А вообще-то ясности ноль. Только и известно, что президент вроде как копытами накрылся, в Москве — уж не от радости ли! — массовые беспорядки и для ликвидации их в город введены войска. Сказочка для дефективных детишек! Вон сколько комитетских и ментов в столице нашей родины, они и сами управились бы в случае чего, так зачем, спрашивается, танки на улицах?
— Мочегон, на выход. — Течение майорских мыслей нарушил репродуктор громкой связи, и, выбравшись из зала для инструктажей, Лаврентий Павлович увидел дежурного. — Принимайте группу, выход через час.
У дверей склада их уже ждали:
— Рашпиль.
— Кот Базилио.
— Люцифер.
Все трое рослые, чуть ли не на голову выше Шалаевского, с одинаковым презрительно-насмешливым прищуром выцветших глаз — не скрывающие своего ремесла мокрушники-профессионалы.
— Мочегон. — Майор смерил подчиненных взглядом, отмечая характерные особенности каждого, и ухмыльнулся про себя: «Полезная вещь органолептика. Один, похоже, левша, у второго сломан нос, значит, подсознательно концентрируется на верхнем уровне, третий же слишком часто сглатывает слюну, это от внутреннего напряжения. А вообще ничего, парни крепкие».
Скинули с плеч диверсантский прикид, быстро переоделись в милицейскую форму и без суеты начали собираться: стволы немаркированные, рации японские, фонари галоге-новые, — ажур. Под конец майора осчастливили маршрутной картой — крупномасштабным планом зоны поиска, и дежурный повел лжементов на выход:
— К машине.
Та стояла с уже работающим двигателем, не первой свежести серая «Волга». Рашпиль, столичный специалист, устроился за рулем и, не стесняясь, притопил педаль газа:
— Поехали.
В районе поселка Заречье выбрались на кольцевую, влились в общий транспортный поток и, ничем не выделяясь из автомобильного скопища, вскоре уже катились по мостовым первопрестольной.
Поначалу ничего особенного Шалаевский не заметил — «дорогая моя столица, золотая моя Москва», — однако чем ближе к центру, тем чаще на улицах стала попадаться бронетехника. Садовое кольцо было забито боевыми машинами пехоты, и чувствовалось, что бардак затевается вселенский.
— Вот здесь стопори. — Глянув в маршрутную карту, Мочегон тронул Рашпиля за плечо, и тот, резко дав по тормозам, перевел радиостанцию «Волги» в режим ретрансляции:
— Готово, командир.
Ну и погода — против косого ливня милицейские плащи оказались бесполезны, уставные полуботинки черпали воду, и, проверив связь, промокшие мокрушники двинулись сквозь дождевую пелену к зданию вокзала.
Вопрос на засыпку: как отыскать чемодан в большом городе? Хоть и поется нам в песне веселой, что тот, кто ищет, всегда находит, но это скорее в плане приключений на свою жопу. А вот в плане чемодана все не так просто.
Первым делом нельзя его выпускать из города, а значит, надо выставить посты на вокзалах, в аэропортах, метро и на крупных автомобильных трассах. Затем следует проверить камеры хранения, багажные терминалы, пройтись по комиссионным, на барыгу заглянуть, у ментов поинтересоваться: чемоданчик не видали? Тяжеленький такой, характерного, блин, вида. Из-за которого цвет спецназа бросили, не жалея керосина, аж за пару тысяч верст и держат за легавого кабыздоха.
— Рашпиль и Люцифер, в камеру хранения, Базилио, со мной.
Ловко пробираясь сквозь толпу, майор пересек перрон, миновал зал ожидания и, вломившись без стука в комнату дежурной, развернул ксиву:
— Читайте! Что непонятно? — и без лишних разговоров потянул железнодорожницу к автоматическим камерам хранения: — Открывайте.
