По четвергам он делал закупки в «Гринберге» — огромном, издали похожем на элеватор, супермаркете. Долго тащился с тележкой по всем закоулкам, изучал этикетки, отъезжал от прилавка и возвращался опять… словом, вел себя так, как будто и впрямь выбирает, что купить. На самом деле Витя годами покупал один и тот же набор продуктов и ровно столько, чтобы им с Юлей хватило на неделю…
На этот раз он удачно поставил машину — близко к дому, недалеко тащить. Достал из багажника картонный ящик с продуктами, запер машину и, взвалив свою ношу на плечо, вошел в парадное.
Сначала ему показалось, что на лестнице раздраженно беседуют несколько человек, но уже через секунду все выяснилось.
На площадке между первым и вторым этажами, лицом к окну стоял, покачиваясь и цепляясь за перила, сосед-алкаш. Он — сначала Вите показалось это невероятным — разыгрывал диалоги перед единственным зрителем: самим собой. В гулкой тишине подъезда он менял тембр голоса, интонацию, держал паузы и прислушивался к замирающим звукам.
— Значить, встретились однажды два человека, — объявил он распевным зачином, — и вот один другому говорит (он выпрямился, приосанился и проговорил презрительно ): «Динаху!»… а тот ему: «Сам динаху!»…
Долгая пауза, покачивание, глубокое размышление. Затем с новым воодушевлением, изменив голос на яростный тенорок:
— А я тебе сказал: «Динаху!» (баритоном )… А я в ответ тебе: «Сам динаху!» (Пауза .) Советую: нэхай будэ бэсэдэр!..
Витя бесшумно снял ящик с плеча и поставил его на пол. Он стоял на нижней площадке, и ему видна была в пролет только покачивающаяся спина в пиджаке, какие носили в советской провинции лет пятнадцать назад.
Минут пять еще алкаш, варьируя одну и ту же незамысловатую реплику, изображал две препирающихся стороны, меняя голоса, возбуждаясь. Он вошел в раж, взвинтил сам себя и, наконец, гаркнул генеральским басом:
— Ди-на-ху, я те сказал!!!
Последовала пауза, в течение которой спина в советском пиджаке распрямилась, и с пьяным достоинством алкаш раздельно произнес:
— Не-хо-чу!!!
Витя стоял рядом со своим ящиком, привалясь к прохладной стене подъезда, пытаясь понять, что все это ему столь мучительно напоминает?
Пока не понял наконец: его бесконечный внутренний диалог с его собственной жизнью.
31Муниципальный налог — триста пятьдесят один шекель… Телефон — четыреста восемьдесят… черт, вроде бы и не звонила никуда, и все стараешься в дешевое время… их дешевое время! Здесь только жизнь человеческая дешева… электричество — сто восемьдесят шекелей… спрашивается: за что? Вода, газ… ну, это мелочь по сравнению с параличом, в который впадаешь после первого числа, когда со счета в банке сходит тыща за квартиру…
Итого… (Она вырвала листок из тетрадки по математике младшего сына и выстроила суммы всех счетов в столбик. Старательно складывала, сносила, держала в уме. Интересно, что рядом лежал калькулятор, которым она никогда не пользовалась.)
Итого… вашу мать беспокоит отсутствие денег… Хорошая светловская хохма. Еще он писал: «И вот я умер. Чем бы мне заняться?»
Чем бы заняться, чтоб и прожиточную копейку заработать, и не тронуть эту, столь необходимую, тишину утренней свежей головы, в которой на фоне потрескивания и промелька теней бытовых пустяковых мыслей, всей этой не мешающей ей ветоши, золотистой пыли и паутинок чердака начинают роиться и вдруг складываться фразы и — как телефонные голоса — обрывки диалогов… И постепенно налаживается тонкая вибрирующая связь мысли со словом… беглая запись, пунктир образа — о, точно, точно! — именно это слово… Идут минуты, проходит час, и парус уже поставлен, и дует сильный ветер…
А может быть, это похоже на медленное возгорание костра? Чирк зажигаемой спички, едва-едва, и боишься, что погаснет, но вот занимается… Там и тут вспархивают беглые синие язычки огня, и… занялось, пошла, идет хорошая тяга… А теперь не зевать: крепче узлы, связки… вылепливается сцена, которая должна стать рычагом действия… И то, что говорит этот персонаж — а за минуту до этого ты не знаешь, что он сейчас это скажет, — то, что он произнес, сам испугавшись звука своего голоса… это полностью меняет кропотливо продуманную сцену. Да какую там, к черту, сцену! Ведь, если он догадывался, это опрокидывает все!
