Отодвинув ногой поднос, мистер Хукер нерешительно приоткрыл дверь, заглянул в комнату, пробормотал несколько невнятных слов, вслед за которыми послышался быстрый шелест юбок, и, все еще не выпуская дверной ручки, повернулся к Кларенсу, скромно задержавшемуся у порога, и, театрально распахнув дверь, пригласил его войти.
— Она где-нибудь в задних комнатах, — добавил он, сделав широкий жест в сторону другой двери, которая еще подрагивала. — Сейчас придет.
Кларенс, не торопясь, огляделся. Потертая и выцветшая роскошь обстановки говорила о неопрятности постояльцев, пользовавшихся этой гостиной. Большой узорчатый ковер был весь в пятнах; позолота на массивном столе посредине комнаты облупилась, обнажив грубые белые еловые доски, и это придавало ему вид театрального реквизита; зеркала в золотых рамах, развешанные по стенам, бесстыдно отражали детали домашнего беспорядка. На некогда великолепном диване валялись мокрый дождевой плащ, шаль и развернутая газета, на столе были пуховка от пудры, тарелка с фруктами и переписанная роль, а на мраморной доске буфета приютилась не первой свежести шляпа мистера Хукера и на ней грязный воротничок, по-видимому, недавно снятый. В этой комнате как бы сочетались тайны артистической уборной и показное великолепие сцены, а несколько афиш, разбросанных на полу и на стульях, напоминали о публике.
Неожиданно, точно в театральной постановке, распахнулась дверь, и в комнату в изысканном пеньюаре томно вошла Сюзи. Очевидно, она не успела переменить нижнюю юбку; когда она опустилась в кресло и скрестила свои хорошенькие ножки, на изящных кружевных оборках еще видна была пыль подмостков. Лицо ее было бледно, и эта бледность неосторожно подчеркивалась пудрой. Взглянув на все еще юный, пленительный облик, Кларенс, пожалуй, даже не испытал особой досады от того, что ее тонкая бело-розовая кожа, которую он некогда целовал, была скрыта под слоем пудры и не будила воспоминаний. И все же в этой хорошенькой, но преждевременно увядшей актрисе мало что оставалось от прежней Сюзи, и он почувствовал некоторое облегчение. Не ее он любил когда-то, а лишь обаяние юности и свежести, столь привлекательное для его юношеского воображения. И когда она приветствовала его с некоторой аффектацией во взгляде, голосе и движениях, он вспомнил, что даже девочкой она уже была актриса.
Однако эти впечатления никак не отразились в его тоне или манерах, когда он любезно поблагодарил ее за возможность снова встретиться с ней. И он говорил правду, ибо нашел здесь желанное избавление от гнетущих мыслей; он даже заметил, что сейчас думает более снисходительно о своей жене, которая заняла место Сюзи в его сердце.
— Я сказала Джиму, чтобы он привел вас хоть силой, — сказала она, постукивая веером по ладони и глядя на мужа. — Думаю, что он догадывается, для чего, хоть я ему и не объясняла… я ведь не все рассказываю Джиму.
Тут Джим встал и, взглянув на часы, заметил, что, «пожалуй, сбегает в ресторан за сигарами». Если Хукер делал это, поняв намек жены, то он притворялся так плохо, что Кларенс сразу почувствовал себя не в своей тарелке. Но когда Хукер неловко и тихо закрыл за собой дверь, Кларенс с улыбкой сказал, что ждал случая услышать новость из собственных уст Сюзи.
— Джим знает только то, о чем говорят кругом: мужчины всегда что-то обсуждают, знаете, и он наслушался этой болтовни… может быть, больше, чем вы. Эти разговоры и побудили меня разузнать всю правду. И я не успокоилась, пока не узнала. Меня не проведешь, Кларенс, — вы ведь не сердитесь, что я зову вас просто по имени, хоть вы теперь женаты, а я замужем, и все прежнее кончилось… Так вот, меня не провести никому из этой коровьей глуши, иначе говоря — ранчо Роблес. Я сама южанка из Миссури, но я за Союз — всей душой, безраздельно, и готова потягаться с любым бездельником-рабовладельцем или рабовладелицей с плеткой — один бог знает, сколько в них смешанной крови, — да и с любым их другом или родственником, с любым грязным полуиспанским грандом, со всеми полунеграми-пеонами, которые раболепствуют перед ними! Можете в этом не сомневаться!
При упоминании о ранчо Роблес вся кровь в нем закипела, но все остальное в ее речи настолько походило на ее прежние сумасбродства, что не могло серьезно задеть его. Он только искренне удивился, заметив, что раздражительность и порывистость, как и в девические годы, сейчас снова вернули ее щекам румянец, а глазам — блеск.