Щелк — дверка открывается, фонарем внутрь — ничего интересного, щелк — дверка закрывается, щелк — открывается, щелк — закрывается, менту подскочившему ксиву в нос, ага, честь отдал, значит, грамотный, щелк — дверка открывается…
Им повезло — если, конечно, можно назвать это удачей — только под вечер, когда майор начал нехорошо посматривать в сторону буфета на вокзале. «Дать, блин, длинную очередь в прилавок, и только все залягут — схватить вон тот поднос с жареными курами…»
— Командир, есть контакт, — голос Люцифера в эфире был полон профессиональной гордости и надежды на скорый ужин, — в ячейке полста восемь.
— Понял. — Шалаевский сглотнул голодную слюну и, стараясь не привлекать к себе внимания, порысил мимо жующей, дремлющей, томящейся публики. — Ничего не трогать, сейчас буду.
У автоматических камер было малолюдно, и, без труда заметив группу россиян в составе Люцифера, Кота Базилио и розовощекой дежурной девицы, он покосился на сожителя Лисы Алисы:
— Показывай.
Щелкнула дверца, метнулся галогеновый луч, и, едва глянув внутрь, майор вздрогнул, как от удара током, — ну что он за идиот такой, давно уже надо бы догадаться! Президенту дали по шапке, в стране военный переворот, это понятно. И спрашивается, что за чемодан мог потеряться в этой кутерьме, если ищет его теперь спецназ ГРУ? «Ну конечно, атомный кейс президентствующего мудака». Майор вдруг ощутил в душе звенящую пустоту и, не понимая еще, откуда она взялась, придвинулся поближе: корпус, говорят, изготовлен фирмой «Самсонайт», ну а уж кто начинку делал, лучше не спрашивать.
Ядерный чемодан был взломан, крышка наполовину откинута, и, глядя на ту самую кнопку, от которой зависела судьба человечества, Шалаевский все понял.
Рашпиль между тем, не вынимая кейса из камеры, успел накинуть на него специальный чехол, вжикнув молнией, защелкнул замок и вопросительно посмотрел на Мочегона:
— Командир, сигнал? — Посчитав молчание майора знаком согласия, он пригнул подбородок к микрофону на своей груди, и в эфир понеслось долгожданное: — Груз на месте.
Чемодан забрали через полчаса трое стриженых людей в одинаковых серых плащах, на выходе из вокзала к ним присоединился четвертый, и едва они отчалили на сером «БМВ», как по эфиру прошло:
— Мочегон, возвращайтесь набазу.
— Пошли.
Шалаевский вдруг почувствовал себя скотом, которого гонят на бойню, этак буднично, по-деловому. И не убежать, не скрыться — бесполезно, система непобедима. Если что, свои же и пристрелят. Знают, что, если откажутся, погибнут сами. Совершенно некстати ему вспомнился дурковатый мавр, который, по наивности сделав свое дело, должен был умереть, и внезапно майору бешено захотелось жить — наперекор всему. А дождь все хлестал как из ведра, над перроном сверкали молнии.
— Перессать-то это дело забыли. — Уже на подходе к стоянке Мочегон вдруг вспомнил о своем мочевом пузыре, пристроился было у столба и, передумав вслух: — Неудобно в ментовской форме-то, — махнул рукой Рашпилю: — Заводись, подберете меня у въезда на аппарель, — повернулся и, придерживая рукой фуражку, быстрым шагом двинулся обратно — не расплескать бы.
Навстречу ему двигалось людское скопище — хныкали дети на родительских руках, женщины смотрели за вещами, а мужчины — на их ноги, и Шалаевский отчетливо понял, что, сдохни он сейчас, ничего в этом мире не изменится, даже не заметит никто. «Ну уж хрен». Он ощутил хорошо знакомую холодную ярость, как в смертельном бою, где цена одна — жизнь, и, миновав сонный зал ожидания, тронул дверь комнаты дежурной.
