– Ты должен засыпать лаз, я же говорю, – с нотками нетерпения проскрипела Зиновия. – Все очень просто. Посмотри сюда, видишь?
– Куда смотреть и что именно я должен видеть? – зло осведомился Понтий. – Поскорей бы покончить с этой ерундой!
– Да вот же... Почти над нами балка обгорелая провисла, а на ней все, что было чердаком и крышей, держится на честном слове. Видишь?
Алёне из ее укрытия ничего такого видно не было – громоздившиеся обугленные доски перекрывали обзор. Но, судя по голосу Понтия, увиденное произвело на него впечатление.
– Ну ты и выбрала местечко, теть Зин! – воскликнул он с искренним ужасом. – Пострашней схода лавины будет! Мы же как раз под этим кошмаром стоим, а ну как оно сейчас на нас повалится?!
– Да, здесь нужно быть осторожным, – равнодушно сообщила Зиновия. – Вон ту доску не трогай пока, но запомни ее как следует. В девять часов возьмешь вагу, подковырнешь доску, она сдвинет бревно, бревно потянет на себя балку, балка покачнется – и вся громада рухнет на лаз. Как видишь, я все очень точно рассчитала.
– Вроде бы ты всегда уверяла, что я твой единственный и любимый племянник, – с откровенным сомнением в голосе пробормотал Понтий. – И клялась, что если ты, не дай бог, преставишься раньше, чем мы что-нибудь найдем, то завещаешь мне свою долю.
– Так я от своих слов и не отказываюсь, – раздраженно проговорила Зиновия. – О чем ты, не пойму? К чему говоришь-то?
– Да к тому, что я тут страшно рискую. Вся эта хрень запросто может рухнуть на меня – и тогда тебе придется судиться с твоим братцем из-за моей доли, потому что папаша будет считаться моим прямым и законным наследником, а он ведь, хоть ты его родименькая сестрица, полушки тебе не даст. Зачем вообще такие сложности выдумывать? Просто закидали бы лаз балками и досками, если уж так приспичило Феича попугать, и все. Но обрушивать что-то зачем?
– Ты не понимаешь, – снисходительно проскрипела Зиновия. – Ты не понимаешь, потому что не знаешь ничего. А я помню, бабушка рассказывала матери, что наш дед погиб под завалом. В записках Вассиана говорится, что Софрон сложил засеку, которая перегораживала путь к зимовью, а под засекой был оставлен тайный лаз. Так вот, мертвого деда Тимофея нашли именно под этой засекой, которая была на него обрушена. Она не могла рухнуть сама, Софрон все очень хитро сладил. Тогда и Митюха, двоюродный дедов брат, погиб, а Маруська одна из лесу вернулась. Запросто, что она их вместе и прикончила. Митюху застрелила, а на деда засеку обрушила. Может, узнала, что у него другая в Падежине была, а может, добычу они не поделили.
– Когда дедушка в молодости возвращался домой рано утром, от него пахло водкой и бабушками... – пробормотал задумчиво Понтий, и Алёна, несмотря на совершенно не веселое свое положение, с трудом сдержала смех, потому что эта байка, которую она когда-то вычитала в «Комсомолке», ей тоже запала в память и восхитила.
– Все равно мне твоя задумка не нравится, – резко сменил тему Понтий. – Глупо, жестко... Может, у Тимки и нет ничего, не зря же он так уперто ищет рукопись Вассиана. Ищет в ней след! И подвергнуть его таким испытаниям? Да на кой черт! И почему именно в девять вечера все нужно проделать? Почему не сейчас, пока еще хоть капельку светло? Потом по темноте тут ведь ноги переломаешь.
– Когда все рухнет, такой грохот поднимется, что полдеревни сбежится, – категорично заявила Зиновия. – Тимка может в подпол и не полезть. Нужно действовать наверняка.
– Ну, тетя Зина, ты даешь... – протянул Понтий. – Честно, не ждал такого... Вот уж будто про тебя сказано: не мир я вам принес, но меч.
