Да, что правда, то правда. По происхождению молодой человек был подкидышем, взращен родной советской властью и воспитан на страх врагам, на радость опять-таки родной советской власти. Не так давно разменяв сороковник, он, к слову сказать, был не так уж и молод, и на этот раз в кармане его рубашки лежало удостоверение личности майора медицинских войск, специалиста по трахеям, яремным впадинам и основаниям черепов, мать их за ногу…
Из себя же Лаврентий Павлович был среднего роста, мускулисто-жилистый, и, если бы не выпуклый рубец от мочки правого уха до носа, его можно было запросто снимать в кино в качестве роковых героев-любовников. Однако верно говорят, что шрамы красят лицо мужчины, и, может быть, поэтому он и имел у пола слабого успех столь сильный.
Вот и теперь, легко шагая по питерским тротуарам, он замечал горячий интерес к своей персоне и искреннюю тягу к общению на разных уровнях. Молоденькие дурочки смотрели на него с восторгом, как видно, подготавливая почву для вечерней мастурбации, барышни постарше были совсем не прочь затеять легкий флирт, переходящий плавно в оральный секс, а дамы умудренные страстно отдавались ему взглядами, полными энтузиазма и неприкрытого желания залечь в койку.
«Не сейчас, мокрощелки, не сейчас», — думал он. После завтрака, более чем скромного, Шалаевскому зверски хотелось есть, и, поглядывая по пути на женские ноги без колготок, большей частью трупно-молочного оттенка, он направился к ресторану «Лукоморье», заведению когда-то скромно-приличному и проверенному неоднократно.
Все здесь было по-прежнему, как полгода назад, — томился у дверей прикинутый под Черномора вышибала, урчал, шастая на цепи вокруг дубового обрубка, облезлый черный кот, а подавальщицы все так же походили на русалок — улыбчивые, с бесстыдными взглядами зеленых глаз, чуть маху дашь — опустят на самое дно. Вот только почтеннейшая публика быть таковой перестала: за столами большей частью размещались дети гор, судя по манерам, лишь недавно с них спустившиеся. Заглушая звуки музыки, изливалась гортанная речь, густо клубились облака сигаретного дыма, и, пробирая до печенок, раздавался полный экспрессии, витиеватый трехэтажный мат. Казалось, что не было никогда ни Шота Руставели, ни Багратиона, ни даже Иосифа Джугашвили, черт его побери, а обретались на Кавказе только «горные козлы» — торговцы с рынка, дезертиры и бандиты мелкого пошиба, — шелупонь, одним словом.
«Ну и шушера!» Скривившись, как от кислого, Шалаевский глянул по сторонам и, заметив мэтра, изнывавшего от невозможности набраться, дружески улыбнулся ему:
— Здравствуйте, уважаемый. Не найдется у вас для хорошего человека плацкарты подальше от козлов черножопых? — Он кивнул на усатого молодца, громко переживавшего вслух о чем-то важном: «Я маму твою, я папу твою, я каждый пуговицу твою…»
— Для хорошего, говорите, человека? — Метрдотель окинул цепким взглядом крепкую фигуру Лаврентия Павловича, оценил шрам на его лице и, тяжело вздохнув, поманил к столику, за которым размещался мужчина в годах с молоденькой белобрысой девицей. — Пардон, не возражаете против компании?
Дождавшись согласного кивка, он тяжело придвинул третий стул, крякнул и, обнадежив:
— Сейчас пришлю официанта, — степенно двинулся в недра ресторации.
— В тесноте, да не в обиде. — Пожилой россиянин был бородат и говорил раскатисто, басом, по примеру аборигенов Ивановской области налегая на "о". — Располагайтесь, места хватит.
— Спасибо, отец. — Лаврентий Павлович покосился на появившегося как из-под земли халдея и в соответствии с меню скомандовал от всей своей изголодавшейся души — по полной программе.
— А ты не томись, откушай с нами, пока принесут-то. — Едва официант отчалил, как бородач ловко плесканул Шалаевскому водочки, шмякнул розовый кус буженины и, хитро подмигнув, поднял рюмашку. — А то получается не по-русски: одни едят, другие глядят. Ну, чем Бог послал от Щедрот своих — за знакомство.
Делать нечего, Лаврентий Павлович чокнулся и, чтобы не обидеть сотрапезника, выпил до дна, а тот без передышки налил еще по одной и, махом опрокинув огненную жидкость в горло, возвестил:
— Внимайте мне, чада, потому как аз есмь поп…
В общем, познакомились. Бородатый россиянин был отцом Никодимом из Елоховского прихода, что в трехстах верстах от Иванова, а в Питер принесла его нелегкая — неразумную дщерь Катерину с треском поперли из института, и теперь предстояло эвакуировать ее из обители греха, суть града окаянного, на историческую родину.
