_______________
* Фамилия.
- Русский, - сказал я (хотя на самом деле считаю себя украинцем). Это разве дело меняет? Как это понимать: наш - не наш?
- Та ничего, - уклончиво ответил он и прикрыл рот, симулируя зевок.
- Нет уж, продолжай, пожалуй. Начал, так веди свою линию.
И тот мрачный крестьянин, что спрашивал об Америке, видимо, сверстник этому, повернулся и очень зло Крикнул:
- Давай, давай, выкладывай, выворачивайся! Чего хоронишься?
Дядька не смутился. Щурясь то на меня, то на своего сверстника, то повернувшись ко всему собранию, он медленно начал:
- Можу и сказать. Я так гляжу. Украина вся пид нимцем? Вся. А что теперь нам тут про партию думать? Оставили Украину, так и тикайте з ней. А мы и сами с нимцем чи справимось, чи...
- Сговоримся! - крикнул старик. - Ты, сучья душа, рад сговориться. Ишь, щирый який выискался. Вин за всю Украину балакает. Я тебе вот что скажу, иудина твоя кровь, не про Украину ты мечтаешь, а про гроши. Як ты глядел с молоду в куркули, так и теперь. Свободна торговля тоби нужна. Та своя землица, та наймытов* с десяток. А то - Украина... Да ты меня пид ребра не толкай, - он резко обернулся к стоявшей рядом с ним женщине. - Я его не боюсь. Против колхоза пойдет, к нимцам побежит, так мы его живо на сук.
_______________
* Батраков.
- Це не можна, - ответил дядька. - Свою людыну я николы не выдам. Да и сор с хаты не вынесу. Я ж тильки вопрос... Верно, товарищ Федоров, це дружна розмова?
Он еще что-то шептал, но вдруг осекся, хрипнул и скрылся в темноте. Послышалась возня в задних рядах. Ему, должно быть, зажали рот и от одного к другому передали вроде как мешок. Его никто не ударил, просто удалили из помещения. А на улице, кто его знает, что с ним стало.
Перед концом собрания опять выступил тот усач, что спрашивал топором или динамитом. Начал опять-таки с вопроса:
- Вот к чему у меня еще интерес: что ж мы будем, товарищи партизаны, робыть, колы нимець наше село сожжет?
- А ты, Степан, не каркай! - крикнули ему.
- Помолчите. От, не дадут человеку высказаться. Я и сам собьюсь. А что нас нимець будет палить, так це точно. Колы волк есть, так ему надо есть. На это я вам, товарищи партизаны, скажу - не горюйте. Це вийна. Це така вийна, что нет хуже... На вопрос свой я сам отвечу: мы на все подготовимся - на пожар, на люту смерть, на кровавы пытки. На одно не годимся - под нимцем жить, его плуг тащить. Так и Москве передайте, товарищ Федоров.
- Спасибо, друг, от всей души партизанская благодарность... Только вот беда, радио у нас пока, того... передать в Москву еще не можем...
- Це уже ваша забота, як передать, - он лукаво усмехнулся. - Сердце сердцу весть дает.
*
29 ноября Яременко разбудил меня часов в пять утра.
- Алексей Федорович, стреляют! Вставайте, Алексей Федорович!
Еще накануне было известно, что довольно значительная разведывательная группировка немцев предприняла наступательную операцию против Перелюбского отряда. Отряд вынужден был отойти в глубь леса. Его командир Балабай просил помощи. Но ему был дан приказ - держаться во что бы то ни стало.
Кстати сказать, отряды хотя и были, согласно приказу, слиты и именовались официально взводами, но пока стояли по своим старым местам и называли их по привычке отрядами.
Областной штаб готовил план разгрома значительного гарнизона немцев. Не в наших интересах было раньше времени демонстрировать врагу свои главные силы. Потому-то Балабаю и было отказано в поддержке.