– Молод ты судить! – грубо выкрикнула Зиновия. – У нас с твоим отцом в этих поисках вся жизнь прошла попусту. А тут Феич... Не верю я, что он не нашел ничего. Не верю! И к рукописи Вассиана он лапы тянет, думаю, просто для того, чтобы нам глаза отвести. Словом, сейчас у нас есть возможность узнать правду.
– Как?! – недоверчиво воскликнул Понтий. – Думаешь, он тебе, когда в подземелье будет сидеть, эсэмэску пришлет с покаянием и признанием?
– Не пришлет. Я сама к нему туда приду – я же знаю ход от монастыря – и спрошу. Ответит правду, отдаст, что нашел, выведу его на свет Божий. А не захочет... Значит, не умный он, а дурак. И судьба его будет самая дурацкая.
– Эх, тетя Зина! – протяжно вздохнул Понтий. – Какая-то все это, прости меня, дешевка. Ну, вытянешь ты из Тимки, где и что, а он потом в суд на тебя подаст за то, что ты его завалила под землей в корыстных целях.
– Дурачок, – снисходительно ухмыльнулась Зиновия. – Неужели ты думаешь, что я к нему под своим именем явлюсь? Нет, с ним будет разговаривать призрак Тати.
Последовала пауза.
«Какое странное имя, – подумала Алёна. – Что-то оно мне напоминает... Ах да, вспомнила! Когда я была в прежние годы в Хабаровске, там работала в «Молодом дальневосточнике» одна девушка по имени Тати... вроде бы нанайка или ульчанка, ну, словом, из северных народов. Интересно, откуда Зиновия взяла это имя? Может, она тоже была на Дальнем Востоке? Но почему призрак? Кто такая Тати?»
– Ой, тетя! – чуть ли не завопил Понтий, в бешенстве так топнув, что в опасной близости от Алёниной головы ворохнулась какая-то доска. – Ты в молодости, случайно, в драмкружке не играла? Ну что за мелодрама? Шекспир отдыхает, блин!
И снова топнул.
– Осторожней! – раздался визг Зиновии. – Понтий! Ах!
Что-то грозно затрещало. На голову Алёне посыпался какой-то мусор.
«Обвал!» – мелькнула мысль, и Алёна инстинктивно пригнулась, можно сказать, нырнула обратно в подземелье, убрав голову, закрыв ее руками и скорчившись.
Из записок Вассиана Хмурова Что рассказал дядька Софрон
«Максим почти не спал. Мешали соседи, которые с чего-то сочли, что нынче ночью амба снова явится по чью-нибудь душу, а оттого то и дело сообщали охране, потребно-де им по нужному делу. Сами же, вместо того чтобы бежать к отхожему месту, шмыгали к ограде и припадали к щелям. Что и говорить, жизнь каторжная уныла и однообразна, а тут такие театры разыгрываются!
«Мы для них гладиаторы, – безуспешно пытаясь хотя бы ненадолго уснуть, с отвращением думал Максим о сотоварищах по заключению. – Мы с Акимкою – гладиаторы, назначенные на съедение льву. В данном случае – тигру, даже призраку тигра, но особенной разницы я что-то не нахожу...»
Он задремал лишь под утро, и подробности предстоящего побега донимали его в обрывках тревожных снов. Максим сейчас всецело зависел от дружбы и преданности двух полудиких существ. Оба они, Софрон и Тати, были для него всего лишь туземцами, даром что Софрон был тоже русским, – почти на грани прирученных животных. А впрочем, если Софрон был послушным исполнителем, то гольдская девчонка Тати отличалась поразительно острым и изобретательным умом. Это было феноменальное существо, и Максим не чувствовал никакого смущения от того, что окажется обязанным спасением туземке. Тати была еще и очень расчетлива. Стараясь ради него, она старалась прежде всего ради себя. Гольды вообще не слишком-то умеют деньги считать, маньчжуры в этом отношении их гораздо опередили. Максим немного поразмышлял о том, старается ли Тати так же и для Софрона, или просто использует его в сугубо своих целях, но так и не пришел ни к какому выводу. Впрочем, он полагал, что за время долгого совместного пути так или иначе получит ответ на этот вопрос.