— Наверное, вы не за тем просили Джима привезти меня, — сказал он с улыбкой, — чтобы сообщить, что миссис Пейтон (тут он спохватился, заметив в синих глазах Сюзи злорадную искорку), что моя жена — южанка и, вероятно, сочувствует своим? Право, не знаю, могу ли я осуждать ее за это, как и она меня за то, что я северянин и сторонник Союза?
— Так она вас не осуждает? — насмешливо спросила Сюзи.
Кларенс слегка покраснел, но, прежде чем он успел ответить, актриса добавила:
— Нет, она предпочитает использовать вас в своих целях!
— Я вас не понимаю, — холодно сказал Кларенс и встал.
— Нет, это вы ее не понимаете! — резко возразила Сюзи. — Да, Кларенс Брант, вы правы: я не для того пригласила вас сюда, чтобы сказать вам то, что знаете вы и все другие, — что ваша жена южанка. Не для того пригласила я вас, чтобы сказать то, о чем все догадываются: что ваша жена обводит вас вокруг пальца. Нет, я позвала вас сюда, чтобы сообщить то, чего никто не подозревает, даже вы, но что известно мне: она изменница, хуже того — она шпионка, и мне стоит сказать только слово или послать куда следует моего Джима, и ее сегодня же ночью выволокут из ее притона на ранчо Роблес и запрут в форте Алькатрас!
Ее пухлые щеки пылали, злые глаза сверкали, как сапфиры, она вскочила и, вздернув красивые плечи, крепко сжимая маленькие ручки, стиснув белые зубы, сделала шаг к Кларенсу. Что-то в этой позе напоминало ее своевольное детство, но в ней угадывалась и провинциальная актриса, которую он всего час назад видел на сцене. Ее угроза серьезно встревожила его, но он постарался скрыть свои чувства и не удержался от довольно беспомощного ответного выпада.
Слегка отступив и сделав вид, что восхищается ею — причем не совсем притворно, — он произнес с улыбкой:
— Прекрасно сыграно… но вы забыли флаг.
Сюзи не смутилась. Истолковав его иронию как знак преклонения перед ее искусством, она продолжала с возрастающим пафосом:
— Нет, это вы забыли свой флаг, забыли свою родину, свой народ, свое мужское достоинство — все забыли ради этой гордячки, этой двуличной шпионки и предательницы! Пока вы здесь, ваша жена собирает у себя в Роблесе банду таких же шпионов и изменников, как она сама, — главарей-южан и их толстобрюхих пьяных «рыцарей»! Да, можете улыбаться с важным видом, но я говорю вам, Кларенс Брант, что вы, со всем вашим остроумием и ученостью, как малое дитя, вы ничего не знаете о том, что творится вокруг вас. Но зато знают другие! Об этом заговоре знает правительство, и федеральные чиновники предупреждены. Сюда прислали генерала Самнера, и первое, что он сделал, — сменил командование форта Алькатрас и прогнал друга вашей жены, этого южанина, капитана Пинкни. Да, известно все, кроме одного: где и как собирается эта чудная компания. Об этом знаю только я, и я вам это сказала.
— И я полагаю, — заметил Кларенс, продолжая улыбаться, — что эти ценные сведения вам доставил ваш муж и мой старый друг Джим Хукер?
— Нет, — отрезала она, — мне сообщил это Санчо; один из ваших собственных пеонов, — он больше предан вам и старому ранчо, чем вы сами. Он видел, что там происходит, и пришел ко мне, чтобы вас предостеречь!
— А почему не прямо ко мне? — спросил Кларенс с хорошо разыгранным недоверием.
— Спросите у него! — бросила она со злостью. — Может быть, он не хотел настраивать хозяина против хозяйки. А может быть, думал, что мы с вами по-прежнему друзья. Может быть, — тут она запнулась, понизила голос и принужденно улыбнулась, — может быть, в былые времена он видел нас вместе…
— Очень возможно, — спокойно сказал Кларенс. — Вот ради этих былых времен, Сюзи, — продолжал он, и необычайная мягкость тона совсем не соответствовала его бледности и пристальной жесткости взгляда, — я забуду все, что вы сейчас говорили обо мне и моих близких, говорили с упрямством и нетерпимостью, которые, я вижу, сохранились у вас… вместе с прежней красотой.
Он взял шляпу со стола и с серьезным видом протянул ей РУКУ.
На мгновение она испугалась его непроницаемо-бесстрастной манеры. Когда-то она знала эту черту — его несгибаемое упорство, — знала, что бороться с ней бесцельно. Но все-таки с женской настойчивостью она снова бросилась вперед, готовая расшибить себе лоб об эту стену.
— Вы мне не верите! Хорошо, поезжайте и поглядите сами. Они сейчас в Роблесе. Если вы поспеете на утреннюю карету из Санта-Клары, вы их еще застанете. Хватит у вас смелости?
