Она вздрогнула и обернулась.
За ее спиной стояла маленькая немолодая женщина с нездоровым бегающим взглядом и молча жестикулировала обеими ручками, при этом зажав под мышкой то ли тетрадь, то ли брошюрку.
— Здравствуйте! — резко сказала Зяма, сама смутившись своего внезапного испуга. Впрочем, маленькая робкая женщина ничем не напоминала кипрского моряка. Она заискивающе улыбалась, показывала что-то руками, и сначала Зяма даже подумала, что перед ней глухонемая. Но та вдруг сказала робко, по-русски:
— …вот тут только заклеить маленько, — и вынула из-под мышки брошюрку.
— А, — Зяма успокоилась, — вот, пожалуйста, клей…
Она вернулась к экрану компьютера и продолжала набирать. Маленькая беспокойная женщина не уходила.
— Вам еще что-то нужно? — вежливо спросила Зяма. С минуты на минуту мог вернуться грубиян Витя и, по своему обыкновению, обидеть незваную гостью.
— Вот тут вот… — залопотала посетительница, протягивая Зяме брошюрку, — все написано… Прочтите, и вы изумитесь…
— Боюсь, сейчас я никак не смогу уделить внимания вашей рукописи, — мягко проговорила Зяма, доставая кошелек из сумки.
Она всегда покорялась необходимости подать милостыню. Окинув женщину беглым взглядом, Зяма оценила ее уход не меньше чем в пять шекелей.
— Но небольшой гонорар за нее вы можете получить уже сейчас.
— Нет, нет! — вскричала женщина, чуть ли не отталкивая Зямину руку. — Что вы, какие деньги! Вы должны прочесть и рассказывать всем. Здесь написано о моем сыне. — Она сделала испуганное лицо и шепотом сказала:
— Он разгадал секрет пепла красной коровы! — и, откинувшись назад, раздельно проговорила: — Вы понимаете — чем это пахнет?
Увы, Зяма понимала. Это пахло очередным Машиахом. Смысл обряда очищения пеплом красной коровы был утерян со времен разрушения Храма. Мудрецы предсказывали, что толкование обряда вернет Машиах.
Зяма вздохнула. Выпроводить эту несчастную нужно было как можно скорее, до прихода Вити.
— Ну что ж, — сказала она, — остается только от души вас поздравить.
— И вас! — воскликнула маленькая женщина. — Я поздравляю весь народ Израиля!
Наверху что-то грохнуло, и еще раз, словно кем-то били об пол, что было весьма похоже на правду, если принять во внимание темперамент пьяных кипрских моряков. Тихо заструилась с потолка известка.
— Кто это?! — испуганно спросила мать Машиаха.
— «Белые ноги», — сказала Зяма, — престижный салон. Не обращайте внимания.
— Содом и Гоморра! — воскликнула мать Машиаха. — Мой сын ликвидирует весь этот разврат!
— Да, пожалуйста! — оживилась Зяма, слегка приобняв женщину и мягко устремляя ее движения в сторону двери. — Уж попросите его.
И так они дружно подгребли к двери, и — еще мгновение — волной Зяминого теплого участия бедную женщину вынесло бы к лифту, но тут дверь распахнулась и влетел Витя, успевший — это было заметно с первого взгляда — получить квитанцию на уплату штрафа.
— В чем дело?! — заорал он, споткнувшись о мать Машиаха. — Почему в редакции посторонние?
— Витя, Витя! — предостерегающе окликнула Зяма, яростно ему подмигивая. — У нас радость. Разгадан секрет пепла красной коровы.
Но Витя (очевидно, размер штрафа превзошел все его опасения) как с цепи сорвался. Он завопил, что сейчас превратит в пепел первую подвернувшуюся корову, если помещение в секунду не будет очищено. Мать Машиаха, не вняв опасности, принялась выяснять — почему в газете «Полдень» не публикуют, как в приличных газетах, время зажигания субботних свечей. Багровый потный Витя заорал, что в их редакции свечи не зажигают, а вставляют, и сейчас он покажет красной корове — как это делается.
С ужасным скандалом мать Машиаха наконец покинула офис. Витя с остервенением запер дверь, каждый поворот ключа сопровождая непечатным — а впрочем, давно уже печатным — словом.
— Итак? — спросила Зяма.
— Сто двадцать! — сказал он, отдуваясь и размахивая бесполезным уже посланием к «дорогому контролеру». — Вонючий мизрах! Я опоздал буквально на минуту.
— Почему ж ты с ним не поговорил?
— Я его не видел! Он успел смыться, вонючий мизрах!
— Откуда же ты знаешь, что он — мизрах?