Наутро, выхлебав изрядную миску ухи (кета так щедро шла на нерест, что гольды просто завалили вкусной, жирной красной рыбой всех острожных, так что кормили кандальных от пуза), Максим шел на прииск и с трудом удерживался от того, чтобы не посмотреть на тот приметный шиповниковый куст у подножия холма, куда приходил Софрон и откуда начинался путь к спасению. Сегодня, если все выйдет, как задумано, каторжанин Максим Волков снова станет свободным! Но вся его надежда – на Софрона, на Тати, на удачу!
День выдался, кажется, самым длинным в его жизни. Максим не видел ничего, все валилось из рук, он дважды зашиб палец молотком и зубилом, а стражник Чуваев, словно нарочно, не отходил ни на шаг и покатывался со смеху:
– Что-то ты нынче не в себе, а, Волков? Не иначе всю ночь кур воровал!
Ну да, это было необычайно смешно подозревать каторжанина, который ночь провел в кандалах внутри острога, в краже кур...
Страшно хотелось ударить молотком по гнусной, остроносой роже Чуваева, но Максим сдержался и отвел глаза. Стражник был так поражен его смирением, что спросил почти по-дружески:
– Амбы боишься, что ль? Да, может, амба больше не придет!
Максим вздохнул и возвел очи гор́е, выражая взглядом надежду... надежду на то, что пугающий амба непременно придет.
Близились сумерки. В Приамурье летом это пора необычайной красоты: дневной солнечный жар мерно смягчается, словно растворяется в густой зеленой листве, и чудится, будто на землю накинута теплая, умиротворяющая золотистая сеть, сотканная из света и легких теней. Неведомо, сколько народу, попавшего сюда по собственной воле или по произволу чужому, сколько ропщущих, проклинающих, смятенных, неуспокоенных и непокоренных покорились участи своей и смирились с ней именно в эту пору суток, обманчивую и прекрасную, словно молитва о жизни вечной... Оцепенение перед красотой и покоем нашло на Максима, и он едва не пропустил резкий сорочий крик, который должен был послужить ему сигналом.
Словно бы по рассеянности не выпуская из рук молоток и зубило, Максим двинулся к знакомому кусту – тому самому, розовые лепестки которого вчера прильнули к его губам. Он был шагах в десяти от куста, когда чуть сбоку раздался заунывный трезвон, и на вершине холма зашевелилась трава.
– Амба, амба! – послышался крик Акимки.
Максим оглянулся, изо всех сил стараясь сохранить на лице выражение ужаса, в то время как его распирало дикое возбуждение и восторг. Бубен загремел почти над его головой, загремел оглушительно, и Максим упал на колени, словно смирился со своей участью. Он знал, что наверху на холме мелькает белый призрак тигра, а он сам сейчас никому не виден – прикрыт от сотоварищей по несчастью и стражников мелким и плотным подлеском. Один рывок – и вот он рядом с кустом, прикрывающим потайной ход. Другой рывок – осторожней, осторожней, чтобы не сломать ни одной ветки! – и Максим протиснул свое худое тело в узкую подземную дыру. Тут же с невероятным проворством извернулся и, высунув руки наружу, принялся расправлять примятую вокруг куста траву. Вроде бы все ветки целы, хватит их распрямлять, хватит трогать, а то приметит стража, что ветки просто так дрожат...
– Амба, амба! – кричал где-то там Акимка, хотя Максим не сомневался, что призрак амбы, которого изображала накинувшая на себя шкуру белого тигра Тати, уже исчез... забрав с собой своего убийцу, русского каторжанина Максима Волкова.
Велико было искушение помедлить и посмотреть, как будет метаться охрана и искать пропавшего. Велико было искушение подождать, пока мимо лаза пробежит Чуваев, и, высунувшись, дать ему молотком в лоб. Молоток ведь был прихвачен прежде всего именно для данной цели, а не только чтобы оковы сбивать.