План операции разрабатывался в тайне. Знало о нем всего, несколько человек. Настроение же у нашего народа за последние дни резко ухудшилось. В самом деле, до этого хоть и небольшие, но все же были дела. Хоть и не всегда удачно, но ходили на дорогу стрелять проходящих немцев и взрывать мосты. А тут пришел к руководству новый командир и занимается культурно-просветительной работой, стрелять учит. А немцы - они не спят; немцы только и ждут случая. Вот в такой обстановке начался незабываемый день 29 ноября.
- Слушайте, слушайте, Алексей Федорович, - повторил Яременко после того, как понял, что я окончательно проснулся.
В землянке, кроме нас двоих, никого не было. Попудренко давно, конечно, вскочил и побежал выяснить, что случилось. Другие члены обкома тоже вышли.
Выстрелы не повторились. Я оделся, взял оружие. В этот момент открылась дверь, и в землянку ввалились Попудренко, Капранов, Новиков и вместе с ними весь занесенный снегом начальник отделения разведчиков Юрченко. Он задыхался, то ли от быстрой ходьбы, то ли от волнения.
- Ну, говори толком, ты стрелял? - тормошил его Попудренко.
- Погодите трохи... Тут все свои? То есть новичков нет?
- От, чертова душа! - воскликнул Попудренко. - Крутит, мутит, слово из человека не выжмешь! Говори, наконец, ты стрелял? - Юрченко кивнул головой. - Зачем стрелял, зачем в лагере тревогу вызвал?
Еще с вечера группе Юрченко было дано задание разведать лес в сторону села Самотуги. Ничего удивительного в том, что он встретил на своем пути немецких разведчиков, не было. Подумаешь, постреляли немного. Юрченко был человеком не робкого десятка. Не отзвуки отдаленной перестрелки взволновали лагерь. Нет, но все дело было в том, что раздалось несколько выстрелов уже тут, чуть ли не рядом со штабной землянкой.
- Виноват, товарищи командиры, - выдавал, наконец, из себя Юрченко. От волнения в воздух разрядил пистолет...
- Чего ты волновался? - спросил нетерпеливый Капранов.
Но я его прервал, попросил лишних выйти. В землянке остались только Попудренко, Новиков и я с Юрченко. Он продолжал тяжело дышать и никак не мог найти нужные слова для рапорта. Я ему дал немного спирту, и он смог, наконец, выговорить:
- Ой, товарищ командир, Алексей Федорович, предатель у нас. Ей богу, предатель. Вот вызовите ребят, они скажут.
- Стой, где твои ребята? Товарищ Новиков, прошу, сейчас же разыщи их и прикажи молчать, пока не разберемся...
- Ох, верно, могут растрепать... - согласился Юрченко.
Он был молодым командиром отделения. Не подумал, что сведения такого свойства надо держать в тайне. Не предупредил своих бойцов. И те, действительно, уже успели разнести новость по лагерю.
Юрченко доложил, что километрах в трех его группа заметила нескольких немцев. Они двигались в нашу сторону.
- Мы открыли огонь, они ответили, но тут же, гады, бросились тикать... Светло было от луны. Мы средь немцев заметили... будто из отрядных хлопцев с ними есть...
- Кто, говори прямо!
- А як вы думаете?
- Да брось ты загадки строить!
Юрченко не для игры говорил уклончиво. Так же, как мы, он надеялся на ошибку. Противно узнать, что кто-то из людей, которым доверяли, мог предаться врагу.
Но когда Юрченко назвал фамилию, мы уже не сомневались. Я мог бы ему ее подсказать.
Это был учитель из села Сядрино - Исаенко.
Юрченко объяснил, что ребята заметили шарфик. Шарфик этот видели на Исаенко раньше, носит он его как-то особенно.
- Идите, - приказал я. - Идите и молчите. Никому ни слова.
