– Амба стрелять нада. Амба люди хватать, куски рвать. Людоед амба!
Мужики и солдаты уже знали, что гольды зовут амбой тигра.
– А ты пошамань, – усмехнулся начальник острога, которому неохота было соглашаться – выходило бы, что он внял доводам кандальника Волкова, а сие никак нельзя было допустить. – Дед твой, по слухам, шаманил, все селение оберегал своим бубном. Ступай на берег да покричи – изыди, мол, амба прочь!
Акимка растерянно оглядывался, не в силах понять, что начальник шутит. Гольды ведь все всерьез принимают, шуток не ведают. Для Акимки приказ начальника был тем, ослушаться чего немыслимо. Бессмысленно озираясь, он пошел к берегу.
– Камлай, ну! – веселясь, приказал начальник острога. – Кричи: «Амба, изыди!»
– Амба, иди! – повторил, не разобрав неизвестного слова, Акимка. – Иди, амба!
– Сейчас по всем законам Малого театра на сцене должен явиться тигр, – с напряженной улыбкой сказал Максим Волков.
Капитан Стрекалов оглянулся было на него, но тут общий крик заставил всех уставиться на берег.
Тигр с белой, словно примороженной шкурой, вздымая тучи брызг, несся через проточку к Акимке. Тот стоял недвижимо.
– Беги, беги прочь! – закричал Стрекалов, бросаясь к стоявшему рядом Чуваеву и хватаясь за его винтовку.
– Ваше благородие, – вытаращив глаза, начал сопротивляться тот, – я ж часовой на посту, нельзя в чужие руки ружжо-то отдавать!
Стрекалов тянул винтовку к себе, Чуваев – к себе, но никто не обращал на них внимания: все смотрели, как тигр наскочил на Акимку, подмял его под себя и начал катать лапой туда-сюда. Акимка попытался подняться – тигр сшиб его сильным толчком и зарычал грозно. Юноша упал – тигр снова принялся перекатывать его с места на место, словно забавляясь. Видно было, что иногда он трогает Акимку за голову, словно намерен стащить с нее кожу вместе с волосами, да медлит почему-то.
– Пропал ваш гольд, господин капитан, – скучным голосом проговорил начальник острога.
– Стреляйте в него! – закричал Стрекалов.
Несколько мужиков и солдат вскинули винтовки и ружья, да тут же и опустили: кто-то по скудоумию не смог понять, в кого велел стрелять господин инженер – в мальчишку гольдского либо в амбу, ну а кто понял и целился все же в тигра, тот боялся курки спускать, чтобы не подстрелить ненароком Акимку.
– Лежи вот так, тихо лежи! – закричал вдруг Максим и кинулся к берегу.
Там прыгнул близко к тигру, затряс кандалами в воздухе, запрыгал, бренча ими:
– Амба! Улю-лю! Ну, давай! Иди сюда! Смотри! Горит восток зарею новой! На нивах шум работ умолк! С своей волчихою голодной выходит на дорогу волк! Это я, Максим Волков, брось ты этого дохляка, мокрицу эту, тигр, иди к волку, драться иди!
А затем таким же надрывно-забавным тоном прокричал, чуть поворотя голову:
– Солдаты, как он на меня бросится, в штыки его берите разом, колите почем зря! Только меня не проткните заодно, слышите, служивые!
И кинулся прямиком на тигра, размахивая кандалами.
Софрон, все это время бывший тут же неподалеку, среди сельчан безоружных, проклял все на свете. Зрелище выходило престранное...
Белый зверь замер над смиренно скорчившимся Акимкою, отпрянул в нерешительности, но тут же кинулся на Максима. Видно было, как тот взмахнул кандалами – и обрушил их голову тигра, а потом рухнул, придавленный его тяжелым телом.
Мгновение царили тишина и неподвижность – и мужики, и солдаты словно бы ждали, когда тигр начнет драть Максима, а тот станет орать предсмертным страшным криком.
Но тигр не шевелился. Молчал и Максим, только рука его, видная из-под туловища зверюги, слабо дергалась.
– Да тигр мертвый! – закричал Софрон. – Он его убил!
– Скорей снимите с него тигра! – закричал и Стрекалов. – Пока не задавил!
Набежал народ, повлекли тигра за хвост и лапы – сперва с опаской, потом, убедившись, что он и впрямь неживой, – посмелей, порезвей.
– Неужто задавил-таки? – спросил кто-то испуганно, глядя в бледное Максимово лицо с зажмуренными глазами.
Софрон смотрел молча, зажимая руками дрожащее от тревоги сердце. Отчего-то мелькнула мысль: где-то в глубине тайги Тати стоит и смотрит на Максима, видит его издалека, сквозь чащу. Непостижимым образом видит и стоит так же – зажимая руками дрожащее сердце.