Но главное — подготовить и оправдать абсолютно неподготовленное, неоправданное убийство в финале романа. Случайное, идиотское убийство, в котором никто не виноват и виноваты все, убийство, к которому идет, медленно проворачиваясь и буксуя на якобы незначительных сценках, пустяковых деталях и вроде бы ненужных персонажах, действие всего романа…
Жертва. Невинная искупительная жертва.
А не перенести ли действие на канун Судного Дня? Или наоборот — на вечер после Судного Дня. Да, вечер, когда все расслаблены и уже утолили страшный голод изнурительного поста. И когда раздается этот выстрел… (или нож? Нет, именно случайная дурацкая пуля, а нож ведь надо с силой всадить в тело, в шею — это намерение, это злодейство, это иные мотивы, это другой роман. Нет-нет, именно пуля, которая выпархивает из ствола, как не-воробей — не-поймаешь)… и когда раздается выстрел…
…И все-таки, где и чем заработать, если так мучительно, так изнурительно не хочется — не можется — никакой регулярной службы, которой, кстати, еще для нее нигде и никем не приготовлено?
В сущности, она не боялась никакой физической работы и умела делать все. Вообще, известная писательница N. была крепкой неизнеженной женщиной, спокойно и незаметно перемалывающей всю тяжелую домашнюю работу. Она могла таскать тяжести, красить стены, умела даже класть кафельную плитку, не говоря уже о разнообразном мытье. (Разумеется, в последние лет десять в Москве у нее была приходящая домработница — любимый человек, член семьи, к приходу которой готовился обед повкуснее.)
Да-да, это легче, какая-нибудь незамысловатая физическая работка в вечернее время — мытье полов в каком-нибудь уютном офисе.
Забавно, что друзья и милые знакомые, стоило ей заняться поисками подобного приработка, в ужасе закатывали глаза и разводили руками: известная писательница N. и грязная работа?! О, не говори, не говори, даже и думать не смей! Неужели для тебя не нашлось бы места в какой-нибудь газете?!
Все это свидетельствует только об одном — эти интеллигентные милые люди, образцовые читатели прозы и тонкие ценители различий стиля того или иного писателя ни черта не смыслят ни в природе творчества, ни в устройстве писательских мозгов. К тому же их занимает вопрос так называемого «престижа». Значит, если она с утра до вечера будет торчать в редакции одной из многочисленных русских газетенок, дешевые «офисы» которых все, как один, похожи на привокзальные сортиры, и будет гордо называться редактором одной из русских газет (можно и визитку заказать), тех газет, которыми владеют незнакомые с кириллицей смуглые люди в кожаных туфлях на босу ногу; если, повторим, с утра до вечера она будет переписывать тошнотворный бред какого-нибудь воспаленного графомана, какого-нибудь Миши из Кфар-Сабы, а потом еще этот Миша станет звонить ей ночью домой со своими гнусными амбициями… — вот это будет престижно, это будет то самое «не стыдно сказать». А то, что после одного такого «рабочего дня» еще месяц в замусоренной голове ее не мелькнет ни звука, ни дуновения, не забрезжит ни единой чистой ноты, которую можно было бы тянуть, насвистывать, вытягивать в тишине из нее хоть какую-то бедную мелодию мысли… Это ничего, это не страшно. Как-нибудь, можно пописать в свободную минутку, прикорнув где-нибудь на краешке редакционного стола в обеденное время… Неделя-другая, и, глядишь, порадуете нас очередным своим рассказом. Мы так любим вашу легкую, ироническую и едкую прозу!
Чтоб вы сдохли все, дорогие мои читатели, поклонники моего таланта.
Вообще, писательница N. давно подозревала, что у нее не все в порядке с писательским самоощущением. Взять, к примеру, такую этическую категорию, как слава. Ну, не слава. Ну, известность. Ведь нет такого писателя, которого не беспокоила бы проблема его известности. А вот писательница N. с самой ранней юности, с первых публикаций относилась к этой проблеме не то чтобы равнодушно, но как-то… устало. Иногда даже ей и хотелось чего-то такого, да как представишь, что порой из этого выходит, так и подумаешь — ну ее совсем, эту известность.
Да хоть вчера — прибегает домой младший сын, плачет и жалуется, что во дворе его все время обижает мальчишка постарше. Вот, насыпал на голову песка с грязью. Ну, она сразу выскочила во двор — в чем была, разъяренная, как мегера. Налетела на этого мальчишку, схватила за ухо, наорала. Сейчас уже не вспомнить — что кричала. Что-нибудь подобающее случаю. Мол, еще раз подойдешь к моему сыну, я из твоих ушей пельменей налеплю. Глупость, конечно.
