В ближайших к нам районных центрах - Холмах и Корюковке - появились бургомистры. Начали "работать" полевые и хозяйственные комендатуры. Прибыли и расположились в домах с глубокими и обширными подвалами гестаповцы. В курортном городе Сосница, там, где сливается Десна и Убедь, расположился со своим штабом начальник полиции левобережья Украины пан Добровольский. Во всех населенных пунктах срочно создавались полицейские команды и "выбирались" старосты.
Большинство старост, поставленных немцами, были злейшими врагами народа. Партизаны вели с ними борьбу, разоблачали перед населением, а наиболее подлых и жестоких безжалостно уничтожали, но случалось, что немцы, не найдя в селе явного предателя, вынуждены были выдвигать в старосты человека, недостаточно ими изученного, лишь бы не коммуниста и не очень активного сторонника советской власти. Поэтому раньше, чем предпринимать что-либо против старосты того или иного села, мы сперва узнавали у населения, что за человек. И если он оказывался хотя бы колеблющимся, подсылали к нему своих людей, старались склонить старосту на свою сторону.
Не всегда удавалось убедить колеблющегося активно действовать в нашу пользу. Но многие из них, под страхом народной мести, умеряли свой административный пыл, становились "добрее" и "справедливее".
Кроме того, мы старались с помощью разных хитростей поставить на должность старосты своего человека. Из первой книги читатель знает, что одним из таких ставленников большевистского подполья был Егор Бодько. Он был оставлен в Лисовых Сорочинцах заранее, прямо нацелен на эту должность райкомом партии. И теперь мы продолжали подбор новых людей для такой работы.
Как-то ночью, возвращаясь с обхода в штабную землянку, я услышал громкий смех Николая Никитича. Смеялся он всегда очень весело и заразительно. Открываю дверь, смотрю, он сидит у лампы с двумя стариками.
Взглянув на меня, Попудренко опять раскатился восторженным хохотом:
- Нет, ты послушай, Алексей Федорович. Вот депутация, так депутация!
Но старики, видимо, не разделяли его веселости. Один из них смотрел прямо-таки мрачно. Другой, увидев меня, поднялся и с обидой в голосе сказал:
- Колы мы дурны, так разъясните. Мы до вас за допомогою, за советом пришлы.
Попудренко сразу стал серьезным.
- Повтори, папаша, - сказал он. - Расскажи нашему командиру. Ты не обижайся. Дело, действительно, важное, и мы его уж как-нибудь решим. То не над вами я смеюсь... Просто нравится мне то, что вы рассказываете.
Старики переглянулись, и когда я сел против них за стол, угостил махорочкой, они начали рассказ:
- Мы с хутора Гута...
- Вы бы, товарищ командир, дали распоряжение, чтобы к вам полегче доступ был. Два часа нас на заставе держали. А дело спешное.
- Мы с хутора Гута, - повторил первый. - Был, приходил от вас, от партии, чи от партизан, агитатор. Той агитатор сводку читал, спасибо рассказал нам, яки дела на фронтах, як треба нимцив бить и обманывать.
Высокий такой, чернявый. Призвище его мы не знаем. Но говорит хорошо, за душу берет...
Как, значит, нимцев обманывать, щоб воны нас не дуже притесняли. Той агитатор нам сказал, что скоро придут к нам в хутор нимци старосту выделять. Вроде выборы будут делать. Так нам ваш агитатор сказал, чтобы мы зараньше чоловика средь нашего народа подыскали. Старосту, значит. Чтобы он, той наш чоловик, перед нимцами будто для них, а перед нами свой был. Так, Степан, а? - обратился рассказчик к своему спутнику и метнул взгляд на Попудренко: мол, чего тут смешного.
- Так, - ответил Степан. - Точно так. И еще вин сказал, чтобы той наш хлопец сам к коменданту пошел, вкрутил бы ему, будто вин куркуль, сочувствует нимецькому порядку. Так, Иван?
