ГЛАВА XI
Когда он вернулся в колледж, уже давно отзвонили к вечерне. В коридоре он встретил одного из священников, который, вместо того чтобы строго допросить Кларенса, ответил на его приветствие так серьезно и ласково, что мальчик был поражен. Он зашел в тихий кабинет отца Собриенте сообщить о своем возвращении, но с беспокойством увидел, что директор беседует о чем-то с другими наставниками, которые, когда он вошел, почему-то смутились. Кларенс хотел сразу же уйти, но отец Собриенте прервал разговор и, бросив многозначительный взгляд на остальных, удержал его. Смущенный и растерянный, чувствуя, что надвигается что-то страшное, мальчик хотел уклониться от разговора, торопливо рассказав про встречу с Сюзи и попросив у отца Собриенте совета и помощи. Он взял на себя ответственность за выходку Сюзи и повинился в этом. Старик посмотрел в его правдивые глаза с задумчивой, сострадательной улыбкой.
— А я как раз хотел отпустить тебя к… дону Хуану Робинсону. — Кларенс с удивлением заметил, что он вместо обычного «к твоему двоюродному брату» назвал дона Хуана полным именем. — Но об этом потом. Сядь, сын мой. Я сейчас свободен. Давай побеседуем. Отец Педро говорит, что ты весьма преуспел в переводах. Это похвально, сын мой, весьма похвально.
Кларенс просиял от удовольствия и облегченно вздохнул. Его смутные опасения начали рассеиваться.
— Ты даже научился переводить со слуха! Молодец! У меня как раз выдался свободный час, покажи же мне свои успехи. Хорошо? Я буду ходить по комнате и диктовать тебе, как сумею, по-английски, а ты садись вот здесь и переводи это на хороший испанский язык. Что скажешь? Вот мы и совместим приятное с полезным.
Кларенс улыбнулся. Доброму священнику свойственно было вдруг проверять учеников и наставлять их. Мальчик охотно сел за стол отца Собриенте, положил перед собой чистый лист бумаги и взял перо. Отец Собриенте расхаживал по кабинету тяжелыми, но, как всегда, бесшумными шагами. К удивлению Кларенса, священник, отправив в нос добрую щепоть нюхательного табака, высморкался и начал торжественным тоном, словно произносил проповедь с кафедры:
— Сказано, что грехи отцов падут на детей, и глупцы и безбожники пытались укрыться от этого закона, объявив его жестоким и бесчеловечным. Несчастные слепцы! Ибо разве не ясно нам, что грешник, обуянный гордыней, ослепленный властью и тщеславием и готовый сам принять кару, считая это даже доблестью, должен остановиться, страшась ужасного завета, который обрекает на столь же невыносимые страдания тех, кого он любит, и не в его силах отвести возмездие или принять их муки на себя? При мысли об этих невинных, обреченных на позор, немощи, бедность и, быть может, одиночество, кто оценит его презрение к опасности и смелость? Попробуем представить себе это, Кларенс.
— Как вы сказали, сэр? — отозвался ничего не подозревающий Кларенс, прерывая свое упражнение.
— Я хочу сказать, — кашлянув, продолжал священник, — давай подумаем и представим себе такого отца — отчаянного, своевольного человека, который презрел законы людские и божеские, утешаясь лишь жалким оправданием, которое он называл «честью», и полагаясь только на свою храбрость и знание человеческих слабостей. Представь же себе такого человека, жестокого и обагренного кровью, заядлого игрока, изгнанника среди людей, отвергнутого церковью, он добровольно покидает друзей и семью — жену, которую должен бы лелеять, сына, которого обязан кормить и воспитывать, покидает ради своих ужасных страстей. И представь себе также, что этот человек вдруг задумался о том, какое постыдное наследство оставит он своему невинному отпрыску, которому он не в силах передать даже свою отчаянность, дабы она поддержала его в страданиях во искупление чужих грехов. Каковы должны быть чувства родителя…
— Отец Собриенте… — тихо промолвил Кларенс.
К удивлению мальчика, едва он это произнес, мягкая, ласковая рука священника уже легла ему на плечо, и пожелтевшие от табака губы, дрожащие от какого-то странного волнения, приблизились к его щеке.
— Что, Кларенс? — вымолвил он поспешно. — Говори, сын мой, без страха! Ты хотел…
— Я хотел только спросить, требует ли здесь слово «родитель» мужской формы глагола, — сказал Кларенс простодушно.
Отец Собриенте громко высморкался.