— Соблазны вокруг бесовские, дьявол одолевает. — Поп чокнулся с Шалаевским по третьей и, приняв единым духом, потащил из сложного гарнира огурчик. — Благочестия былого не осталось в душах людских. Всюду скверна адская — в тверди, в воздухе, в воде. А уж хлеб наш насущный, прости Господи, вообще суть искушение Антихристово. — Он с отвращением посмотрел на котлету по-киевски, однако ж, не побрезговав, принялся жевать. — Вкушаем непотребство премерзкое.
Приговорили водочку, взялись за заказанный Шалаевским коньяк, и отец Никодим, рассуждая о былых временах, пустил по бороде слезу.
— Раньше ведь как — была пища легкая и прочная. Жили в основном на грибах, молоке и огородине, но, чтобы работать исправно, непременно ели прочное — щи с хорошей, жирной солониной, кашу гречневую с топленым маслом, хлеб добрый из свежей муки. После такой пищи сразу на пойло бросало, здоровый мужик чуть не полведра кваса выпивал. Так ведь и работали-то как, чай, не покупали зерно в Канаде, своего хватало в избытке, и дел благих было во множестве, а ныне народ погряз в грехе…
— Пойдем, дорогая, потанцуем. — Улыбаясь золотозубо, блудный сын Азербайджана перебил его и положил поповне на плечо волосатую руку с украшенными траурной каймой ногтями. — Слушай, не надоело тебе слушать этого заплесневевшего, а?
Он был уже изрядно навеселе, носил отличные кроссовки фирмы «Адидас», правда без носков, и источал замысловатую смесь запахов, в которой доминировала вонь чесночной составляющей.
— Она не танцует. — Больше всего на свете Шалаевский не любил холодных женщин, теплой водки и хамства, а потому улыбнулся и с хрустом травмировал танцору кисть. — Месячные у нее. Еще раз сунешься, и у тебя начнутся.
— Сука! — Тот на мгновение прижал подраненную руку к животу, но тут же дернул из кармана нож-прыгунок и, зверски оскалившись, выщелкнул лезвие. — Порежу, маму твою.
Шуточки закончились, пять дюймов острой стали не игрушка, и, уклонившись от удара, майор стремительно засунул вилку в небритую скулу джигита, да и оставил там — пусть торчит, нагоняет жути, может, больше никто не сунется. Нет, не помогло, из-за соседнего стола ломанулись усатые личности и с грозным ревом кинулись на выручку кунаку, который был совсем никакой — потерявшийся, исходящий животным криком от ужаса и боли. И началось.
— Давай, преподобный, двигай! — Основанием стопы Шалаевский двинул в пах высокому красавцу, замахнувшемуся графином, увернулся от ножа и, выплеснув коньяк нападающему в рожу, следом всадил тонкий край рюмки. — Никодим, мать твою, уноси ноги.
Лихо запустил тарелку прямо в нос одному, пепельницей глушанул другого и надумавшему показать себя горцу-боксеру располосовал крест-накрест физиономию, — здесь, родной, не ринг, правил нету.
Отец Никодим между тем протер все-таки мозги и, мелкомелко крестясь, поволок дщерь к выходу, а Шалаевский, врубив полную скорость, сорвал со стены зеркало и, хрястнув им о стол, да так, что получилась огромная стеклянная бритва, попер на черных в атаку:
— Убью, суки! — А сам все время фиксировал боковым зрением окружающих и двигался, двигался, двигался.
Кровища уже лилась вовсю, на полу корчились раненые, и наконец-таки, размахивая дубинками, появилась местная секьюрити. Два здоровенных молодца в камуфляжной форме.
— Кия-я-я-а! — успел выкрикнуть один, прежде чем Шалаевский раздробил ему колено, другой, как большинство каратеков, голову держал при атаке «столбиком» и, получив стремительный прямой в подбородок, ткнулся под хруст позвонков мордой в землю.
«Хороший человек, такую мать!» Ошалевший от увиденного, мэтр вышел наконец из ступора, схватился за сердце и побежал звать подмогу.
«Пора рвать когти». Сломав кому-то шнобель, Лаврентий Павлович подхватил бутылку из-под «Спуманте» и, превратив ее посредством неприятельской башки в «розочку», воткнул кинжально-длинные осколки во вражескую харю:
— С дороги, черножопый, ушатаю!
Работая как автомат, он в среднем тратил на одного противника не более пяти секунд, однако затягивать побоище было смерти подобно, и, высадив окно столом для четырех персон, он длинным кувырком метнулся следом, — мерси за ужин и компанию.
— Стоять, руки!
Ну конечно, ресторанные деятели уже успели придавить «тревожную кнопку», тем самым высвистав ГЗ, группу захвата то есть, и подоспевшие менты в натуре собирались майора захватить.
