законы, издающиеся на Украине. Как можно вести агитационную работу среди населения, как можно проникнуть в аппарат оккупационных властей, не разобравшись в их порядках?
Большинство товарищей с величайшей неохотой занималось этим предметом. "Какие, к черту, законы? - возражали противники такого изучения. - Новый порядок... Произвол - вот что означает этот оккупационный порядок. Любой комендант может делать, что хочет".
Это было, конечно, верно. Вот очень характерный для того времени документ. Объявление военного коменданта, расклеенное на стенах домов в Холмах.
"О Б Ъ Я В Л Е Н И Е
1. Запрещается ходить в лес. Кто не подчиняется этому, тот
б у д е т р а с с т р е л я н.
2. Кто поддерживает связь с партизанами, кормит их или дает
им помещение, тот б у д е т р а с с т р е л я н.
3. Кто об имени, проживании знакомых ему партизан или о
приходе чужих партизан и коммунистов не сообщит сейчас же
ближайшей военной единице, тот б у д е т р а с с т р е л я н.
4. Кто имеет оружие или какие-либо другие военные
принадлежности, тот б у д е т р а с с т р е л я н.
5. Кто распространяет ложные сведения, могущие напугать
население, удерживает людей от работы или каким-либо иным
способом мешает общему благу, тот б у д е т н а к а з а н
с т р о ж а й ш и м о б р а з о м.
6. Все старосты должны сейчас представить в комендатуру в
Чернигове списки на чужих людей.
7. Родители, учителя и сельские старосты ответственны за
молодежь. Они будут наказываться полной мерой за все
преступления несовершеннолетних.
8. Кто не препятствует саботажу, если может это сделать,
тот б у д е т н а к а з а н с м е р т ь ю.
9. В отношении сел, которые не подчинятся этому
распоряжению, б у д у т п р и м е н я т ь с я с а м ы е
с т р о г и е м е р ы с к о л л е к т и в н о й
о т в е т с т в е н н о с т ь ю.
Военный комендант".
Получалось так, что любого человека в любой момент можно расстрелять. Оккупационные власти издавали множество распоряжений, приказов и законов. В некоторых из них обещали всякие блага, безопасность, определенные нормы обложений. Но единственные обещания, которые немцы выполняли, - это повесить, расстрелять, наказать.
И все же обком принял решение, обязывающее изучать систему военной, экономической и политической организации оккупантов. Был создан специальный кружок. Даже сейчас, вспоминая занятия в этом кружке, не могу удержаться от смеха. Сидят раскрасневшиеся, утомленные партизаны и с вспотевшими от напряжения лицами зубрят.
- Управление сельским хозяйством осуществляет гебитскомендатура. Четырьмя сельхозартелями или общинами управляет ландвиршафтсфюрер. Ландвиршафтсфюрер подчинен гебитсландвирту. Гебитсландвирт подчинен крайсландвирту. Крайсландвирт подчинен гебитскомиссару. Гебитскомиссар подчинен гаулейтеру...
После занятия в этом кружке люди приходили в неистовство, их можно было посылать на самые рискованные операции.
*
В районном центре Черниговской области - Корюковке - и сейчас еще есть люди, которые могут клятвенно подтвердить, что 6 декабря 1941 года партизанские самолеты разбросали над местечком сотни листовок.
Мы сами узнали об этом налете "партизанской авиации" из захваченных у немцев документов. В докладе районного коменданта, составленного в очень тревожных тонах, сообщалось, что партизаны имеют не только легкое вооружение, но и пулеметы, и артиллерию, и самолеты. В доказательство последнего утверждения приводились свидетельские показания немецких и венгерских солдат и офицеров, а также протоколы допросов жителей Корюковки.
Позднее у нас действительно появились пулеметы и пушки, отобранные в боях у немцев. Прилетали к нам и самолеты из советского тыла, брали наши листовки, разбрасывали над селами я городами области, но только не в декабре 1941 года. Так что, прочитав немецкий доклад, мы посмеялись и только. У страха глаза велики. Коменданты и начальники гарнизонов, чтобы получить пополнение, в своих докладах нередко преувеличивали партизанские силы.
Но потом мы вспомнили. 6 декабря в Корюковке и в самом деле с неба падали наши листовки. Стоял пасмурный день, и немудрено было подумать, что за тучами на большой высоте пролетели самолеты. Замечательно, что Корюковка была в то время набита до отказа оккупационными войсками. Накануне приехали сотни немцев и мадьяр. А как раз шестого на площадь согнали все население местечка, чтобы показать народу новые районные власти: бургомистра, начальника полиции, коменданта.
И вот тут-то с неба посыпались сотни партизанских листовок, зовущих народ к борьбе против оккупантов.
Это было делом рук двух наших лихих разведчиков - Пети Романова и Вани Полищука.
Случилось же вот что. 5 декабря их послали на связь в Корюковку и дали им для наших подпольщиков тысячу листовок, напечатанных в лесной типографии подпольного обкома.