— Да. Это слово употребляется в обоих родах, но здесь по смыслу нужен мужской, — ответил он серьезно. — Ага, — заметил он, наклоняясь к Кларенсу и пробегая глазами его перевод. — Хорошо, очень хорошо. А теперь, пожалуй, — продолжал он, проводя влажной рукой, словно губкой, по своему взмокшему лбу, — сделаем наоборот. Я буду диктовать по-испански, а ты переводи на английский, хорошо? И давай подумаем, не взять ли нам что-нибудь более близкое и простое, ладно?
Кларенс, уже уставший от выспренних и отвлеченных фраз, охотно согласился и снова взял перо. Отец Собриенте, все так же неслышно расхаживая по кабинету, начал:
— На плодородной равнине Гвадалахары жил некий кабальеро, который владел большими стадами и обширными землями. У него были жена и сын. Но, горячий и непоседливый по природе, он предпочитал семейной жизни опасные приключения, ратные подвиги и кровавые стычки. Добавим к этому постыдную невоздержанность, страсть к азартной игре и пьянству, подточившие со временем его состояние. Беспрестанные скандалы и ссоры мало-помалу отчуждали от него семью и соседей. Его жена не вынесла бремени стыда и горя, она умерла, когда сын был еще совсем малюткой. Движимый раскаянием и безрассудством, кабальеро через год женился снова. Но вторая его жена не уступала в необузданности своему супругу. Между ними начались отчаянные ссоры, и в конце концов муж, бросив жену и ребенка, уехал из Сент-Луиса — то бишь из Гвадалахары — навсегда. Примкнув на чужбине к каким-то искателям приключений, он безрассудно шел все по тому же пути, пока совершенные им преступления не закрыли ему дорогу в приличное общество. Брошенная жена, мачеха его сына, приняла случившееся спокойно и, запретив упоминать его имя в ее присутствии, объявила своего мужа умершим, скрыла от приемного сына, что он жив, и отдала мальчика на попечение своей сестре. Но той удалось тайно связаться с его преступным отцом, и под предлогом, будто посылает мальчика к другому родственнику, она на самом деле отправила ни о чем не подозревавшего ребенка к его грешному отцу. Быть может, мучимый раскаянием, этот ужасный человек…
— Постойте! — перебил вдруг его Кларенс.
Он бросил перо и встал перед священником, прямой и недвижный.
— Вы на что-то намекаете, отец Собриенте, — произнес он с усилием. — Говорите же прямо, умоляю вас. Я все могу выдержать, кроме этой неизвестности. Ведь я уже не ребенок. Я имею право знать все. То, что вы мне рассказываете, не вымысел, я это вижу по вашему лицу, отец Собриенте. Вы говорите о… о…
— О твоем отце, Кларенс, — сказал священник дрожащим голосом.
Мальчик попятился и побледнел.
— О моем отце! — повторил он. — Жив он или нет?
— Он был жив, когда ты впервые покинул свой дом, — торопливо сказал старик, сжимая руку Кларенса, — ибо это он послал за тобой, прикрывшись именем твоего двоюродного брата. Он был жив, пока ты учился здесь, ибо это он три года стоял за спиной твоего мнимого двоюродного брата, дона Хуана, и наконец определил тебя в нашу школу. Да, Кларенс, он был жив. Но его имя и репутация погубили бы тебя! А теперь он умер, умер в Мексике, расстрелян, как бунтовщик, потому что так и не сошел с преступной стези, и да упокоит бог его грешную душу!
— Умер! — повторил Кларенс, дрожа. — Только теперь?
— Весть о мятеже и о постигшей его судьбе пришла всего час назад, — торопливо продолжал священник. — Один только дон Хуан знал, кто он, знал о его участии в этом деле. Он пощадил бы тебя, скрыв правду, как хотел этого покойный. Но мы с твоими наставниками рассудили иначе. Я сделал это неловко, сын мой, прости же меня!
Безумный смех вырвался у Кларенса, и священник отпрянул.
— Простить вас! Да кем был для меня этот человек? — сказал он с мальчишеской горячностью. — Он никогда не любил меня! Он бросил меня, наполнил мою жизнь ложью. Он никогда не искал меня, ни разу не пришел ко мне, не протянул мне руку!
— Молчи! Молчи! — сказал священник в ужасе, кладя свою большую ладонь на плечо мальчика и заставляя его сесть. — Ты сам не знаешь, что говоришь. Подумай… подумай, Кларенс! Разве не было среди тех, кто стал тебе другом, кто обласкал тебя во время твоих скитаний, не было такого, к кому тянулось невольно твое сердце? Подумай же, Кларенс! Ты сам говорил мне о таком человеке. Пусть же сердце твое назовет его еще раз — ради него… ради того, кого больше нет.