Мне уже несколько дней назад докладывали, что боец Исаенко часто отлучается в Сядрино к отцу. Просит, конечно, разрешения, говорит, что отец нездоров, нуждается в уходе. Но потом пришли от подпольщиков села сообщения, что отец учителя пользуется благосклонностью немцев и полицаев: староста дал ему вола и двух баранов из конфискованного колхозного скота.
Я вызвал тогда к себе сынка. Доказательств его виновности у меня не было. Худенький человек лет тридцати. Голос вкрадчивый, движения неуверенные. Но следует ли по таким признакам судить о человеке? На мои вопросы он отвечал с преувеличенной готовностью:
- Я вам все расскажу, честное слово... Я вам сейчас объясню, и уж кто-кто, а вы меня, наверное, поймете. Видите ли, товарищ командир отряда, папаша мой глубоко религиозный человек. Он, так сказать, противник братоубийственной войны... Он со всеми до глупости мягок. Он немцев принимал просто вежливо. Возможно, что излишне вежливо. Офицерам, понимаете, это понравилось. Они его отблагодарили. Отказаться папашка не посмел. А теперь он стремится передать этого вола в вашу, то есть в нашу, в партизанскую пользу...
- Слушайте, вы-то все-таки учитель, должны понимать, что возня с "папашкой" может кончиться для вас плохо. Бросьте это. Бросьте!
- Разрешите, товарищ командир, я все понимаю, честное слово. Но зачем такие выводы? У меня есть идея склонить папашу к подпольной работе. Он, клянусь, патриот. Вы же знаете, что есть и священники, которые... Я даже уверен, что его внешнюю покорность следует применить для целей разведки. Как вы находите?
То, что он говорил, было разумно. Никаких проступков в отряде за этим Исаенко не числилось. Но чувство мне подсказывало: подлый тип. Что я мог сделать? Ну, не симпатичен он мне, голос, физиономия не нравится. Это же не доказательство виновности. Все-таки я его предупредил:
- Имейте в виду - частые отлучки из лагеря вам придется прекратить. Религиозного своего "папашку" оставьте в покое. В услугах его мы не нуждаемся.
Исаенко взяли под наблюдение. Несколько дней он никуда не ходил. И вот, пожалуйста...
Теперь все были уверены, что в лагерь он не вернется. Через час докладывают: вернулся и даже в том же шарфике. Может быть, думал, что его не узнали. Но, скорей всего, немцы его насильно послали: иждивенцы им не нужны. Конечно, его тут же доставили в штаб.
- Куда отлучались?
- Узнал, что отец при смерти. Побежал к нему...
Очень удобное вранье. Этим можно объяснить и свое волнение. Исаенко был бледен.
- Что ж у тебя - радиосвязь или как? Откуда ты это узнал? Давай бреши дальше.
- Специально прибегала сестренка. Ну вот... Я задержался у постели отца. Я сознаю, что это недисциплинированность и нужно было отпроситься у командира. Но после разговора с вами побоялся, что не отпустят. Заслуживаю взыскания, это я понимаю и даю честное слово, что я... Родственные чувства неуместны, когда...
- Один возвращался?
- Что? - Исаенко мгновенно оглядел землянку.
Окно очень маленькое, у двери Попудренко и Новиков.
- Тебя, сволочь, видели с группой немцев, - не сдержался Попудренко. - Вел, гад, к лагерю? Говори, вел?
- Нет, честное слово, я...
- Тебя восемь человек опознали... Выкладывай!
- Я скажу, я, конечно, скажу... Немцы были. Но только я их не вел. Они меня вели... Верьте мне. Я не вру... Они меня схватили, когда я возвращался...
- И потом вам удалось бежать? - спросил я.
- Да, потом я сбежал, - поторопился согласиться он. - Воспользовался суматохой и ускользнул...
Новиков вдруг ухватил его за отдувающийся карман, вытащил оттуда пистолет.
- А эту штуку немцы тебе на память оставили? Ах, ты... Всю правду! Всю немедленно!