- Все так!
- Собрались мы человек семь. Стали друг друга уговаривать: пойди ты, Степан, пойди ты, Иван, ну тогда ты пойди в старосты, Сергей Васильевич! Все отказываются, - старик затянулся махорочным дымом и многозначительно помолчал.
- Да, - осторожно заметил я, - это дело сложное. Трудное дело. Надо так сыграть, чтобы немцы поверили. Иначе живо петля! Опасное дело! Очень смелый, самоотверженный нужен человек!
- Який вы кажете?
- Самоотверженный, говорю, нужен человек. Такой, чтобы и на смерть пошел за народ.
И я вкратце рассказал старикам о Бодько. О жизни, работе и героической гибели заместителя старосты из Лисовых Сорочинц.
Рассказ мой стариков увлек и растрогал. Помолчали они, а потом Степан сказал:
- Так-то вы правильно кажете. Смерть теперь не с косой, а с автоматом нимецьким ходит. Пропасть легко. Трудно с умом погибнуть. Тот товарищ Бодько, который в заступники старосты пошел, вин причину имел. Проверили точно, из партии исключен, можно такого чоловика к нимецьким дилам подпустить. Значит, смелость его с умом была. А у нас другое дело, товарищ командир...
- Вы, бачу, - перебил товарищ Степана, - думаете, что у нас боягузы все? Ни, це не факт. Нимци ж не таки дурни, чтоб любого на должность поставить. Они посмотрят, пощупают. Так и мы вроде как с нимецькой позиции своих людей пересмотрели. Сколько у нас в хуторе мужчин осталось? Ну, Еремея, того считать не приходится, умом тронулся чоловик. Василия Кожуха тоже из списков исключили. Тому главное в жизни - самогон. Без них, без умалишенных этих, сорок два чоловика...
- И народ ничего. Хороший, советского строя народ. Имеются покрепче, имеются послабже. Так мы бы поддержали. Не то беда, товарищ командир...
Тут Попудренко опять улыбнулся. Старики смолкли. Я взглянул на него, покачал головой. Он вышел из землянки.
- И що вин смиется? - сказал один из стариков. - Вот, я бачу, вы серьезно относитесь.
- Слухайте дале... Стало быть, собрались мы, несколько человек, вместе с бывшим председателем нашей артели. Стали народ разбирать. Кто из себя что представляет. Вроде, как по памяти каждому анкету заполняем: годится вин к нимцям в холуи, поверят воны в его солидарность, чи распознают и повесят.
- Хотели сперва Олександра Петренко!
- Вин головастый парень и молодой, сорока лет нема.
- Ревизионной комиссией колхоза правил. А еще до того, годков пятнадцать тому назад, в комсомоле один из главных был; член бюро чи што...
Я прервал стариков:
- Слишком заметный человек, нельзя, товарищи, такого. Это же моментальный провал...
- Так то мы и говорим. Нельзя, нияк не можна! Другого опробовали. Хижняка Андрия. Цей - голова комиссии по госкредиту и займу. И в раскулачивании сильно участвовал. Отложили его кандидатуру.
- Потим Дехтеренко. Тихий и зовсим старый, верующий чоловик. И так соображает хорошо. "Я, - отвечае, - за народ постою. Я, мол, пожалуйста, не отказываюсь. Тилько есть заминка..." - "Яка така заминка Павел Спиридонович?" - "А та, - отвечае, - заминка, що мий старший сынок Мыкола полковник Червоной Армии, а мий средний сынок Григорий в городе - Вильнюс называется - в райкоме партии працювал, а моя дочка Варвара Павловна, сами знаете, в Киеве, в трамвайном тресте була помощником управляющего... Ну, теперь сами судите, гожусь я, их батька, в старосты?" Ну и постановили, что не годится.
- Да, положение, - вынужден был согласиться я.
Мне уже стало понятно, чему смеялся Попудренко. Трудно было и мне сдержать улыбку.