Глаза мальчика смягчились, и он заговорил. Судорожно ухватив священника за рукав, он начал горячим мальчишеским шепотом:
Глаза мальчика смягчились, и он заговорил. Судорожно ухватив священника за рукав, он начал горячим мальчишеским шепотом:
— Да, был один дурной, отчаянный человек, которого все боялись, — Флин, он привез меня с приисков. Да, я думал, что он друг моего двоюродного брата, самый верный друг. И я рассказал ему все — чего никогда не рассказывал человеку, которого считал своим двоюродным братом, не рассказывал никому, даже вам. И мне кажется… кажется, я любил его больше всех. Потом я решил, что это нехорошо, — продолжал он, и губы его скривились в улыбке, — ведь я, как дурак, восхищался даже тем, что все его боялись, а я вот не боялся, и он был со мной ласков. Но он тоже бросил меня, не сказав ни слова, а когда я за ним побежал…
Мальчик умолк и закрыл лицо руками.
— Нет, нет, — сказал отец Собриенте горячо и убедительно, — он сделал это намеренно, из глупой гордости, чтобы ты не заподозрил о своем родстве с человеком, который наводит на всех такой ужас, сделал в наказание самому себе. Ведь в тот миг, когда ты был охвачен негодованием, он особенно горячо любил тебя, больше, чем когда бы то ни было. Да, мой бедный мальчик, этот человек, к которому бог привел твои стопы в Ущелье Мертвеца, человек, который привез тебя сюда и, владея какой-то — не знаю, какой именно, — тайной дона Хуана, заставил его назваться твоим родственником, этот Флин, этот прожженный игрок Джексон Брант, этот преступник Хэмилтон Брант был твоим отцом. Да, да! Плачь, сын мой. Каждая слеза любви и прощения, пролитая тобой, полна искупляющей силы и смоет частицу его греха.
Быстрым движением отеческой руки он привлек Кларенса к себе на грудь, и мальчик наконец медленно опустился на колени у его ног. И тут, возведя глаза к небу, священник тихо произнес на древнем языке:
— А ты, несчастная и мятущаяся душа, покойся в мире!
* * *Уже светало, когда добрый священник отер последние слезы с просветлевших глаз Кларенса.
— А теперь, сын мой, — сказал он с ласковой улыбкой, вставая с колен, — вспомним о живых. Хотя твоя мачеха по собственной вине потеряла законные права на тебя, я далек от того, чтобы указывать тебе, как ты должен к ней относиться. Достаточно того, что ты независим.
Он повернулся, открыл ящик стола, достал чековую книжку и вложил ее в руку удивленного мальчика.
— Его желание, Кларенс, было, чтобы даже после его смерти тебе не пришлось доказывать свое родство с ним, предъявляя права наследника. Воспользовавшись вкладом, который ты еще ребенком сделал в банк мистера Кардена, он при содействий банкира из года в год каждый месяц клал на твое имя деньги. Мистер Карден охотно согласился распоряжаться этими деньгами. Посеянное семя сверх всех ожиданий дало богатые всходы, Кларенс. Ты не только свободен, сын мой, но сам себе хозяин, под каким пожелаешь именем.
— Я буду носить имя отца, — сказал мальчик просто.
— Аминь, — отозвался отец Собриенте.
На этом заканчивается хроника детских лет Кларенса Бранта. О том, как он носил имя и как воспользовался независимостью в будущем, и кто из людей, о которых уже шла речь на этих страницах; помог или помешал ему поддержать свою честь, мы расскажем в следующей книге.
Перевод В. Хинкиса
Сюзи
ГЛАВА I
Когда бесконечные, пыльные и жаркие извивы большой дороги на Сан-Леандро начинают спускаться в долину и кажется, что уже нет сил терпеть пыль и жару и смотреть на унылые просторы, заросшие овсюгом и уходящие к недостижимому горизонту, почтовая карета неожиданно ныряет в поросль карликовых дубков, которой еще минуту назад не было видно над купающимися в мареве колышущимися метелками этого дикого злака. Дубки постепенно становятся выше, хотя и сохраняют наклон, который из века в век придают здешним деревьям западные пассаты, и вот уже поросль переходит в высокую дубраву, а еще через сотню-другую ярдов — в настоящий дремучий лес. В воздухе веет восхитительная прохлада, длинные тенистые аркады нежат взгляд усталых глаз благодатным сумраком, слышится ропот невидимых ручьев, и по странной иронии высокие редкие пучки овсюга уступают теперь место ковру из пушистых мхов и кислицы у подножия стволов и миниатюрного клевера на полянах. Сожженная солнцем, растрескавшаяся желтая глина равнин тоже осталась позади, ее сменила тяжелая красная пыль и крупный песок; появляются скалы и валуны, а порой поперек пути змеятся белые жилы кварца. Это все та же дорога на Сан-Леандро (еще несколько миль — и она вновь поднимется из лощины на ровное плато), но одновременно она служит и подъездной аллеей к старинному ранчо Роблес. Когда гости судьи Пейтона, нынешнего владельца ранчо, покидают его кров и через двадцать минут достигают плато, лощина, ранчо и лес скрываются из виду так внезапно, словно их поглотила земля.