— А кто ж еще?! — гаркнул Витя.
Спорить с ним было бесполезно. Он и сам любил повторять, что ненависть — экзистенциальное чувство.
Не успели приняться за шедевр Кугеля, как позвонил Рон Кац и попросил включить модем — сейчас он пришлет гениальный файл под названием «Кардинал Арончик»…
Пришел файл. Вывели текст на экран и с первого абзаца — почти одновременно — страдальчески взвыли: Халил Фахрутдинов вставлял кардиналу Франции Жану-Мари Люстижье огромную еврейскую клизму по национальному вопросу.
При этом в тексте мелькали перлы, вроде «его обрезанное преосвященство не изволили покрыть голову в знак траура по умерщвленным сородичам…» или «напрашивается вопрос: читал ли новоиспеченный пархатый кардинал кадиш по своей замученной в Освенциме матери?!»…
— Мы уволены, — сказал Витя.
— Ну, погоди… Уберем грубости и зряшные нападки, изменим название…
— Ты же знаешь, как он вопит, когда мы, не спросясь, меняем его идиотские названия… «Кардинал Арончик»!
— А между прочим, неплохо… — задумчиво проговорила Зяма. — Давай-ка оставим.
— Ты с ума сошла? А следующий опус он озаглавит «Папуля Римский»?
— Оставим, оставим…
— Под твою ответственность!
Часа полтора они возились с кардиналом Франции, пытаясь совершенно скандальным обвинениям Рона придать более благообразный, сдержанно-осудительный тон, а прямые оскорбления заменить на некие сурово-горькие намеки. В некоторых местах Витя сардонически хохотал и восклицал: «О, воображаю!» — а Зяма бормотала примирительно: «Ничего, ничего, оставь… Этот оборот вполне легитимен…»
В разгар страды работу пришлось прервать. Случилось небольшое происшествие, одна из тех плодотворных встреч с читательской аудиторией, от которых, как ни вертись, не убережешься: к ним без стука ворвался некто Златовратский, от которого прежде они получали только гневные письма и телеграммы.
Он топал, пыхтел, отфыркивался не хуже, чем кипрский моряк; похоже, перед тем как подняться на второй этаж, он долго готовил свой паровоз, раздувая угли.
— Подонок! — кричал он, лупя по столу газетой «Полдень», свернутой в трубку. — Антисемит! Сволочь!
Словом, это был один из читательских откликов на недавнюю статью Халила Фахрутдинова, где тот научно-популярно обосновывал теорию, согласно которой на одного гения в еврейском народе приходится примерно сто тридцать две и две десятых тысячи кромешных идиотов.
— Кто он? — орал Златовратский. — Я приехал из Петах-Тиквы узнать — кто он, наконец, этот мерзавец Халил Фахрутдинов?! Кто?!
— Я, — хором ответили Зяма и Витя.
— А-а!! Я догадывался, я подозревал, что здесь окопалась целая шайка негодяев!! Да вас поубивать мало! Я сам бы вас убил с огромным удовольствием!! Своими, вот этими вот, руками!
— Пожалуйста, — сухо проговорила Зяма, — окажите такую любезность. Витя, принеси нож!
Витя сбегал к шкафчику и с благоговением подмастерья подал Зяме длинный нож-пилу.
— Да не этот! — воскликнула она раздраженно. — Этот молочный. Когда ты запомнишь!
Но, как видно, читатель Златовратский неправильно понял Зямину ритуальную суровость. Во всяком случае он не только не подтвердил своей готовности к принесению священной жертвы, но явно испугался и того, что его так буквально поняли, и той стремительности, с которой эти двое сумасшедших выразили желание помочь ему в его совершенно умозрительных намерениях. А может быть, он заподозрил, что в процессе обряда агнец поменяется местами с резником…
Вообще ему страшно не понравился разворот событий. Он стушевался, мгновенно опустился до бормотания общих слов о высокой культуре, которую журналисты обязаны нести в массы репатриантов. Словом, всем своим видом старался показать, что мясной нож — это преувеличение, дурной вкус. Так и сгинул, что-то бормоча.
— Ну, запирай ворота, — с явным облегчением проговорила Зяма. — Это дело надо заесть и запить. Сегодня я угощаю.
Как раз когда после обеда закончили редактировать Кугеля, он явился собственной персоной. Витя бросился готовить чай, нарезал булочку и достал из холодильника шоколадную пасту: политический обозреватель Себастьян Закс любил сладкое.