Пока по лестнице домой поднималась на свой четвертый этаж, представляла, как лет через пятьдесят этот мальчишка еще вдруг воспоминания писать примется. «Однажды, когда я играл во дворе, меня ни за что ни про что оттрепала за уши в то время еще нестарая, известная писательница N. Неприглядную она представляла собой картину — спортивные бриджи, пузырящиеся на коленях, замызганная куртка, всклокоченная голова… Кричала она чуть ли не матом, брызжа слюной…» и так далее…
Нет. Ну ее совсем, эту известность… Будем надеяться, что юный паскудник лишен литературных способностей…
И все-таки: чем заработать копейку? Тысячи три, не больше. Видит Бог, она неприхотлива.
Со дня приезда она подрабатывала время от времени на РФИ, французском международном радио. Им требовались коротенькие сухие телефонные сообщения, минуты на три. Звонили из русского отдела и заказывали тему передачи. В основном их интересовали экстремальные происшествия: взрыв автобуса, убийство премьер-министра, обострение ситуации на границе с Ливаном. Очень скоро она обнаружила, что неплохо подрабатывает на бедах собственного народа. Например, во время войны в Персидском заливе делала передачи через день. Французы платили немного, но аккуратно, и в конце концов от этих передач у нее собралось тысяч семь франков — сумма невеликая. Но живописец вдруг разволновался, буркнул как-то вечером, что — эх, можно было бы прокатиться в Париж. Лувр. Оранжери. Несколько работ в Д’Орсэ… Недели две они провели в мечтаниях. Потом выехали в Иерусалим — как бы погулять, и, не сговариваясь, держась за руки, вошли в туристическое агентство и заказали два билета в Париж. И пока агент искал по компьютеру даты и рейсы — можно было, к примеру, заскочить на денек в Амстердам или в Брюссель… — муж сжимал ее ладонь и они испуганно и восторженно переглядывались. Десять лет они не отдыхали вдвоем, без детей. Десять лет они не были хотя бы неделю наедине друг с другом…
Через два дня старшему отроку прислали повестку в военкомат.
Париж сделал ручкой. Лувр, Оранжери, Д’Орсэ и прочие высоты человеческого гения уплыли в дымку недосягаемого. Ибо с той минуты, когда сыну выдали оружие, кончилось ее — не спокойствие, этого и не было никогда, — а хоть видимость какого-то душевного равновесия.
Да, так — кусок хлеба. В России ее — грех жаловаться — продолжали печатать в солидных журналах. Но там ведь нынче как: чем серьезней журнал, тем он меньше платит. В прошлом году напечатали повесть и даже гонорар выплатили, симпатяги, — тринадцать долларов. Милые вы мои, — она прослезилась, так была тронута.
Заграница тоже, как говорилось выше, — нам поможет. Так как известно: переводная литература на Западе не раскупается. И несчастный тираж в тысячу экземпляров расходится по университетам, где его жуют старательные слависты, которые еще никогда ничего в русской литературе не понимали.
Книги писательницы N. тоже переводили, а как же. Мы люди известные, в энциклопедиях упомянуты. Где-то у нее даже валялось восторженное письмо от Жаклин Кеннеди, которая, как выяснилось, возглавляла издательство. Говорят, милая была дама, пусть земля ей будет пухом. Но при чем тут литература?..
Деловые оборотистые люди предлагают заняться этим, как его… маркетингом. Распространять что-нибудь, всовывать, впихивать зазевавшимся, не ожидающим нападения людям какой-нибудь эдакий товар — карманный спрямитель магнитных полей, продлевающий жизнь. Или переносной продлитель потенции. Или что-нибудь еще в этом сумасшедшем роде.
Да куда дальше: встретила на днях знакомого актера из Новочеркасска. Миша. Или Гриша? Нет, Миша… Лет пятнадцать назад Новочеркасский театр ставил инсценировку по одной из ее ранних повестей. Ну, и на премьере выпивали. Не важно. Сейчас он здесь и процветает. Распространяет новомодный загадочный «Группенкайф». Кстати, почему это издевательское название никого не настораживает?
Предложил попробовать. С цены каждого комплекта пятнадцать процентов — распространителю. Ну, и ему, Мише, перепадает.
Господи, ну почему она в этих случаях испытывает такую тягучую тоску и беззвучно тянет кишками такую волчью песнь ненависти к миру, что впору ее изолировать от людей в какую-нибудь маленькую темненькую каморку… (А какое это, кстати, было бы счастье!)
Все бы ничего, да распространять загадочный «Группенкайф», оказывается, может только тот, кто зазубрит некую семейную легенду, трогательный миф, положенный в основу бизнеса: жила-была мамочка, актриса, между прочим, Голливуда. У нее был сыночек. Когда сыночку исполнилось семнадцать лет, мамочка умерла от неизвестной болезни. И тогда безутешный сыночек стал думать-думать, советоваться со специалистами, биологами, химиками, минералогами (пополните список сами), а также корифеями нетрадиционной медицины, и в течение нескольких лет кропотливой работы исследовательского концерна родилось новое чудодейственное лекарство, полностью обновляющее клетки организма, такой вот эликсир жизни… Так великий сын замечательной мамы в память о ней подарил миру шанс, попутно став миллиардером.