Проселок, ответвляющийся от главной дороги, ведет к господскому дому, который в этих местах называется «каса», — длинному низкому бурому прямоугольнику на голом пологом пригорке. И здесь случайного путника подстерегает новая неожиданность. Из леса он опять попадает на другую необъятную равнину, но только совсем дикую и унылую, без дорог и тропинок. Однако это всего только продолжение все той же лощины, входящее в три квадратные лиги земли, которые и составляют ранчо Роблес. Она кажется и сухой и неплодородной, и ею владеют одичавшие быки и лошади, которые порой проносятся испуганным потоком под самыми стенами касы, — но длинная южная стена кораля охватывает и плодовый сад, где растут корявые грушевые деревья, и старый виноградник, и дряхлеющую рощу маслин и померанцев. Карл V некогда пожаловал это поместье андалузскому дворянину, благочестивой и праведной памяти дону Винсенте Роблесу, и оно пришлось весьма по вкусу судье Пейтону из Кентукки, современному еретику-пионеру, любителю книг и уединения, который купил его у потомков дона Винсенте. Тут судья Пейтон, казалось, нашел край своей мечты — приют, где ученые занятия можно было чередовать с более деятельным времяпрепровождением и сохранять подобие феодального духа, столь милого сердцу бывшего рабовладельца. В этом краю осуществилась и его надежда вновь увидеть здоровой свою жену (ради чего и было предпринято это переселение через полматерика), — миссис Пейтон чувствовала себя прекрасно, хотя, может, это и нанесло ущерб изящной томности, столь украшающей чахнущую американку.
Думая как раз об этом, судья Пейтон смотрел, как его супруга идет через патио, обнимая за талию Сюзетту — свою приемную дочь. И ему внезапно вспомнился тот день, когда он впервые увидел их вместе, тот день в прериях, когда он привез на стоянку к своей жене малютку-девочку и мальчика, ее спутника, — двух найденышей, отставших от каравана переселенцев. Да, несомненно, миссис Пейтон пополнела и окрепла: чудесный калифорнийский климат сделал ее фигуру пышнее, как более пышными стали здесь привезенные из восточных штатов цветы и плоды; но ему показалось странным, что Сюзи, чье происхождение было куда более скромным, в чьих жилах текла кровь бедняков-фермеров, потеряла ту здоровую крестьянскую пухлость, которая так им нравилась в ней, похудела, стала грациозной и даже, казалось, обрела хрупкость, утраченную его женой.
Эти перемены происходили незаметно в течение шести лет и вдруг поразили его именно в этот день, когда Сюзи приехала на каникулы из монастырской школы в Санта-Кларе.
Женщина с девочкой поднялись на широкую веранду, заменившую с одной стороны патио крытую испанскую галерею. Эта веранда была единственным нововведением, которое позволил себе Пейтон. Веранда была отличным местом для отдыха — от жаркого полуденного солнца ее укрывали наклонная крыша и тент, а от буйных дневных пассатов — противоположное крыло дома. Однако в это утро Сюзи была, видимо, не расположена оставаться там, несмотря на очевидное материнское желание миссис Пейтон побыть с ней вдвоем. На ее хорошеньком, но недовольном личике отражалась капризная досада избалованного ребенка, красивые брови были хмуро сдвинуты, и Пейтон заметил грустную тень, скользнувшую по лицу его жены, когда девочка вдруг шаловливо вырвалась и упорхнула в старый сад.
Миссис Пейтон подняла голову, и ее глаза встретились с глазами мужа.
— Боюсь, что Сюзи скучно с нами. Каждый раз, как она приезжает на каникулы, это становится все заметнее, — сказала она с виноватой улыбкой. — Я рада, что завтра приезжает ее подруга, которую она пригласила погостить у нас. Согласись, Джон, — прибавила она, словно заступаясь за девочку, — что уединенный старый дом и дикая степь не слишком привлекательны для молодежи, как бы они ни нравились тебе самому.
— Да, они, несомненно, очень скучны, если уж ей трудно провести здесь три недели в году, — сухо ответил ее муж. — Но, право же, мы не можем открывать дом в Сан-Франциско только ради ее летних каникул, как не можем и переехать в более фешенебельную местность, оставив ранчо. Кроме того, ей полезно пожить тут простой жизнью. Я еще помню время, когда она не была такой разборчивой. По правде говоря, я как раз сейчас думал, до чего же она изменилась с тех пор, как мы ее подобрали…