— Стоять, руки!
Ну конечно, ресторанные деятели уже успели придавить «тревожную кнопку», тем самым высвистав ГЗ, группу захвата то есть, и подоспевшие менты в натуре собирались майора захватить.
— На землю, стрелять буду!
«Это навряд ли, ты и „калаша“-то толком держать не можешь». Стремительный уход с директрисы стрельбы, захват, удар, теперь рожок отсоединить — и в сторону его подальше, затвором щелк — и делать ноги, да не просто так, а «лесенкой». Вдруг остальные ментовские недоумки очухаются и захотят пострелять, хотя едва ли — тяжелы на подъем.
«Ну вот, будто и не пил совсем». Шалаевский рванулся сквозь проходные дворы, быстрым шагом миновал сквер и, оторвавшись на пару кварталов, разделся в парадной до трусов — боксерских, с белыми лампасами.
«Физкульт-ура! Ура! Ура!» Он аккуратно скатал одежду и, не оглядываясь, степенно потрусил по вечерним улицам, — хрена ли собачьего надо, занимается человек спортом, борется с болезнью века — гиподинамией.
Млели на скамеечках влюбленные, шкрябали грунт погадившие братья наши меньшие, и лишь томимые инстинктом неудачницы нет-нет да и поглядывали на мускулистый торс Лаврентия Павловича, вздыхая при этом тоскливо: тяжела девичья доля.
Был уже поздний вечер, когда Шалаевский добрался до общаги, именуемой гордо офицерской гостиницей, и с ходу направился в душ освежиться. Расположение духа у него было самое безмятежное — нажрался, подрался, в голове, ближе к сексуальному центру гипоталамуса, крепко сидел телефон безотказной, как трехлинейка, «двустволки» — чего еще надо-то?
Однако когда он стал одеваться, его радостный настрой поубавился, а по здравом размышлении и вовсе испарился: пуговка на кармане рубашки накрылась хорошо известным женским органом и, как следствие, тем же самым органом накрылось и офицерское удостоверение Лаврентия Павловича.
Весь вопрос был только в том, где это случилось. А то как бы и самому этим самым органом…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
«Да, неделя эта выдалась недоброй. — Вздохнув, Ведерников накинул расшитый змеями халат и чем-то стал похож на гоголевского Собакевича в молодости. — Вначале „скорпион“, теперь вот стерва эта душная, все одно к одному. Верно говорят, беда не приходит в одиночку». Андрей Петрович, увы, был совершенно прав — неприятности обычно прут полосой, угольно-черной. А начались они третьего дня, когда в мастерскую к нему поступил заказанный уже давно «форд-скорпио» — нулевый, отливающий темно-синим металликом, со всеми наворотами и прибамбасами. Только вот приволокли его на буксире, завести, видите ли, сволочи, не смогли, и Андрей Петрович сразу же дрогнул — головная боль, вот она, в натуре. Словно в воду смотрел: как результат транспортировки, у «форда» гавкнулась коробка передач, причем конкретно и с концами, и кому он теперь нужен в подобном виде, один Аллах знает. Настоящий хозяин, естественно, не в счет.
Дело в том, что господин Ведерников занимался автотранспортом ворованным, и вопросы экономики трогали его гораздо сильнее, чем морально-этические. Торговый же процесс был отлажен до совершенства и протекал по замкнутому циклу. Угнанные лайбы перекрашивались, номера на агрегатах изменялись, причем уровень работы был таков, что хоть рентгеном свети, хоть аэрозолью ментовской прыскай, вопросов никогда не возникало. Никаких. Краска заводская, номера не перебиты — ажур.
Проблем с документами тоже не было. Кто без греха? И в ментовской всегда не трудно отыскать крюка, который за долю малую забьет в компьютер хоть броневичок ленинский вместе с чапаевской тачанкой.
Бог миловал, бизнес процветал, и, если бы не лоханувшиеся мудаки-угонщики да Зойка, сука, жизнь вообще была бы прекрасна и замечательна.
— Что-то не пойму я, солнце мое, к чему это ты клонишь, — широко зевнув, Ведерников прищурился и почесал потную грудь, — денег, что ли, надо на аборт? Так это мы вмиг организуем, по высшему разряду, как скомандуешь. — И сделал при этом такую безмятежную рожу, что Зоечка убедилась окончательно: полный козел, не врубается, дубина, к чему вообще весь этот разговор затеян. Ну и ладно, мир был бы скучен без дураков, особенно без дураков с капустой.