Исаенко грохнулся на колени.
Через полчаса я отдал приказ: расстрелять перед строем. Это был мой первый приказ о расстреле предателя.
Новиков начал уговаривать:
- Зачем перед строем? Это произведет на людей тяжелое впечатление.
- Что ж, может быть, как у Балабая?
За три дня до этого случая в Перелюбском отряде тоже уличили в связи с врагом одного из новичков и тоже приговорили к расстрелу. Но привести его в исполнение публично не решились. Прикончили предателя в землянке, когда он уснул, выстрелом в ухо. Конечно, были после того случая в Перелюбском отряде самые нелепые разговоры. Народу объявили: такой-то расстрелян за предательство. Но люди справедливо требовали открытого объявления приговора. Во всем, решительно во всем чувствовалось, что не хватает нашим людям военной прямоты, суровости. И не разозлились еще по-настоящему. Малодушие, мягкотелость - нет, это не годится.
Исаенко был расстрелян перед строем.
Через полчаса доложили, что из лагеря сбежал недавно принятый в отряд Василий Сорока, бывший секретарь старосты из села Козиловка. Его согласились принять потому, что он принес с собой несколько гранат и список семей офицеров Красной Армии, подготовленный старостой по приказу немцев... Слишком поздно мы поняли, что это уловка.
И начались шепотки по лагерю. "Третий предатель за несколько дней. Чего смотрят? Как это решились принимать людей со стороны?"
- Вот видите, - говорили сторонники Бессараба. - Мы предупреждали...
- Да вы поймите, - отвечали им люди более здравые, - это же не довод. По-вашему, если находятся предатели, значит, закрыть доступ в отряды всем честным людям, желающим бороться с немцами?
Но паникеры продолжали свою разлагающую работу. Пищи для нее все прибавлялось.
Из Корюковки, за двадцать два километра, прибежал весь растрепанный, с дикими, обезумевшими глазами комсомолец-подпольщик Николай Кривда. Он рассказал, что в местечко прибыл и свирепствует карательный отряд.
- Кидают гранаты прямо в людей, тащат, детей колют...
Разговор с Кривдой происходил не в штабе, а на поляне в присутствии многих. Кривда был очень возбужден, его долго не пропускали в лагерь. На заставе он тоже истошным голосом вопил, что вот, мол, "немцы терзают, мучают, они за мной гонятся, они сейчас сюда придут, пропустите немедленно к командиру".
Визг, крик - это в лагере ни к чему. А тут он еще такое понес, что у меня и у других товарищей закралось подозрение. Все мы после трех предательств были настроены недоверчиво. Впрочем, поверить Кривде и в самом деле было нелегко.
Он рассказал, что группа немцев подошла к его дому. В доме он один. Стучатся. Он закрыл ставни, забаррикадировал дверь и притаился с пистолетом.
- Они сперва прикладами в дверь стучали. А когда надоело, так кинули гранату, а может, и целую связку пид окно, аж дом закачался и все загорелось. Ну - пропал! Смотрю, задняя стенка посыпалась, обвал произошел и дыра на волю. Та стенка в сторону огорода. Я пролез в дыру и ползком, ползком к лесу. Так до вас и прибег...
Его взяли под стражу. Расходясь, народ говорил, что вот, пожалуйте, еще один провокатор... Все же направили в ту сторону разведку: четверых бойцов с помощником секретаря обкома Балицким во главе. Еще до возвращения Балицкого прискакал на взмыленном коне связной от командира Корюковского отряда Короткова.
- Со стороны Домашлина, - сообщил связной, - ветер гонит густой черный дым и видно пламя огромного пожара.
*
Тогда я жил и действовал со всеми. Не мог отойти и посмотреть глазами постороннего человека и на лагерь с его людьми и на самого себя. А вот теперь вспоминаю, вижу лагерь в тот проклятый день как бы со стороны.