– Не... – Разомкнулись бледные губы кандальника. – Чуть не задавил, но не... не успел...
– Вот зараза! – восхищенно воскликнул кто-то, и все облегченно, освобожденно расхохотались.
Софрон тоже хохотал, все еще прижимая руки к груди и чувствуя, как сердце начинает биться ровней, и знал, что где-то в глубине тайги свободней, живей бьется и сердце Тати.
Максим не должен был погибнуть. Никакой тигр не мог убить его – ведь это значило убить их общие надежды!
Погиб белый тигр, но теперь ему предстояло ожить. Это придумала Марина, чтобы спасти Кортеса. Нет, Тати придумала это, чтобы Максим бежал в Россию и взял бы с собой их с Софроном – в вольную русскую жизнь к Золотой пади, где каждый узнает о себе то, что должен узнать».
* * *Не то чтобы Алёна очень хорошо разбиралась в том, как должно выглядеть настоящее генеалогическое древо. Она только знала, что на том самом древе должны висеть, как яблоки (или груши, или сливы-персики-хурма), имена и даты. Ну так вот, в документе, который оставил открытым Феич, имелись имена и даты – правда, ни на чем они не висели, а просто были написаны в столбик:
ТИМОФЕЙ
+ Александра (1927)
– Серафима Петровна (1928)
– Зиновия Николаевна (1960)
– Зиновий Николаевич (1962)
– Понтий Зиновьевич (1994)
+ Мария (1928)
– Тимофей Тимофеевич (1929)
– Тимофей Тимофеевич (1962)
Цифры в скобочках, очевидно, означали даты рождения, и Алёна не могла не покачать головой:
– Мать честная! Да неужто в 1994 году можно было ребенка Понтием назвать?! «Мастера и Маргариты» переначитались, что ли? Ладно хоть не Азазелло младенчика наименовали и не Бегемотом...
Заинтересовало ее также имя Тимофей, которое столь часто повторялось. Знак + и женское имя означало, очевидно, что женщина находилась в союзе или просто в связи с Тимофеем номер один, Тимофеем-прародителем, так сказать (не зря же его имя было написано прописными буквами). Сначала от него у Александры родилась Серафима, потом у Марии – Тимофей, который тоже породил Тимофея. Последнему сейчас около пятидесяти, и им вполне может быть сам Феич, который выглядит именно на столько. Серафима же родила Зиновия и Зиновию, и, кажись, именно эту особу Алёна с Лешим сподобились недавно зреть сквозь щель монастырских врат. Неприветливая дама уродилась. Судя по словам Феича, родственной любви (а они все же двоюродные брат с сестрой) между ними не было никакой. Правда, вот что странно: Серафима, дочь Тимофея, названа в списке Петровной. Ну, может быть, Александра, которую Тимофей, судя по всему, покинул с ребенком ради Марии, вышла за некоего Петра, который дал ее дочери свое отчество? Понятно тогда, что дети Серафимы сторонятся детей Тимофея № 2.
Интересно, зачем Феич составил этот странный список?
«А тебе не все ли равно?» – немедленно оборвала себя Алёна, обнаружив, что занялась своим любимым делом: сованием носа в чужие дела. Расхожее утверждение о том, что любопытной Варваре на базаре нос оторвали, неоднократно оправдывалось по отношению к нашей героине. Нет, своего хорошенького, чуточку курносого носика Алёна ни разу не лишалась (судьба Онегина, так сказать, хранила), однако благодаря клиническому любопытству, движущей силе своей натуры, не единожды попадала в довольно серьезные передряги, из которых выбиралась хоть и изрядно ощипанной – бывало и такое, чего греха таить! – но не побежденной именно потому, что относилась по жизни к редкостному племени любимчиков фортуны. Везунчиком она была неискоренимым, а потому ей сходило с рук очень многое, частенько даже то, что никогда-никогда не сошло бы никому другому.
Штука в том, что любопытство играло при Алёне Дмитриевой роль охотничьей собаки, которая при охотнике подает голос или делает стойку на дичь, даже когда та, то есть дичь, еще довольно далеко и даже незрима. Не стоит думать, будто Алёна страдала обычным женским любопытством. Ее движущая сила была чем-то вроде сыскного чутья, неодолимого инстинкта. Но проявления его влекли порою нашу героиню к таким неожиданным, пугающим, опасным приключениям, что она – чисто интуитивно же – пыталась ростки этого самого любопытства подавлять. Вот как сейчас – свернула документ с каким-то нелепым генеалогическим древом и, чтобы отвлечься, открыла любимый пасьянс «Паук». Дай бог здоровья и долгих лет жизни тому, кто выдумал эту чудную игрушку, замечательный маленький электронный антидепрессант! У пасьянса, с точки зрения Алёны, имелся всего один недостаток: простой вариант после второй-третьей игры приедался до тошноты, а более сложные варианты у нее редко сходились, а значит, она не любила в них играть, потому что не любила проигрывать.