- Нет, вы погодите, товарищ Федоров. Шукаем мы Ключника Герасима. Угрюмый такий, брови, як те козырьки. Наружность его прямо понравилась бы нимцям. Приходим с Иваном до него в хату - нема. Жинку пытаем - где? - "Не знаю". Тилько вышли с хаты, бачим - вин через балочку с узелком к лесу подался. Кличем: "Герасим!" Вин вертается. "Чого?" - "Послужи, Герасим, народу службу. Ты уси годы Радянськой влады мовчал, ни за ни против не говорил. Тебе старостой самый раз быть. Ты мовчком управляй, мовчком с нимцями, мовчком с нами. А колы что надо, так и накажи кого, будто за нарушение нимецького порядку. Главное, чтобы тайна народная була от нимця скрыта. Партизан колы прийдет, чи сын плинный до матери вернется: его заховать от нимецького глазу..." Подумал Герасим, почесал затылок, да и отвечае: "Не можу!" - "Почему?" - "Не можу, да и все! Чого пристали? Колы б мог, с радостью", - и опять мовчит. "Да ты скажи, Герасим, мы ж свои люди". - "Эх, ладно, скажу! Соколенко знаете?" - "Який такий Соколенко? У нас на хуторе Соколенко немае..." А сами с Иваном переглядываемся: мол, чего вин Соколенко вспомнил? Цей Соколенко, сколько Радянська влада стоит, про наши хуторские дела в газетах печатал. И в районной, и в черниговской, даже в киевской газете заметки проходили с такой подписью. Как растрату кто сделает, чи плохо працюет председатель, или еще какое безобразие: раз - статейка. И вирши вин писал, той Соколенко. "Чудаки вы, - объясняет нам Герасим, - цей Соколенко я и есть! Псевдоним мой Соколенко. Поняли? Так який же з мене староста? Мени самому одна дорога - в партизаны податься!"
- И так, товарищ командир, - продолжал Степан, - за кого не визьмемось, непременно при советской власти той депутат райрады, чи член сельрады, той стахановець, а той бригадир... Куда ни повернись, все народ не гожий.
Старик замолчал и с укоризной взглянул на меня. Они оба поднялись. Но мне удалось подавить улыбку. Усадил их снова.
- Да вы поймите, товарищи, - сказал я, - то, что вы рассказываете, просто замечательно...
- Чего уж тут замечательного? Поставят нам нимци Гороха Петра, а може, того хуже, Соломенного Ивана. То ж вор. То ж хулиган такий, що не только чужие, свои стекла бье... Той в старосты пойдет. Вин к нимцям тянется.
Вернулся Попудренко.
- Ну что, Николай Никитич, мы товарищам посоветуем?
- Пришлите, - стали просить старики, - кого-нибудь с дальнего села...
Но они вынуждены были согласиться с нами, что распределение кадров старост все-таки не наше дело, а также с тем, что вряд ли немцы утвердят пришедшего из других мест человека. Долго думали. И пришли к выводу, что лучшей кандидатуры, чем Соколенко, не найти. Вернее, не Соколенко, а Ключника. Тем более, что Ключник действительно пришел вчера в лес; его зачислили в одну из рот.
Дежурный его вызвал. Это был колхозник лет пятидесяти двух. Лицо крупное, тяжелое, взгляд из-под бровей, губы плотно сжаты...
- Зря вы, товарищ Ключник, раскрыли свой псевдоним. Вот мы пришли к выводу, что лучше вас никому с должностью старосты не справиться.
Он кивнул головой.
- Как вы думаете, люди, которым вы раскрыли псевдоним, вас не предадут?
- Так мы ж тилько двое и были, товарищ командир! - воскликнул один из стариков.
- Ну, значит, не подведут, - сказал Попудренко.
Ключник кивнул головой.
- Так вы согласны, что нужное это дело и что, кроме вас, некому его поручить?
- Теперь понял.