Ему было достаточно лишь одного взгляда — розовощекая девица, сидевшая вальяжно в кресле, была мертва. Он почему-то задержал свой взгляд на ее загорелой мордашке. Ишь ты, симпатичная, глаза зеленые, потрахаться, видать, не дура. И почему, милая, не в отпуске ты — август месяц, солнышко светит? Почему вчера не сломала ты ногу, не съела гадость какую-нибудь, не напилась в стельку? Почему тебя судьба загнала на работу именно сегодня? И вы, сильные и смышленые парни, почему вы оказались здесь? Мир велик, а вы стоите сейчас рядом с этим проклятым чемоданом и не понимаете, что для вас все уже закончилось. Ваша великая родина грандиозно обгадилась, и свидетели позора ей не нужны, а жизнь человеческую она ценит не дороже пыли лагерной.
В это время база поинтересовалась:
— Мочегон, где находитесь?
И, не колеблясь, майор соврал в эфир:
— Движемся по направлению…
Он не успел договорить — совсем рядом раздался сильный громовой раскат, посыпались битые стекла, и кто-то закричал — протяжно, с надрывом. Потянуло бензиновой гарью, снова бабахнуло, но уже слабее, и, проглотив подваливший к горлу ком, майор вместе с орущей толпой выбрался наружу.
Неподалеку от вокзала полыхали два огромных костра — это родина заживо кремировала своих славных парней Рашпиля, Кота Базилио и Люцифера, а к церемонии сумел примазаться на халяву водитель оказавшегося рядом «ситроена». Столб дыма над останками «Волги» имел характерный белесый оттенок, и майор понял, что жгли его подчиненных специальным фосфорным составом — температура как на солнце, следов практически не остается никаких.
«Ну, суки, гады, падлы!» Неясно, кого конкретно он имел в виду, только, заскрипев зубами, с хрустом сжал кулаки и в бешенстве захрипел, но продолжалось это лишь мгновение.
«Ну, суки, гады, падлы!» Неясно, кого конкретно он имел в виду, только, заскрипев зубами, с хрустом сжал кулаки и в бешенстве захрипел, но продолжалось это лишь мгновение.
«Ну все, хорош. — Им снова овладела холодная ярость хищника, рассудительно-безудержная, дающая воину силу тигра и бесконечное презрение к смерти. — Пора когти рвать». О случившемся наверняка уже знают на базе, там прокачают обстановку и сразу же поймут, что он остался жив, а сделав выводы, медлить не станут. Как пить дать убьют. Это им раз плюнуть — чемодан могут найти в огромном городе, а человека в ментовской форме и подавно.
«Ладно, это мы еще посмотрим». Мочегон переложил ствол из кобуры в карман и, легко напросившись в попутчики к патлато-мохнорылому очкарику в микроавтобус «додж», скоро уже мчался по направлению к центру. Настроеньице было у него, как у проголодавшегося бенгальского тигра, по следу которого идут охотники.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
«Какой мудак придумал, что реклама — это двигатель торговли? — Ефим Михайлович Лукин почесал лобастую, в мелких угольно-черных завитушках голову и сквозь стекло „хамелеон“ глянул на засранную донельзя Неву: — Ни хрена подобного, двигатель торговли — это здоровая, активная конкуренция во всех ее проявлениях. Ну и галоша». — Заметив на водной глади уныло тащившийся катерок, он сразу вспомнил о своем собственном двенадцатиместном, оборудованном трехсотсильным «Меркурием», и, презрительно ухмыльнувшись, утопил кнопку селектора:
— Леша, придет парень, рыжий такой, со сломанным носом, пропусти.
— Есть, Ефим Михайлович, — отозвался бригадир охранников, в прошлом ни больше ни меньше командир штурмового взвода спецмоточасти милиции. — Предупрежу вас звонком.