Выслушав победные фанфары трижды, Алёна закрыла пасьянс и зевнула. Ей очень хотелось пошарить в Интернете, ну хоть выйти на любимый форум Gotango, где живо и многословно обсуждались разные интересные штучки из жизни самого лучшего в мире танца – аргентинского танго, которым Алёна страстно увлекалась, однако она не знала, каков у Феича, в его навороченной интернет-флэшке, трафик, и поостереглась разорять хозяина: ведь, зайдя на форум Gotango, быстро оттуда не выйдешь. Лучше всего отсесть от ноутбука подальше, дабы не входить в искушение.
Алёна только собралась так сделать, как раздался характерный дзыньк, сообщающий о прибытии электронного послания в почтовый ящик пользователя. И то, что произошло потом, свидетельствует, сколь глубоко прав был Александр Сергеевич Пушкин, некогда сказавший: «Обычай – деспот меж людей». Штука в том, что точно с таким же звуком вваливалось электронное послание и в почтовый ящик Алёны Дмитриевой. Очевидно, звук вообще стандартный, вот наша героиня и отреагировала на стандартный сигнал стандартно – так, как привыкла действовать, так, как действовала обычно: кликнула появившееся внизу на панели экрана изображение заклеенного конвертика. И компьютер сделал то, что должен был сделать: открыл почтовую программу, которой пользовался Феич (к слову, у него такой же, как у Алёны, опять же стандартный, Outlook Express), а заодно открыл и само пришедшее письмо.
Давайте не будем забрасывать нашу героиню булыжниками или помидорами за некоторую неэтичность поведения. Ну кто на ее месте поступил бы иначе? Кто отвернулся бы от компьютера и не прочел бы письмо? Никто. В смысле все прочли бы. И Алёна прочла.
Письмо было следующего содержания:
«Хорошо, сукин внук, родственничек приблудный, черти бы тебя драли, мы с Зинкой посоветовались – и все же решились показать тебе рукопись Вассиана. Не пойму только, с чего ты взял, что такой умный, что разберешься, где там что, если мы не разобрались. Ни одного намека на это там нет, вообще никто про это никогда не говорил, и у тебя ничего нет, кроме бреда старухи, Маруськи пакостной. Да ладно, черт с тобой, пользуйся. Получается, ты сам спятил и других с ума свел. Спровадь своих чокнутых гостей, в первую очередь Читу, да часиков так в девять вечера загляни в сундук. Как видишь, мы все знаем, балда ты! Зиновий Лакушин».
Что рассказала бы Маруся Павлова, если бы захотела
Маруся и не заметила, как заблудилась. Узкая тропка, по которой она бежала так споро, как если бы впереди катился волшебный сказочный клубочек, петляла по лесу весьма прихотливо, и девушка не единожды похвалила себя за предусмотрительность, за то, что оделась по-походному. Иначе порвала бы свое платье до сущей лапотины. Ободренная солнечным днем и тем, что все так удачно получается, она бежала и бежала в глубь чащи, слишком занятая своими мечтами, чтобы примечать дорогу.
А мечты были смелы, мечты были опасны, Маруся это понимала, потому порой оглядывалась через плечо – мерещилось ей, будто кто-то идет следом... Но, конечно, шла по пятам одна только нечистая ее совесть, отягощенная грузом неистовых желаний и искушений. Золото, золото... А вдруг да посчастливится его отыскать? Здесь, в чаще, вдали от всяких могущих быть людских укоряющих глаз, она могла признаться себе, как смутила и совратила ее мысль о призрачном богатстве. О нет, даже смешно было подумать о победе какого-то там мирового пролетариата, о помощи несчастным голодающим неграм... Разве так уж сытно русским живется? У всех измученные лица, каждый над копейкою дрожит... Но и желания помогать ближним, соотечественникам не было у Маруси. Впрочем, даже незрелым умом своим она понимала, что в большой деревне под названием Нижний Новгород с золотом делать нечего, нужно подаваться куда-то в столицы, где есть возможность затеряться в огромной толпе не знающих тебя людей, начать иную жизнь, которая внешне не слишком будет отличаться от жизни прочих серых обывателей, но зато тайно...