— Я ведь, Андрюша, — она тяжело вздохнула и вальяжно уселась на велюровую ручку кресла, — не аборт буду делать, а организационные выводы. У меня зреет, понимаешь, под сердцем плод нашей любви, а ты, — Зоечка вдруг вскочила и с видом поруганной добродетели глянула Андрею Петровичу в лицо, — своей изменой разбередил мне душу, и теперь она нуждается в компенсации. Немедленной! — Она на миг замолчала и мечтательно возвела глаза к потолку. — Ну, скажем, тысяч пятьдесят зеленых, согласись, разбитая вера в мужскую порядочность стоит этого. А иначе я больше покрывать тебя не стану и расскажу кое-где о художествах на Зеленогорском шоссе.
Все же зря она держала Ведерникова за недалекого увальня с сорок восьмым размером косолапых. Может, он внешне и напоминал Михаилу Потапыча, но в денежных вопросах был хитер, как рыжехвостая разбойница Патрикеевна, и за свое держался волчьей хваткой.
— Да ты чего, Зоя! — Андрей Петрович испуганно округлил глаза и даже сразу сделался меньше ростом. — Я не хотел душу-то твою…. И потом, такие бабки мне и не снились, мамой-покойницей клянусь.
В свое время он сам занимался рэкетом и в процедуре вымогательства кое-чего понимал, а потому, уже все для себя решив, просто выгадывал время.
— Ну ты и моромой!
Неопытная в таких делах Зоечка начала сбавлять цену, Андрей Петрович бешено торговался, и наконец стороны пришли к консенсусу — тридцатку через пару дней.
— На третий за тобой приедут менты. — Вымогательница посмотрелась в зеркало и, поправив прическу, начала прощаться: — Я тебе позвоню. И слушай, купи себе средство какое-нибудь от преждевременной эякуляции, а то корова твоя быстренько поменяет стойло. — Она скривилась презрительно и — топ-топ-топ каблучками по паркету — отчалила.
Напрасно она про ведерниковское семяизвержение сказала, совершенно зря. «Ну, сука, я твой язык в жопу засуну!» Желавший за секунду до этого просто решить вопрос, Андрей Петрович рассвирепел и более в выборе средств не сомневался: на войне как на войне. Вот уж истинно, от любви до ненависти всего один шаг.
Тяжело сопя, он быстро привел себя в порядок — душ, венские сосиски, жаренные с яйцами, и, глянув на часы, позвонил командным голосом на работу: «Квадратное катать, круглое таскать. Буду вечером». Выкурил в задумчивости «беломорину» и, запив табачный дым чашкой дымящейся паренки — крепкого до черноты чаю, — криво усмехнулся:
«Не так уж все и плохо, блин».
В самом деле, на улице уже вовсю светило солнышко, весело чирикали серые, как штаны пожарников, воробьи, и, своротив-таки колесами джипа детскую песочницу, Ведерников взял курс на взморье — требовалось экстренно определить жмура на новое место. Промедление было смерти подобно, хрен его знает, что у Зойки, паскуды, в мозгах, и, выехав на трассу, Андрей Петрович притопил педаль газа. «Не спится вам, менты поганые». Дважды антирадар спасал его от гнусных происков гаишников, ревел нечеловечески из спикеров профессор Лебединский, и джип напористо обгонял убогие машины патриотов — «с дороги, совки греба-ные». Миновав Разлив со всеми его ленинскими местами, Ведерников остановился в Сестрорецке и, купив штыковую лопату заодно с черной пленкой для повышения урожайности грядок, этаким начинающим огородником мощно пору-лил к Зеленогорску.
Наконец он сбросил скорость и, съехав на обочину, двинулся по грунтовке в лес. «Точно, присыпан где-то здесь». Неподалеку от полусгнившей поваленной сосны Андрей Петрович дал по тормозам и, прихватив лопату, начал ориентироваться на местности. Весело пели птички, со стороны шоссе доносился звук моторов, и, услыхав неподалеку кукушку, Ведерников неожиданно зло сплюнул: «Я тебе, тварь пернатая, покукую! — Прищурился, покрутил головой и, словно полководец, простер руку: — Точно, жмур вот здесь, под этим пнем». У покойника все было как надо — листва не потревожена, наваленный сверху ельник в полном порядке, и, усмехнувшись довольно, Андрей Петрович подался в лес на разведку. Плутал он недолго и, обнаружив вполне приличное местечко для могилы, мучительно раздумывать не стал — поплевав на руки, принялся оную рыть. Время от времени его одолевала бдительность, и приходилось вслу-; шиваться в окружающие звуки, но всем он был до фени — , птички щебетали, машины ездили, а стерва кукушка, так и не подумав заткнуться, мерно считала годы: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку», мать ее курицу…
«Обернули коммунаров в свежую газету, два чекиста в гробу сложены валетом. — Песня пелась с трудом, ладони быстро покрылись волдырями, но Ведерников с энтузиазмом П. Корчагина продолжал вгрызаться в российские подзолистые почвы. — Наградили их посмертно Троцкого портретом, а чтобы влезли, затянули члены все корсетом».