— Ладно, ладно. — Господин Лукин отключился и, потерев в целях гигиены одну ладонь о другую, принялся грызть соленые фисташки, которые весьма уважал. «Школа бальных танцев Соломона Клярэ. Школа бальных танцев, вам говорят…»
Строго говоря, никакой он был не Лукин и даже не Михайлович, а настоящим, данным при рождении, у него осталось только имя — Ефим, Ефимчик, Фимочка… Сорок лет назад он родился в счастливой советской семье, где папа был евреем со знаком качества, а мама наполовину русской, и до шестнадцати годов звался Ефимом Менделевичем Зильберштейном.
А между тем настало лихолетье, возник вопрос — быть или остаться, и, получая паспорт, Ефимчик взял на всякий случай материнскую фамилию заодно с национальностью, до кучи поменяв и отчество. Теперь, правда, это не имело никакого значения, он уже давно гражданин Израиля, даром что когда-то ходил в русских.
А вот брат Зяма, помнится, ничего, кроме размеров члена, менять не стал и с папашкой на пару двинул за кордон, и, если бы не он, неизвестно еще, кем Ефим Михайлович был бы нынче. А так он президент компании «Гранат», дочерней фирмы израильского предприятия «Мерива», входящего, по слухам, в Алмазный синдикат. Да, до небесной высоты допер брат Зяма, круче, пожалуй, некуда, и, спрашивается, благодаря чему? Начиналось-то ведь все с «Торпеды» — горсточки брюликов, которую папашка приволок на историческую родину в собственной заднице, ну пахота до седьмого пота, ну стечение обстоятельств, однако дело было, видимо, в другом. В чем конкретно, Ефим Михайлович не знал, единственно только слышал однажды, как Зяма заикнулся о своих друзьях, которые круче крыши, и тут же, спохватившись, заткнулся. А ведь братья они родные, одна кровь, одни деньги крутят…
«Кавалеры приглашают дамов. Там, где брошка, там, кажется, перед…»
Фыркнув, господин Лукин зашуршал пустым пакетом из-под фисташек, открыл было новый, но едва пустил в ход челюсти, как проснувшийся селектор возвестил:
— Ефим Михайлович, к вам этот рыжий, со шнобелем.
— Понял, хорошо.
Тем временем в дверь кабинета постучали, и, кинув в рот орешек, Лукин дистанционно открыл электромагнитный замок:
— Заходи, Хрящ, — а сам не смог удержаться от ухмылки: активная конкуренция, вот она, самая что ни на есть…
— Здравствуйте, Ефим Михайлович. — Помимо носа, у визитера была повреждена челюсть, и говорил он невнятно, почти не раскрывая рта. — Такое дело, по-моему, есть что-то интересное.
Несмотря на дебильную внешность, рыжий Хрящ был далеко не дурак и, совмещая приятное с полезным, хлебал сразу из двух кормушек: работая на Бульдога, стучал на него же Лукину.
— Ты садись давай. — Лукин шмякнул пакет с орехами на кресло и приглашающе махнул рукой: — Кушай фисташки и рассказывай.
— Спасибо, Ефим Михайлович. — Хрящ опустил свой зад на черную кожу и, не смущаясь, занялся продуктом. — А история, значит, вот какая, — начал он; утерев расплющенный нос, посмотрел на палец и сдержанно рыгнул. — Есть у меня корешок один, Ведерников Андрюха, вместе пайку хавали. И вот звонит он мне третьего дня и просит пристроить штуковину одну, доставшуюся от деда. Я и состыковал его с Бульдогом, — известное дело, барыга авторитетный. А тот как увидел лоханку эту, портсигар то есть, так сразу на жопу и сел — харя вытянулась, глаза сверкают, а руками ее так и мацает. Потом чего только не делал. В лупу смотрел, а затем сдернул со стены шпагу, начал крышку царапать, только даже метки не осталось, и я по вывеске Бульдога понял, что штуковина эта редкая и цены немалой. Андрюхе он помочь пообещал, а когда тот отчалил, все его координаты срисовал и потом целый вечер страницами шуршал. Я ради интереса посмотрел: мусолил он каталог пропавших царских ценностей, толстый такой…
— Ну, ну. — Президент сделал равнодушное лицо и, закурив ментоловый «Море», неторопливо выпустил тонкую струйку дыма. — Давай-ка об этом портсигаре поподробнее. За отдельную плату.