Стоп. А что проку в тайне, размышляла с горечью Маруся. Что проку иметь двадцать пар фильдеперсовых чулок, если знаешь, что носить ты можешь только одни – нитяные? Что проку есть серебряными вилками со старинных фарфоровых тарелок, если знаешь, что тебя в любую минуту могут сослать на Соловки, как всех бывших нэпманов? Эх, жаль, опоздали Вассиан Хмуров и какой-то его неизвестный приятель, которому он верил, найти клад! Кабы лет на пять пораньше, когда еще оставалась хоть небольшая свобода дышать людям имущим! Теперь НЭПу конец... Впервые Маруся почувствовала, что жалеет о закрытии всех таких лакомых и дразнящих магазинов, игорных домов, ресторанчиков, которые раньше вызывали только зависть, и раздражение, и желание видеть их закрытыми. Оказывается, потому она так сильно злобствовала, что была подобна лисице из басни Крылова. У Маруси всегда была хорошая память, и ее ничуть не затруднило вспомнить сейчас искушения и мучения лисы:
Да, глупо деньги иметь – но не быть в силах их потратить. То ли дело в буржуазных странах... Конечно, они загнивают и очень скоро вовсе загниют, но вот если бы там на какое-то время оказаться... пока хватит золота... можно было бы насладиться их красивой... пусть отвратительной и недостойной советского человека, но все же красивой, яркой, роскошной жизнью...
Ну да, а потом что? Потом возвращаться домой, к прежнему унылому существованию? Нет уж, если уехать, то чтобы не возвращаться. Кто знает, может, золота так много, что и на всю жизнь хватит...
Тут Маруся споткнулась о выворотень, протянувший свои иссохшие корни поперек пути, и очнулась от туманных, будоражащих мечтаний.
«Если бы в ячейке знали, что я так думаю, нипочем бы меня в комсомол не приняли, даже близко не подпустили бы», – подумала она, и впервые подобная мысль ее никак не раздражила, не напугала, а заставила просто пожать плечами. Да ну, подумаешь, комсомол, кому он вообще нужен, докука одна!
И все же она снова оглянулась с опаскою, как если бы кто-то мог подслушать ее немыслимые мечтания. Само собой, никого не обнаружила, зато увидела кое-что другое, например, то, что тропинка сзади куда-то подевалась. Посмотрела вперед – но ее не оказалось и там. Маруся стояла по колено в густой траве, нимало нигде не притоптанной, за исключением ее собственного, мятежно блуждающего, неуверенного следа. Девушка метнулась назад, какое-то время шла по своему следу, вне себя от страха, но скоро остановилась в нерешительности, озираясь и совершенно не представляя, куда идти. Вроде бы трава там, где она шла, должна быть примята, но она примята и в том направлении, и в другом... Куда идти? Солнце... солнце должно было передвинуться за это время с востока на запад, но Маруся никак не могла вспомнить, где оно находилось, когда она вошла в лес. Изо всех сил напряглась, представив деревенскую околицу, окраину леса, проклятущий аз, под который она так ошалело кинулась... Вдруг ей померещилось, будто что-то золотится впереди. И так приманчив, так загадочен и чудесен был тот блеск, что Маруся кинулась вперед, путаясь в траве, отшвыривая с пути сплетающиеся ветви... да и замерла, увидев невдалеке озеро, до краев полное расплавленного золота.
Рванулась вперед, готовая броситься туда, – и едва удержалась на краю лощины, затянутой золотистым туманом. Край резко уходил вниз, сквозь туман можно было различить вылезшие из земли корневища, кусты, потом туман сгущался и казался уже не золотым, а просто белесым.
Маруся постояла немножко, схватившись за сердце, которое чуть не выскочило из груди. Вот она, значит, какая, Золотая падь... вот они, обещанные мороки! Золото, золото... А на самом деле нет ничего, кроме обрыва да белесого марева.
«И что? И все?! – думала Маруся, чуть не плача. – Обманка, какая злая обманка!!!»
Нет, не все, поразмыслив, решила девушка через минуту. Вряд ли Вассиан Хмуров ушел бы, чтобы постоять на краю обрыва и посмотреть на призрачный блеск. За те годы, что он прожил тут, в Падежине, небось стаивал тут не раз, как и все прочие сельчане. Наверняка спускались они и в глубину оврага. Спускались, чтобы вернуться с пустыми руками и разнести по соседям легенду о мороках Золотой пади. Но ведь в последний раз Вассиан ушел и не вернулся. Ушел не один, а с каким-то человеком, которому верил. Может быть, тот знал о Золотой пади что-то другое, большее, чем знали прочие?
Может быть. Но как это узнать, как выяснить?
Да только одним путем – спуститься в овраг.
Маруся понимала – она зашла уже так далеко, что вернуться ни с чем будет сущей глупостью. Тем паче что она вообще-то не представляла, куда идти...