Он взял шляпу со стола и с серьезным видом протянул ей РУКУ.
На мгновение она испугалась его непроницаемо-бесстрастной манеры. Когда-то она знала эту черту — его несгибаемое упорство, — знала, что бороться с ней бесцельно. Но все-таки с женской настойчивостью она снова бросилась вперед, готовая расшибить себе лоб об эту стену.
— Вы мне не верите! Хорошо, поезжайте и поглядите сами. Они сейчас в Роблесе. Если вы поспеете на утреннюю карету из Санта-Клары, вы их еще застанете. Хватит у вас смелости?
— Что бы я ни сделал, — ответил он с улыбкой, — я всегда буду признателен вам за то, что вы дали мне случай снова увидеть вас такой, как прежде. Передайте мужу мои извинения. Спокойной ночи!
— Кларенс!
Но он уже закрыл за собой дверь. Выражение его лица не изменилось, когда он снова взглянул на поднос с остатками пищи у двери, на потертый, испачканный ковер и на официанта, который проковылял мимо. По-видимому, он столь же критически, как и до этой встречи, оценивал и тяжелый запах в прихожей и всю эту обветшалую, выцветшую показную роскошь. Если бы женщина, с которой он только что расстался, могла и сейчас наблюдать за ним, она решила бы, что он все-таки не верит ее рассказу. А он чувствовал, что все вокруг — свидетельство и его собственного падения, ибо верил каждому ее слову. За ее сумасбродством, завистью и злопамятством он увидел главное: он обманут, и обманут не женой, а самим собой. Все это он подозревал и прежде. Вот что на самом деле беспокоило его, вот что он пытался оттолкнуть от себя, лишь бы не рухнула вера — не в эту женщину, а в его идеал! Он вспомнил письма, которыми она обменивалась с капитаном Пинкни, и другие письма, которые она открыто посылала видным деятелям Юга. Вспомнил ее настойчивое стремление остаться в усадьбе, намеки и многозначительные взгляды друзей, которым он не придавал значения, как не придавал значения и словам этой женщины. Да, Сюзи не сказала ничего нового о его жене, зато поведала правду о нем самом! И разоблачение пришло от людей, которых он ставил ниже себя и своей жены. Для независимого, гордого человека, обязанного всем только самому себе, это был завершающий удар.
Все тем же бесстрастным голосом он приказал кучеру ехать домой. Обратный путь показался ему бесконечным, хотя он ни разу не пошевелился. Но когда он подъехал к своему дому и взглянул на часы, то увидел, что отсутствовал всего полчаса. Всего полчаса! Войдя в дом, он рассеянно подошел к зеркалу в передней, точно ожидал найти в себе какую-то видимую внешнюю перемену. Затем, отослав слуг спать, пошел в свою комнату, переоделся, натянул высокие сапоги и накинул на плечи серапе; потом постоял минуту, вынул из ящика пару небольших пистолетов «Дерринджер», сунул их в карманы и осторожно спустился по лестнице. В первый раз он почувствовал, что не доверяет собственным слугам. Свет был погашен. Кларенс бесшумно отворил парадную дверь и вышел на улицу.
Он быстро прошел несколько кварталов до извозчичьего двора, с владельцем которого был знаком. Сначала он спросил о лошади по кличке «Краснокожий», затем о ее хозяине. К счастью, и та и другой оказались на месте. Хозяин не стал задавать вопросов состоятельному клиенту. Лошадь — испанскую полукровку, сильную и норовистую, — быстро оседлали.
Когда Кларенс вскочил в седло, хозяин в порыве общительности заметил:
— Я видел вас сегодня в театре, сэр.
— Вот как? — ответил Кларенс, спокойно разбирая поводья.
— Ловко это вышло у артистки с флагом-то, — продолжал хозяин, осторожно пытаясь вызвать Кларенса на разговор. Затем, усомнившись, должно быть, в политических симпатиях клиента, добавил с принужденной улыбкой: — Я так думаю, все это партийная возня; по-настоящему ничего опасного нет.
Кларенс рванул вперед, но эти слова продолжали звучать у него в ушах. Он разгадал причину нерешительности хозяина: вероятно, тот тоже слыхал, что Кларенс Брант по слабости характера сочувствует убеждениям своей жены, и потому не осмелился говорить откровенно. Понял он и трусливое предположение, что «ничего опасного нет». Ведь это же его собственная ложная теория. Он думал, что возбуждение, царившее в обществе, — это только временная вспышка разногласий между партиями, которая вскоре затихнет. Даже сейчас он чувствовал, что сомневается не столько в непоколебимости Союза, сколько в прочности своего домашнего очага. Не преданность патриота, а негодование взбешенного мужа подгоняли его вперед.
