Но пока такая проблема не стояла. Стояло кое-что другое, и эта изумительная картина не могла не оказать своего влияния на ход размышлений и настроение нашей героини, которая была женщиной до мозга костей, до каждой жилочки и поджилочки. Глубоко ошибаются те, кто убежден: всякая истинная женщина при виде красивого молодого мужчины, находящегося в полной боевой готовности, норовит воскликнуть: «Ах, какой кошмар!», или прикрыть личико, как та Гюльчатай, или вовсе убежать от греха подальше. Отнюдь! Настоящая женщина немедленно ощутит призывную теплоту там, где положено, а мысли ее примут самый непристойный ход. Другое дело, что каждый понимает и воспринимает ситуацию согласно своей испорченности (или не испорченности), и именно от оных зависит, как себя дама поведет, что в ней возобладает – инстинкт или благопристойность.
Признаемся честно: в Алёне Дмитриевой возобладал инстинкт. Ну вот такая она легкомысленная дамочка! Однако всякая Дева по сути своей ехидна (следует пояснить, что здесь это слово не существительное, а краткое прилагательное), а потому ее своеобразное чувство юмора никогда не дремлет, даже в самые нежные минутки. Ох, будьте осторожны, направляясь с Девой в постель! Она способна затрястись от смеха в те мгновения, когда мужчина убежден, что партнерша должна – нет, просто обязана! – содрогаться от страсти. Оно, конечно, блажен, кто верует, и личное дело мужчины считать сии содрогания проявлениями смеха или восторга, однако факт есть факт.
Итак, Алёна поддалась своей сути всецело – она начала расстегивать ремень понтиевых джинсов.
Вообще, надо признаться, с мужскими ремнями у нее по жизни дело не ладилось. Ну вот не способна была наша героиня к их расстегиванию при всех своих несомненных умственных и физических достоинствах, и все тут! С другой стороны, девяносто процентов мужчин не в силах толком расстегнуть на женщине лифчик, что их страшно бесит. Реакция (читатель может подставить другое слово) от чрезмерных умственных усилий начинает ослабевать, мужчины начинают бояться оскандалиться – и именно потому срывают с дамы данную деталь ее туалета так, что идут клочки по закоулочкам (клочки лифчика, понятно, а не дамы), а вовсе не потому, что страсть заставляет так уж сильно спешить.
Ну а Алёна не спешила. Она сосредоточилась на ремне и потихоньку-помаленьку его расстегивала. В конце концов, и расстегнула – подумаешь, бином Ньютона! Понтий в это время висел, как мешок, никак не проявляя свого протеста или согласия с ее действиями, и только тяжело, нервно дышал. Все, что торчало, продолжало торчать, так сильно натягивая ширинку джинсов, что та, в конце концов, не выдержала напора – и расстегнулась практически сама, стоило лишь Алёне за нее взяться.
Открывшиеся в распахнувшейся ширинке трусы Понтия заставили нашу прихотливую героиню улыбнуться. Ей мгновенно вспомнилась одна сугубо криминальная ситуация, когда она вот так же расстегивала ширинку джинсов неподвижного (связанного по рукам и ногам!) молодого человека, а на волю вырывался смятый шелк трусов с изображенными на нем луврами и эйфелевыми башнями, триумфальными арками и пантеонами, нотр-дамами и разными прочими сакре-кёрами... Вообще история повторяется, подумала сейчас Алёна, вспомнив, как жестоко поизвращалась над носителем тех парижских трусов, мстя ему за... Ну, короче, было за что ему мстить, тому молодому и обворожительному поганцу![23]
Нет, ничего подобного на Понтии надето не было. И все же трусы его свидетельствовали о наличии некоторой прихотливости мышления их обладателя. На них были изображены хорошенькие шампанские бутылки в ведерках (видимо, серебряных, видимо, со льдом), которые... светились – !!! – в полумраке подвала.
Ну что ж, неплохо, подумала Алёна, которая вообще была любительницей изысканного белья, как женского, так и мужского. В своем роде не хуже, чем секре-кёры и эйфелевы башни. Весьма сексуально.
И все же ничего сексуального по отношению к Понтию Алёна проделывать не собиралась. Все-таки она была утонченная особа, а каким образом можно получить удовольствие от мужчины, висящего в тисках обгорелых балок?! Вот разве что доставить удовольствие ему с помощью некоторых нехитрых общеизвестных действий... Но наша героиня отнюдь не была альтруисткой в любви, а тем паче – в сексе, во-первых, а во-вторых, никакого вообще удовольствия Понтий от нее не заслужил. Скорее он заслужил мучения. И сам виноват, что по слабости своей мужской натуры невольно дал в руки Алёны средство (напрашивается синоним – орудие, но это уже сильно отдает извращенностью!) против себя же самого, каковым она намеревалась сейчас воспользоваться на полную катушку. Ну должен же Понтий, наконец, сказать, что все тут ищут!