— Что подарил? — переспросила писательница N.
— Шанс, — сияя, повторил Миша. — Шанс выжить!
— А, — сказала она. — Послушай, милый, но ведь даже завлит твоего родного ТЮЗа никогда в жизни не принял бы к постановке эту белиберду. Мамочка, сыночек, лаборатории исследовательского концерна… Ты предлагаешь каждому потенциальному покупателю петь эту песнь солнечной долины?
— Ты не представляешь, как они это хавают! — в восторге закричал он. — Ты представить себе не можешь, как действует умершая мамочка на сердца еврейских старух!
— А что, эту отраву покупают только старухи?
— Почему, — вдохновенно возразил он, — толстые, больные и несчастные — тоже. Тут ведь что важно: чтобы прием таблеток и порошка сочетался с групповыми медитациями. Проглотила таблетку, закрыла глазки и медитируй. Только не одна, а с двумя подругами. Так что ты одной постарайся всучить, а две другие к тебе сами прибегут… Если ты покупаешь патент на распространение, я выдаю тебе наглядные пособия.
И Миша продемонстрировал ей интересный журнал, весь — от первой до последней шикарно-глянцевой страницы — посвященный весьма своеобразной рекламе чудодейственного продукта. Фото покойной мамочки. Фото сына — привлекательного молодого человека в элегантном пуловере. Он же на теннисном корте — пружинистый подтянутый мальчик с великолепной улыбкой: «„Группенкайф“ — моя вечная молодость!».
А дальше шли бесконечной чередой разнообразные голые задницы.
Очевидно, менеджеры компании считали, что эта часть тела как наиболее подверженная процессу отложения жиров наиболее наглядно демонстрирует столь же быстрый процесс полной реабилитации, как по части возврата к девичьему весу, так и по части чарующего натяжения и бархатистости кожи.
В самом деле, эффект воздействия этих наглядных пособий на воображение потенциального клиента был поистине разителен. «Бедра Ширли Брэдли до приема препарата „Группенкайф“». Почему эта оплывшая, в складках и дряблых рытвинах, неохватная корма Ширли Брэдли кокетливо называлась бедрами, неизвестно. Допустим, бедра. Но под этим малоаппетитным пособием помещалась фотография загорелых очаровательных ягодиц неизвестной нимфы, безукоризненно атласных даже на взгляд. «Бедра Ширли Брэдли после приема чудодейственного препарата».
Писательница N. всмотрелась в фотографии этих двух, столь разных наглядных пособий.
— Ты хочешь меня убедить, что это одна и та же задница одной и той же Ширли Брэдли? — саркастическим тоном спросила она Мишу.
— Тебя, — веско проговорил он, — я ни в чем не собираюсь убеждать. Но клиентов это убеждает безотказно. Я тебе выдам значки, — продолжал он, — привлекающие внимание покупателей, но и ты не зевай. Главное, привлекай людей в бизнес. Развешивай объявления. Придумай какой-нибудь оригинальный текст. Например: «До каких пор мы будем прозябать в нищете…» или там: «Сколько можно терпеть издевательства работодателей…» И, главное — приставай к людям, приставай внаглую. Ты же умный, талантливый человек! В транспорте, в магазине, зашла в туалет, видишь, толстая дама перед зеркалом крутится, ты к ней — шасть: «Ах, вам бы килограммов десять сбросить!» — и, слово за слово, слово за слово…
— Вот спасибо, — сказала она. Представила себе картинку и расхохоталась. Еще картинку, еще… дико и долго хохотала… что поделать — воображение литератора. Слово за слово…
— Нет, ты еще не созрела, — вздохнул Миша. — Но ты еще ко мне придешь. Ох, ты еще придешь!
32Когда — как обычно, вечерком, в среду — в Духовный Центр ввалилась компания журналистов газеты «Регион», за столиком в баре сидел всего лишь один человек. Но зато на двух сдвинутых стульях. Это был Буйвол. Он сосредоточенно набивал свой желудок едой, как хорошая хозяйка набивает пасхальную утку яблоками и черносливом. Перед ним по обе стороны от его могучих локтей, двумя небольшими бревнами уложенных на стол, живописно расставлены были тарелки с сациви, хачапури, лобио и теми невыносимо острыми закусями восточной кухни, которые одобрить могут разве что русские алкоголики. Бутылку «Голды» он принес с собой. В баре Духовного Центра крепким спиртным не торговали. Подразумевалось, что это культурное заведение.