Но Максим не поддался искушению. Он вновь извернулся, обдирая спину и плечи об узкую земляную теснину, и обратился головой к темному подземному ходу. Пробормотал:
– Ну, выноси нелегкая! – и пополз вперед.
Верующий человек на его месте попросил бы о помощи Господа Бога, но Максим не был верующим человеком и на помощь Господню не надеялся.
Слух о том, что один из кандальных исчез, дошел и до сельчан. Очень многие верили, что белый амба забрал своего убийцу. Гольды на своих оморочках и маньчжурках[18] приплыли к Сахалян-Ула и робко высаживались на берег, становились на колени у кромки воды, покорно склоняя головы. Больше всего тут было гольдов из рода Актанка. Между ними смиренно стояли Актанка из Сахалян-Ула, молили предка о милосердии к грешным потомкам. Тати со своим дедом тоже была тут, размышляя, до чего же ей повезло, что дед уже полуслепой и не заметил, как из святилища Актанка трижды ичезала шкура белого тигра. Она была такая старая, что Тати все время боялась, как бы не развалилась во время ее блужданий по тайге. Но, на счастье, обошлось.
Гольды не обсуждали случившееся – они воспринимали такие чудеса как должное.
Русские переселенцы не знали, что и думать. По всему выходило – призрак амбы забрал своего погубителя. Однако этот Волков был человек непростой, голова хитрющая, настоящий барин с образованием. Мало ли что он мог надумать для своего спасения. Он и удрать мог.
Такая же растерянность царила и за стенами острога. Софрон, который шнырял вокруг весь вечер, то и дело приникая к ограде и настораживая уши, однажды слышал, как ругался инженер Стрекалов: бежал-де самый опасный из кандальников, сущая каналья, всех вокруг пальца обвел! А начальник острога, крепко утешившийся виноградной бражкой, смеялся и говорил: да черт с ним, с Волковым, ни грамма намытого золота не пропало, Волков с собой унес только молоток и зубило, чтоб оковы, конечно, снять. Да пропади они пропадом, такого добра довольно, его в местной кузне ладят и еще наладят. А Волков, даже и снявший оковы, все равно по весне вернется, как всегда возвращаются все беглые. Куда ему податься, пешему, голодному, босому? Пускай не тревожится господин инженер, а ложится спать, ибо пришло то самое предписание, которое ждали из Хабаровки, а значит, завтра день на сборы, послезавтра же на рассвете Стрекалову с Акимкой трогаться в путь. В сопровождающие ему будет дан стражник Чуваев».
* * *Голову-то Алёна кое-как прикрыла, но согнутую в три погибели спину аж сквозняком ужаса прохватило, когда она вообразила упавшие на эту самую спину тяжелые обгорелые балки. И никто не вытащит, никто не поможет! Леший даже не узнает, куда его «двоюродная сестра» пропала! Крик страха рванулся из горла, но замер комом, слепая, немая, отчаянная мольба билась в мозгу, нечто вроде: «Не надо, я больше никогда не буду так делать!»
Все мы в минуты смертельной опасности становимся детьми, которые готовы любой ценой испросить себе прощения у неминучей судьбы, и обещаем ей всякую неисполнимую ерунду. Ну вот чего клялась больше никогда не делать несчастная писательница Дмитриева? Вестись на поводу собственного любопытства? Совать свой нос куда не просят? Ввязываться в несусветные авантюры? Хм... Сомнительно! И, видимо, судьба почувствовала сомнительность и шаткость обещаний нашей героини. Взять с нее было ровно нечего. И верить ее клятвам – просто глупо. С другой стороны, видимо, богам бессмертным не надоело веселиться, наблюдая за тем, как наша героиня вприпрыжку, словно девочка с прыгалками, несется своей жизненной стезей...