Из записок Вассиана Хмурова
Я не слишком хорошо помню, как именно описывал Софрон обратный путь в Россию. Кажется, он уже устал от долгого рассказа и очень путался в словах. Я помню небрежные, походя сделанные перечисления многочисленных амурских и сибирских красот, которые, такое ощущение, изрядно обрыдли рассказчику и которые он хотел бы миновать как можно скорей. Но никаких приключений он не упоминал, однако это не значит, конечно, что их вовсе не было. Но, видимо, то были обыкновенные дорожные случайности, которые не отягощали пути беглецов и не мешали им продвигаться дальше, прикрываясь курьерскими подорожными документами Стрекалова, Чуваева и Акимки, получая беспрепятственно сменных лошадей и продовольственное содержание, пока не достигли Перми.
Здесь, по происшествии полутора месяцев довольно безмятежного пути в дружбе и согласии, случилась между ними первая ссора. Вернее, не ссора, а спор.
Максим вообще всегда хотел пробраться в Санкт-Петербург, ну а Софрон спал и видел снова очутиться в нижегородской деревушке, из которой его увезли ребенком. Но от Перми в таком случае им надлежало следовать разными путями, и, понятное дело, документы, дававшие им укрытие, потеряли бы свою силу. Сам по себе стражник Чуваев в компании с гольдом Акимкою ехать по ним не могли: первый же облеченный властью проверяющий спросил бы у них, куда девался капитан-инженер Стрекалов и почему изменился маршрут их путешествия. Точно так же и появление Стрекалова без спутников неминуемо вызвало бы вопросы. Если они умерли в дороге, то где документы, сие подтверждающие? Писанине и количеству сопроводительных бумаг в России всегда придавалось огромное значение, а перевалив через Урал, путники убедились, что придираются не только к каждому слову, но и к каждой букве. Да и сами их личности вызывали пристальный интерес. Особенно внимательно рассматривали Тати. «На девку переодетую этот туземец чрезвычайно похож», – слышалось то и дело насмешливо-подозрительное, и только высокомерные манеры Максима, который безупречно исполнял роль Стрекалова, удерживали разболтанный полицейский люд от желания проверить, в самом ли деле гольд Аким Бельды – существо мужескаго полу.
Тати, надо сказать, долгая дорога впрок не пошла. Она чувствовала себя из рук вон плохо, порой лишалась сознания, порой ее тошнило по утрам, и требовалось немало усилий скрывать ее недомогание, когда Софрон и она ночевали в общем помещении для проезжающих. Кроме того, начисто пропали ее регулы, и Софрон уже не сомневался, что его невенчанная жена наконец-то забеременела. Ох, как он должен быть счастлив, размышлял Софрон, как был бы счастлив – в любое другое время! Но дети всегда случаются не вовремя, какой мужчина возьмется оспорить это? Порой Тати делалось настолько дурно, что Софрон сомневался, довезет ли ее до родимой Нижегородчины живой. Но самое ужасное оказалось в том, что Тати вовсе не хотела ехать на Нижегородчину, в какую-то глухую деревню. Она мечтала о больших городах для русских, а потому всячески поддерживала Максима, который стремился в Петербург.
Неведомо чем кончились бы беспрерывные ссоры, когда бы на выезде из Перми не настигла их случайность, которая вполне могла быть отнесена к разряду роковых. Максим, который вышел от очередного станционного начальника, нос к носу столкнулся с каким-то жандармским офицером. Тот взглянул на него озадаченно и вошел в тот же кабинет, который только что покинул Максим.
Максим же опрометью кинулся к ожидавшему его Софрону и бросил встревоженно:
– Ходу! Здесь Хомутов!
Софрон не знал, кто такой Хомутов, но он впервые видел Максима в таком состоянии.
Вскочили в повозку, запряженную свежими лошадьми, и тут же на крыльцо вылетел тот самый жандармский офицер:
– Стой, Волков! Я тебя узнал! Держи беглого!
Софрон хлестнул коней, тройка понеслась, и скоро пермская застава скрылась из виду.
Хомутов, как оказалось, был петербургский жандармский офицер, когда-то участвовавший в разгроме группы боевиков, в которой состоял Максим...
Теперь пользоваться документами Стрекалова и его попутчиков было нельзя, приходилось рассчитывать только на себя. Стало ясно, что на всем протяжении пути до Санкт-Петербурга будут разосланы депеши о задержании беглого каторжника Максима Волкова.