- Так счастливо вам! Идите, работайте... Главное - не попадайтесь.
На этом мы распрощались. Через несколько месяцев, когда начала выходить партизанская печатная газета, в ней довольно часто под сельскими заметками стояла подпись Соколенко. Никто так и не узнал, что пишет эти заметки утвержденный немцами староста хутора Гута.
*
Из сожженных сел уцелевшие жители разбредались по всей области. На тележках и самодельных саночках везли детей и узлы. Сотни семей тащились по дорогам, искали приюта у родственников, знакомых, а то и просто у добрых людей. Прибудет такая разоренная семья, сбегутся со всего села люди - просят рассказать.
Такие "собрания" коменданты и старосты не запрещали. Даже поощряли. "Пусть слушают и ужасаются. Это сделает их покорными" - так, наверное, рассуждали оккупационные власти. Потом-то они спохватились. Поняли, что где бы ни собирались советские люди, с чего бы ни начинали разговор, непременно кончат тем, что надо мстить и истреблять немецкую погань.
Но далеко не все люди из сожженных сел шли к родственникам и знакомым. Десятки и сотни уходили в леса. "У нас на заставах, - шутили партизаны, - как в бюро пропусков - очереди". Особенно много приходило людей по ночам после дневного боя. Кто-нибудь из штаба дежурил - принимал новичков. Эти новички были теми самыми русскими и украинцами, в сердцах которых, по расчетам Розенберга, стук немецких сапог должен был вызывать дрожь. Они приносили с собой пистолеты, гранаты, патроны. В то время каждый желающий мог найти себе оружие на полях, где происходили бои. И каждый, кто приходил, приносил историю своего возмущения. Они рассказывали ее сперва на заставе, потом в штабе, потом новым своим товарищам в землянке или у костра.
Пришел из села Майбутня старик-колхозник Товстоног. Его кое-кто из наших знал раньше. Он оказывал партизанам разные услуги, давал приют нашим разведчикам и связным. Дорога в лагерь была ему известна. И вот как-то рано утром явился с тремя девушками. Одна из девушек привела с собой корову.
Меня вызвали на заставу. Старик требовал, чтобы пришел самый главный.
- Так это ты и есть Федоров? - спросил меня старик, протягивая мне руку. - Слыхал. О твоем отряде добрая слава идет. Хлопцы твои у меня бывали. Ничего, хорошие хлопцы. Жаль, сынив у меня немае, а то б я благословил к тебе... Сам бы пошел, да годы не те, утомление чувствую.
Я слушал его, но не мог не смотреть на девушек: одна другой краше. Румяные, крепкие. Старшей - года двадцать два, средней - лет восемнадцать, а младшая - подросток лет шестнадцати. Она-то и держала в руках веревку, привязанную к шее коровы. Корова мотала головой, тянула девушку в сторону.
- Розка, - шептала ей девушка, - да тише ты, Розка.
- Волнуется твоя Розка, - сказал я, чтобы втянуть в разговор и молодежь. - Не привыкла зимой по лесам шататься.
После моих слов румянец залил лицо девушки до самой шеи.
- Ничего, - опустив глаза, прошептала она.
- Что, гарны мои дивчины, как скажешь, товарищ командир? Вот эта, будьте знакомы, Настя, старшая моя; девятилетнее образование имеет. А эта средняя моя - Паша, лет ей восемнадцать, но уже звеньевая в колхозе. И Шура, Александра Тимофеевна, материна любимица, со своей подругой Розой...
- Тато, - запротестовала девушка, - не смийтесь...
- А что, плакать мы пришли? Тут, Шурочка, народ веселый. Гармонист у вас есть? Мои дивчата, товарищ командир, все три спивать мастерицы... Ну, как берешь заместо сынив? Да вот, заодно и скотину эту забирайге. Мы со старухой проживем.
Я не сразу ответил. Старик всполошился:
- Ты не смотри, товарищ командир, что они молчаливы, дивчата мои, в них сила есть.