Лес уже стал белым. Снег, хоть и не глубокий, лежит и на земле и на ветвях деревьев. Землянки - как небольшие холмики, их совсем незаметно. Чернеют только тропки. И ходят по этим тропкам между землянками люди с винтовками. Они собираются иногда в кучки, озираются по сторонам, тревожно шепчутся...
А в одной из землянок, такой же, как все, совещаются командиры. Уж который раз совещаются! Что они могут придумать? Ведь и они люди, должны понимать: сила солому ломит. Кругом во всех селах, во всех городах - враг. Сытые, хорошо одетые, здоровые немцы. Они ездят в автомобилях, они говорят по телефону, они спят ночами под крепкими крышами, в теплых постелях. Их тысячи, тут рядом, вокруг леса, тысячи. А надо будет - позовут еще, вызовут танки, артиллерию.
Командиры совещаются. К ним, к штабной их землянке наши постовые опять ведут человека - парнишку лет пятнадцати. Парнишка этот весь обледенел, он говорит громко, почти что кричит.
Люди выбегают из землянок.
- Что случилось, какая еще новость?
Начальники отмалчиваются. Ничего, бойцы все равно узнают. Спрашивают у постовых:
- Кто прибег?
- Кажется, из Козлянич. Фамилию назвал - Васюк.
- Это какой же Васюк?
- Федоровского адъютанта братеник...
- А чего мокрый?
- Говорит, вплавь. Говорит, плохи там дела. Прибыли каратели СС.
Снова кто-то заявился. И снова плохие новости. Хороших новостей совсем не стало.
Немного посмеялись, когда пригнали с лесной дороги возок. Заиндевевшая мохнатая лошаденка тащит кучу хвороста. Рядом с возком два старика. Вышли навстречу возку из своей землянки командиры. Стали расспрашивать.
- Кто такие?
- За хворостом...
Часовой перебивает:
- Да не слушайте их. Они с хворостом в лес едут.
- Простите, господин. Мы топор потеряли, так обратно поехали...
- Что ж это ты, двадцать четыре года при советской власти жил, а за три месяца оккупации забыл слово "товарищ"?
- Так бьют и староста и немцы.
- А что ж твой приятель без "господина" обходится? Или его не бьют немцы, своим считают?
Второй старик, усмехнувшись, говорит:
- У меня зубов нет. Хочу шказать гашпадин, а получается гашпадин. Шказал раз, так побили...
Раскидали хворост. Лежат под хворостом, обнявшись, худенький парнишка еврей и чернявая девочка лет шестнадцати. Оба закоченели, дрожат, молчат...
- Что ж это у тебя за товар, а, "гашпадин"? Рассказывай!
- А то верно, что вы партизаны?
И старики рассказывают. К ним в село прибежали вот эти двое. Комсомольцами называются. Брат и сестра Непомнящие. Они из Мены прибежали. Там тоже эсэсовцы. Там стреляют и вешают. Там насилуют девушек. А местные партизаны плохо вооружены... разбежались.
Переглядываются люди с винтовками. Хмуро посмеиваются. Они ведь тоже не очень вооружены...
Прибегают связные, возвращаются разведчики...
Немцы заняли Гулино. Кавалерийская группа под командованием Лошакова и Дружинина отступила в глубь леса без сопротивления.
Из Добрянки, за восемьдесят километров, пришла группа с Марусей Скрипка во главе. И в группе той Артазеев, парень очень смелый, так говорят все, кто его знает. Но и эти товарищи принесли печальные вести. В упорных боях разгромлен Добрянский отряд. Командир Явтушенко, он же и секретарь райкома, погиб в бою. Председатель райисполкома Эпштейн тяжело, может быть, смертельно ранен.
Их из Добрянки семь человек. Они едят и рассказывают. Торопятся жевать и торопятся рассказывать. Всюду на дорогах немцы. На автомобилях и на мотоциклах и сотни верховых мадьяр...