Короче, последний час Алёны еще явно не пробил, потому что никакое бревно на ее хрупкую спину не упало, никакая балка голову ей не пробила. Вообще обвала, которого так жутко испугалась Алёна, не произошло. Так, пошумело, погрохотало – и все исчезло, как исчезают сполохи на небе в воробьиные ночи. Знаете, что это такое? Мало кто знает, на самом деле. Но если бы Алёна Дмитриева сейчас была способна рассуждать о славянской демонологии, она рассказала бы нам, что имеются в виду особенные темные августовские ночи на исходе месяца, непроглядные, когда черт созывает к себе всех воробьев на свете и меряет их под гребло. Проще сказать – сгребает к себе и считает. Враг рода человеческого, видите ли, убежден, что слишком много воробьев на свете быть не должно, птичка-то пр́оклятая – за то, что, когда Христа распинали, воробьи гвоздики его палачам в клювиках подносили. Ну и вот, тех воробышков, что под гребло попали, черт уничтожает, прочих же отпускает. А чтобы никого не пропустить, изредка чиркает своим огнивом и следит, чтобы воробьи не разлетелись. Именно тогда мелькают на черном августовском небе (к слову сказать, некоторые знатоки убеждены, что воробьиная ночь в году одна и случается она на святого Симеона, то есть на 14 сентября, но это уже, так сказать, детали) мгновенные сполохи, зарницы, а гроза не разражается. Вот так и не разразилась она над Алёной Дмитриевой.
Очнулась наша шалая героиня от испуганного голоса, раз за разом ошеломленно повторявшего одно и то же: «Господи, помилуй! Ох, Господи, да что ж такое?!» – и решила было, что ее ужас наконец облекся звуками. Однако звучание сих звуков ее возмутило, ибо было скрипучим и противным до такой степени, что Алёна напрочь отказалась признать голос своим. Однако он был ей знаком. Заставив перепуганный ум чуточку напрячься, Алёна все же сообразила, что слышит причитания Зиновии. Подтверждение правильности догадки она получила тотчас, потому что Зиновия снова воскликнула:
– Понтюшка, о Господи, да что ж такое... да как же ты...
– Перестань причитать, теть Зин! – раздался голос Понтия. – Я пока жив. Черт! Помоги мне выбраться, и все будет нормально.
– Не поминай черта всуе, – отреагировала Зиновия, видимо, автоматически, суровым тоном. Но тут же снова заохала, засуетилась: – Сейчас я тебя вытащу, Понтюшка!
Послышались какая-то суета, кряхтенье, потом угрожающий срежет досок и испуганные вопли Понтия:
– Осторожно! Отойди! Ты вообще все обрушишь! Не тащи так, мне больно! Сойди с доски-то!
– Ой, да что же делать, Понтюшенька? – вновь запричитала Зиновия. – Мне нужно сюда встать, чтобы тебя тянуть!
– Да ты же мне вот-вот грудь продавишь, ты что, не понимаешь? – простонал Понтий. – Ох, черт, вот ужас! Ноги до земли не достают. Ох, как больно так висеть... Тетя Зина, беги скорей за помощью, зови мужиков, пусть возьмут фонари, чтобы видели, куда ступают, а то раздавят меня тут!
– Ой, Понтюшенька, я мигом! – сквозь слезы испуганно выкрикнула Зиновия, и доски загрохотали было под ее быстрыми шагами, но она была остановлена мучительным криком Понтия:
– Тише! Осторожней! Если ты, женщина, так тут все трясешь, то что же мужики наделают?! Тетя Зина, ради твоего Господа Бога, ищи кого-нибудь потрезвей, всяких Васек-трактористов не зови, я тебя умоляю! Может, кто еще в деревне не успел напиться, тех и зови!
– Господи, Иисусе Всемилостивый, да где же я тебе трезвых в Падежине найду?! – взрыднула Зиновия. – Их тут отродясь не было, не припомню я такого. Наши сестры, монастырские-то, и те к наливочкам то и знай прикладываются, а ты о мужиках говоришь, которые напиться не успели! Да они ж всегда напившись! Они и протрезветь-то не успевают!