Всех трех девушек зачислили в отряд. Старшие освоились скоро. Ходили в разведку, принимали наряду с мужчинами участие в боях. Все три оказались прекрасными певуньями. Шура стала запевалой. Но так и не смогла побороть в себе застенчивости. Нежная душа. Когда начинали рассказывать при ней грубоватые партизанские истории, она поднималась и уходила в лес. Мы определили Шуру сперва в санитарки. Она не отказалась, но была огорчена. Очень хотелось ей принимать участие в боях. Маленькая, круглолицая, розовая девушка. Через плечо - санитарная сумка с красным крестом. Сумка эта всегда переполнена.
- Что это у тебя в сумке, Шура? Больно она у тебя тяжелая!
Она покраснеет и, отведя глаза в сторону, тихо ответит:
- Це патрончики!
Добилась, наконец, Шура своего - ей дали винтовку. В первом бою, когда командир уже приказал отступать, - немцев было раз в пять больше, и группе партизан грозило окружение, - Шура не отползла с другими бойцами, а продолжала отстреливаться из-за пня.
- Давай, давай сюда, Шура! - крикнул командир. - Чего задерживаешься?
Она присоединилась к бойцам и, оправдываясь, сказала:
- Мени ж нихто не казав. Командир кличе - "хлопцы, отступай", а я ж не хлопец, я - дивчина...
Пока наш отряд не уходил далеко, старик Товстоног регулярно навещал дочерей. А повидавшись с ними, заходил и ко мне. И всегда приносил подарок: несколько яиц, кисет махорки. Я, можно сказать, перешел на его табачное иждивение... Подробнейшим образом расспрашивал меня старик о поведении дочерей, о их боевых качествах.
- Похоже, папаша, что ты не в отряд отдал дочерей, а в школу.
- А як же, - отвечал он спокойно. - Нехай обучаются!
Примерно в то же время пришел в отряд старик шестидесяти пяти лет, беспартийный сельский учитель Семен Аронович Левин. Он недели две бродил по ближним селам и лесам, все искал пути к партизанам. А когда, наконец, ему удалось набрести на партизанскую тропу и попасть в отряд, он так изголодался и устал, что лежать бы ему, откармливаться и отдыхать. Седой, худенький, но бравого духа человек. Уже на следующий день он потребовал работы. Его послали на кухню - в помощь поварихе. Почистил он два или три дня картошку, приходит к командиру роты:
- Возьмите на боевую операцию, дайте повоевать... То, что стар, ничего не имею против, но испробуйте...
И добился своего. Принимал участие в нескольких боях. Помню, когда шли на операцию в Семеновку, за тридцать с лишним километров, старик всю дорогу прошел пешком. Ему предлагали:
- Сядьте в саночки, ведь вы человек немолодой, вас никто не осудит.
- Оставьте, я не хуже вас! - отвечал он почти что с возмущением. Какие я имею привилегии? Если уж вы признали меня бойцом, то разрешите быть равным.
Только после того, как он уничтожил шестерых врагов, Левин согласился перейти в хозяйственную часть.
У нас были десятки стариков-помощников. Не все вошли в отряд. Да мы и не стремились вовлекать их, тащить в лес. Гораздо большую помощь они могли оказать нам в родных селах и как разведчики, и как связные; в их домах часто располагались явочные квартиры.
В селе Балясы, Холменского района, жил хитрющий дед Ульян Серый. Ему тогда было семьдесят шесть лет. А жив он и сейчас, рассказывает внукам и правнукам о своих партизанских приключениях. Три раза он попадал в руки немцев и полиции. Там его жестоко избивали. Он кричал во всю глотку, плакал.
- Да спросите вы людей! - вопил он в комендатуре. - Я ж тихого поведения. Года мои разве партизанские, куда мне при моих силенках... Да я сроду не видел тех бандитов лесных. - Ульян так искренне ругал партизан, что полицаи и немцы верили, и его отпускали.