Нет, он не собирается им мешать, он сейчас пойдет дальше, какой там чай, зачем… Погорячей, давай, не жалей. А лимоном в вашей конторе, как всегда, не разживешься, жилы вы, жилы… Серьезному человеку такую бурду и пить стыдно… Слышали, что вчера вопил в кнессете этот мошенник, этот карманный вор?..
— Рудольф, — сказала Зяма, — знаете что? Почему бы вам в конце концов не написать что-нибудь о Катастрофе.
— О чем это?! — вскинулся тот. — О том, как я в Дахау в выгребной яме три дня отсиживался? Как потом от меня месяц — мойся не мойся, хоть шкуру сдирай — говном разило?
— Именно! — воскликнула она. — Напишите, черт возьми, о Дахау! Как вы спаслись.
Кугель вынул ложечку из чашки и внимательно взглянул на нее.
— С чего вы взяли, что я спасся? — спросил он, усмехаясь. — С того, что я каждую неделю вам статьи пишу и чаи здесь распиваю?.. Нет, вы на это не смотрите, это кажимость. Оттуда никто не спасся, ни я, ни вы…
А вот, если желаете, я вам к Судному Дню «Экклезиаст» переведу.
— В каком смысле? — спросил Витя. — Ведь он переведен давно.
— Э-э!.. — Кугель презрительно махнул рукой. — Двойной перевод, с иврита на греческий, с того — на церковнославянский… Дрянь, и больше ничего. Неточности, подтасовки, ушла вся поэзия, вся глубина двойных и тройных значений… Я вам подлинник, подлинник предлагаю. Ну, решайтесь — переводить?
Зяма с Витей переглянулись. Они одновременно представили себе, как переписывают «Экклезиаст» в переводе Себастьяна Закса.
— Ну-у… — промычал Витя. — Попробовать можно, а что… Валяйте, Рудольф. Хули нам религиозные каноны!
Наверху что-то грохнуло, глухо донесся упоительный визг, и дробно-мелко затопотали, как будто пошла строчить гигантская швейная машина.
— Ого! — уважительно заметил Кугель. — Это кто там степ отчебучивает?
— Морячки с Кипра, — сказала Зяма.
— А! Да, морячки умеют… У нас в соседнем бараке был такой моряк… Он в уборной повесился. У нас таких называли «мусульманами».
— Почему — «мусульманами»? — спросил Витя.
— Почему — не знаю… Каждое утро: ну, сколько за ночь «мусульман»?..
Когда Рудольф Кугель ушел, Зяма сказала грустно:
— Все путает, ни черта не знает… Никакие не мусульмане, при чем тут мусульмане. Это термин такой, определение крайней степени истощения: «музульман».
Закончили сегодня неожиданно рано. Это означало, что целый час она может шататься по веселым, грязно-розовым закоулкам и тупичкам Иерусалима.
Витя переобул свои пляжные сандалики на не менее идиотские, бального вида туфли-лодочки и повез ее к автостанции. И опять вокруг что-то копали, и Витя, как всегда, поехал в объезд, каждые три минуты застревая и обругивая из окошка наглецов-водителей.
Впереди них перед светофором толстый таксист-марокканец приятельски неторопливо беседовал из окна с юной проституткой на тротуаре.
— Интересуется — почем райские кущи, — заметил Витя и остервенело загудел.
21Известную писательницу N. любили старухи… Это было неизбывно, как вообще неизбывна и неизбежна любая линия судьбы. Куда бы она ни приезжала или переезжала, на любом новом месте — будь то дом творчества писателей, подмосковная дача или другая страна — дней через пять уже непременно всплывала какая-нибудь очередная старуха, обожающая творчество писательницы N. и мечтающая с ней познакомиться.
Непременно находились какие-нибудь знакомые или родственники приятелей знакомых, которые благоговеющую старуху приводили, и та навеки прикипала к известной писательнице N., человеку вежливому и — во внешнем беглом обиходе — приятному. Со временем они требовали все большего участия и внимания к себе — преданному другу семьи, а также к своей жизни в мельчайших ее проявлениях. Старухи требовали свиданий, телефонных звонков и длительных душевных разговоров — то есть как раз того, чем была совсем небогата известная писательница N.
Не успела она по-настоящему очнуться от обморока перемещения в загробный мир иной жизни, как уже дней через пять обнаружила себя в автобусе, следующем на другой конец Иерусалима, в район Тальпиот.
Она везла очередной старухе — приятельнице московских знакомых — письмо с приветом и теплые рейтузы, те самые рейтузы, которые (вместе с гжельским чайником) ей удалось провезти через таможенников в Шереметьеве. Писательница N. была человеком обязательным.