Он знал, что если к пяти часам доберется до Вудвиля, то сможет переправиться с пристани через залив на пароме и попасть на карету в Фэр-Плейнс, откуда можно верхом доехать до ранчо. Из Сан-Франциско туда карета не ходит, поэтому у него было больше шансов застать заговорщиков на месте. Выехав из предместий города, он пришпорил Краснокожего и ринулся сквозь дождь и мрак по большой дороге. Путь был ему хорошо знаком. Сперва ему было приятно мчаться вперед, чувствуя, как дождь и ветер хлещут по его поникшей голове и по плечам, ощущать в себе грубую, звериную силу и способность сопротивления; стремительно проноситься через разлившиеся ручьи и мчаться дальше по окраинам топких, болотистых лугов, давая разрядку натянутым нервам. Наконец он сдержал непокорного Краснокожего и перевел его на крупный, размеренный шаг. Потом поднял голову, выпрямился в седле и задумался. Но напрасно! У него не было ясного плана, все будет зависеть от обстоятельств: мысль, что надо предупредить действия заговорщиков, сообщив властям или призвав их на помощь, мелькнула у него в сознании и тотчас исчезла. Осталось только инстинктивное желание — увидеть своими глазами ту правду, о которой твердил ему разум. Заря уже пробивалась сквозь гонимые ветром тяжелые тучи, когда он добрался до Вудвильской переправы, весь забрызганный дорожной грязью и лошадиной пеной, а конь его был в мыле от шеи до крупа. Он даже не отдавал себе отчета в том, как яростно стремится к цели, пока не почувствовал, как у него упало сердце, когда парома на переправе не оказалось.
На миг ему изменило обычное присутствие духа — он только безучастным взглядом смотрел на свинцовые воды залива, ни о чем не думая, не видя никакого выхода. Но в следующее мгновение он увидел, что паром возвращается. Неужели потеряна последняя возможность? Он торопливо взглянул на часы и убедился, что доскакал быстрее, чем надеялся: время еще есть. Он нетерпеливо махнул перевозчику; паром — полубаркас с двумя гребцами — полз томительно медленно. Наконец гребцы спрыгнули на берег.
— Могли бы приехать пораньше, вместе с другим пассажиром. Мы не собираемся мотаться для вас туда-сюда.
Но Кларенс уже овладел собой.
— Двадцать долларов за лишнюю пару весел, — сказал он спокойно, — и пятьдесят, если я поспею на карету.
Перевозчик пристально взглянул на Кларенса.
— Беги и кликни Джека и Сэма, — сказал он другому лодочнику, потом, не торопясь, оглядел забрызганную грязью одежду Кларенса и заметил:
— Вчера вечером на переправу, видно, опоздала целая куча пассажиров. Вы уже второй, кому не терпится поскорее переправиться на ту сторону.
В другое время такое совпадение могло бы привлечь внимание Кларенса. Но теперь он лишь кратко ответил:
— Если мы не отчалим через десять минут, вы увидите, что я не буду вторым пассажиром, и наша сделка расторгнута.
Но тут из хижины рядом с пристанью вышли двое и с сонным видом побрели к парому. Кларенс схватил еще одну пару весел, стоявших у стены хижины, и бросил их на корму.
— Я сам не прочь поразмяться, — объяснил он.
Перевозчик со смешанным чувством удивления и одобрения взглянул на утомленное лицо и решительные глаза Кларенса. Чуть помедлив с поднятыми веслами и не отрывая глаз от пассажира, он неторопливо произнес:
— Не мое это дело, молодой человек, но я думаю, вы поняли, что я сказал: только сейчас я перевез туда другого.
— Понял, — с нетерпением ответил Кларенс.
— И все-таки хотите ехать?
— Конечно! — холодно глядя на него, подтвердил Кларенс и взялся за весла.
Перевозчик пожал плечами, налег на весла, и лодка устремилась вперед. Двое других гребли усердно и быстро, крепкие, как сталь, ясеневые лопасти взлетали над водой, и тяжелая лодка продвигалась рывками; скоро они миновали извилистое прибрежное течение и вышли на спокойную туманную гладь залива. Не говоря ни слова, Кларенс, углубившись в свои мысли, налегал на весла, перевозчик и его команда тоже гребли молча, тяжело дыша; несколько потревоженных уток с шелестом взлетели над водой и снова сели. Через полчаса они причалили. Еще немного, и было бы поздно. Кларенс напряженно всматривался, не появится ли из-за мыса почтовая карета; перевозчик столь же внимательно разглядывал пустынную улицу все еще спящего поселка.
— Нигде его не видно, — сказал перевозчик, бросив не то удивленный, не то любопытный взгляд на своего одинокого пассажира.