— Что за вопрос, Ефим Михайлович.
Пока рассказчик, помогая себе руками, напрягал извилины и голосовые связки, Лукин повернулся к компьютеру, привычно тронул пальцами клавиатуру и развернул шикарный, на жидких кристаллах монитор:
— Не этот, случаем, портсигар?
— Он, в натуре. — Придвинувшись, Хрящ едва не уперся шнобелем в экологически безопасный экран и восторженна оскалился: — И образина царская такая же, чиль-в-чиль.
— Ладно, молодец, возьми с полки пирожок.
Послышался приятный шелест баксов, глаза доносчика ожили, и, распрощавшись с ним, Лукин в который уже раз самодовольно ухмыльнулся: «Конкуренция, чтоб я так жил…»
Однако тут же он сделался серьезен, напористо вошел в Интернет и при посредстве специального кода отправил брату в Тель-Авив подробную электронную депешу — булатный портсигар Николая Второго того заслуживал. Открыл новый — ну не доедать же после Хряща! — пакет фисташек, передумал и, посмотрев на «Ролекс», приказал везти себя в еврейский ресторан «У Хаима» — пользовать фаршированного карпа, такого нежного, что есть его полагалось с костями.
Ответ из Земли обетованной пришел под вечер, причем такой, что Ефим Михайлович не мог заснуть всю ночь. Тяжело вздыхая, он ворочался, без нужды беспокоил супругу и задремал лишь под утро. И во сне сразу же увидел Зяму.
— Если ты мне брат, — тот был необыкновенно серьезен и пристально смотрел Лукину в глаза, — сделай так, чтобы о портсигаре знали только трое: ты, я и его теперешний хозяин. А потом, если хочешь жить, забудь о нем…
Несмотря на раннее утро, в воздухе уже разливалось душное марево. Что ни говори, нынешнее лето выдалось как никогда жарким, — видимо, не врали очкастые умники, что , идет всеобщее потепление. Да и вообще в природе творится черт знает что — горят леса на границе с Мексикой, торнадо бушует в Канзасе, где-нибудь обязательно то ураган, то засуха, то ливень. Ладно еще, что неделя заканчивалась и в предвкушении уик-энда можно было забыть об этих ужасах и думать о предстоящей расслабухе, — плевать, после нас хоть потоп.
Именно так, видимо, и считала спешившая вдоль Линкольн-авеню толпа, и до плечистого короткостриженого человека в белых джинсах ей не было ни малейшего дела.
Отпустив такси на пересечении с Гринлайн-стрит, он не спеша отмерил пару кварталов пешком, затем ненадолго присел в скверике покурить и наконец зашел в неприметную дверь, над которой значилось: «Удобрения мелким оптом».
Поднявшись на второй этаж, он своим ключом открыл туалет и, заняв кабинку, все стены которой были в отвратительных зловонных потеках, нажал на одну из кафельных плиток.
Унитаз беззвучно ушел в стену, и короткостриженый, спустившись по ступеням, оказался перед массивной металлической дверью. Набрав код, он вошел внутрь и быстро миновал длинный, ярко освещенный коридор, явственно ощущая, как лучи сканеров просвечивают его до костей.
Наконец он очутился в небольшом холле и, направляемый голосом компьютера — «на середину, пожалуйста», — занял место в центре. Здесь его еще раз оглядели со всех сторон, затем он предъявил свой зрачок бдительной электронике и через минуту уже открывал дверь, на которой было написано: «В Бога верим мы». За ней находился небольшой, скромно обставленный кабинет, а за столом расположился обладатель мощных плеч, шрама на скуластой физиономии и строгого костюма-тройки.