Так в ее здешней жизни возникла Вера Константиновна — необъятных габаритов интеллигентная, умная и злая старуха с великолепным чувством юмора и вкуса, инкрустирующая беседу изысканным матерком, обожающая розыгрыши и идиотские ситуации, в которые не гнушалась втиснуться.
Как и многие другие, она считала себя обязанной приносить известной писательнице в своем клюве подсмотренные забавные сценки, смешные реплики подслушанных чужих разговоров, а то и обрывки своих собственных воспоминаний. К тому же это было поводом к звонку и долгому душевному обсуждению взаимоотношений Веры Константиновны с невесткой, отъявленной мерзавкой, собственным недотепой-сыном и очаровательными внуками — то есть лишним поводом к тому, чтобы откусить от жизни писательницы N. порядочный кусок утреннего рабочего времени.
— Радость моя, — начинала Вера Константиновна после нежного приветствия, — я тут сейчас кофе варила, и вдруг вспомнила одну забавную штуку из своей французской жизни. Так что у меня есть для вас сюжет!
А у меня для вас — ордерок, — устало думала писательница N., обреченно отодвигая рукопись, — на обыск. На арест… А вслух произносила заинтересованно:
— Да-да?
— Кажется, я вам рассказывала, что лет пятнадцать-семнадцать назад меня каждое лето приглашали с чтением лекций в университет, в Лимож. Это было распрекрасное время моей жизни. И вот среди студентов мелькал некий немец, человек вежливый, даже церемонный, по фамилии, между прочим, Фауст…
Нет, ты мне заплатишь, думала в это время писательница N., вот этой своей едкой московской скороговорочкой, своими необъятными теплыми рейтузами, в которые я в Шереметьеве завернула гжельский чайник, ты заплатишь самой собой, а не этой забавной дребеденью, которой отнимаешь у меня драгоценное время… Вслух она отпускала поощрительные междометия.
— …однажды после лекции он подошел ко мне и сказал, что его интересует русский мат, а помочь ему разобраться в этом ни один преподаватель то ли не может, то ли не хочет… Я сказала: «Садитесь, пишите: два имени существительных. Одно означает мужской половой орган, другое — женский половой орган. И — сказуемое, обозначающее способ взаимодействия двух приведенных выше имен существительных. При помощи трех этих слов создается богатейший пласт русского фольклора. Например, путем морфологических изменений имени существительного, обозначающего женский половой орган, можно образовать бессчетное количество самых разных по значению понятий. Например, синонимы к словам: испугаться, врать, украсть, болтунья, ненадежный человек, ударить, избить…
— …выгнать, придурошный, — подключилась к перечню известная писательница N. — …мм… запропастить… конец…
Некоторое время обе они — почтенная престарелая дама и известная писательница — напрягали память и интеллект, вспоминая новые и новые понятия…
— …и так далее до бесконечности!» — воскликнула в восторге Вера Константиновна. — Вот какой у меня для вас сюжетец!
А у меня для вас — приглашение на казнь, подумала другая. Гильотина. Электрический стул… Вслух сказала:
— Потрясающий! Я вам очень признательна, Верочка…
Сегодня утром, как обычно и как назло, едва пошла работа, в течение последних недель застрявшая в начале одной сложной и тонкой сцены, где требовалось выстроить скользящий, странный и нереальный диалог двух, сомнительной порядочности, героев так, чтобы и тот и другой вызывали сочувствие и даже симпатию, так, чтобы в конце всей сцены — а желательно, всего романа — обескураженный читатель вдруг обнаруживал, что при похожем раскладе обстоятельств не только мог бы, но и вынужден был…
Словом, как раз тогда раздался очередной телефонный звонок.
Что делать — из-за старшего сына, Шмулика, она не могла отключать телефон. Она всегда жила на пороховой бочке. (Хотя после истории с курсами вождения Шмулику благодаря докторской справке поменяли профиль и послали его на мирную раздачу противогазов населению. Он служил в Иерусалиме и каждый вечер приходил домой.)
— Радость моя! — прозвучал в трубке знакомый голос, абсолютно не старческий. — Понимаю, что отвлекаю вас от работы, но не могла не позвонить и не доставить вам маленькое удовольствие!
— Ну-ну? — ласково проговорила писательница N., стараясь, чтобы ее скрежет зубовный не был слышен на том конце связи.
Вера Константиновна недавно съехалась с сыном и перебралась в Тель-Авив, где тосковала во влажной жаре и одиночестве.
— Говорила ли я вам, что у меня есть старший брат, известный советский ученый, специалист по каким-то особым клеткам мозга?..
— Да-да… — рассеянно и любезно поддакнула та, вымарывая незадавшийся кусок в рукописи.