Теперь пользоваться документами Стрекалова и его попутчиков было нельзя, приходилось рассчитывать только на себя. Стало ясно, что на всем протяжении пути до Санкт-Петербурга будут разосланы депеши о задержании беглого каторжника Максима Волкова.
Максим был страшно подавлен и безропотно согласился с доводами Софрона о том, что нужно отсидеться-таки в нижегородской глуши.
* * *– Как-то странно ты себя ведешь, смертный, – хихикнула Алёна, слегка коснувшись одной из самосветящихся шампанских бутылок.
Понтий содрогнулся, хотя прикосновение было просто никаким, скорее даже намек на прикосновение, чем оно само.
– Неужто по нраву пришлось мое щекотанье?
Понтий висел молча, только тяжело дышал.
– Молчание, однако, знак согласия, – проговорила Алёна задумчиво. – По нраву, стало быть. А может, тебе еще чего-нибудь хочется? Ась?
По животу Понтия прошла судорога, однако ни слова не прозвучало.
– Опять же молчание, и опять же знак согласия, – констатировала Алёна. – Хочется, стало быть. И чего же тебе охота? Неужели новых ощущений? Неужели с нечистью домовой сношаться?
Понтий вздрогнул так сильно, что ощутимо закачался из стороны в сторону, и Алёне вдруг пришло в голову, что парень молчит вовсе не в знак согласия со всеми ее предложениями, которые сильно отдавали извращенностью. Очень может быть, что у него от ужаса в зобу дыханье сперло, и он просто не может ничего изречь.
Нет, такая ситуация ее никак не устраивала. Она еще рассчитывала добиться от Понтия некоторой откровенности – причем отнюдь не о его сексуальных пристрастиях, а о предмете их с Зиновией тщательных поисков. И следовало спешить, спешить – Алёна обладала очень четким чувством времени и просто-таки кожей чувствовала приближение переполошенной Зиновии с подмогой. Очень может быть, с Феичем и Лешим! Нет слов, она будет очень рада их видеть, однако не сию минуту. Сначала дело нужно сделать, подумала эта типичная Дева и повела допрос дальше.
– Ну, так и быть, – произнесла наша писательница голосом феи-крестной, которая обещает Золушке вальс с принцем. – Нечисть так нечисть, сношаться так сношаться! Устрою я тебе свидание с дочкой домового. Ох и красавица! Очень людей любит. Вот меня, проси не проси, никакими пряниками не заманишь к человеку в постель, а она аж ножонками сучит от нетерпения... Что ж, всякое бывает. Если домовым и подполянникам можно баб человеческих щупать и иметь, то почему девкам нашего племени нельзя мужиков ласкать? Вот так и она – лишь только завидит какого ни есть мужичонку, пусть даже самого плохонького и хиленького, так и затрепещет вся. Сейчас я ее покличу, и она тебя обиходит...
Понтий молчал. Вот уж воистину – Кочубей на пытке!
– Если ты ей понравишься, тебе очень повезет, – продолжала Алёна, с любопытством наблюдая за телом Понтия и диву даваясь стойкости некоторых его мышц. – Домового дочка всегда красавица и всегда юная. Ежели она тебя полюбит, это будет вечная любовь. Во сне станет тебе являться, поддерживая твою страсть. Потом начнет приходить к тебе явно, и начнется между вами бурная связь. Ты должен знать, что дочь домового ненасытна и ревнива в высшей степени, а в своей любви постоянна и неумолима. Она всегда с любовником, даже прилюдно, ибо незрима ни для кого, кроме него, и ни один шаг его не является для него тайною.
Алёна сделала паузу, давая Понтию возможность ужаснуться такой перспективе, но тот по-прежнему молчал.
«Точно, извращенец!» – подумала писательница сердито и продолжила свои старшилки:
– Коли мужчина, наскучив столь странной любовью, бросит дочь домового, она отомстит ему: безумными сновидениями с ума сведет или доведет до самоубийства того, кто послабее... Ну что, зову к тебе красавицу? Или передумал ты с ней любезничать?
Понтий задергался и что-то пробормотал. Наконец-то отверз, так сказать, уста свои! Что он говорил, Алёне слышно не было, однако в бессвязном бормотании послышались ей нотки сомнительные. Неужели не поверил в пылкость дочери домового? А может быть, его взволновали некие технические несообразности предложенного сношения? Что ж, он прав, а вот Алёна об этом не подумала. Ничего, сейчас все будет объяснено...
– Ох и верткая она, дочка домового! – с восхищением воскликнула наша изобретательная героиня, у которой фантазия работала без остановки. – Ну чисто циркачка! Да что я говорю – чисто обезьяна заморская, Чита какая-нибудь, – не удержалась Алёна от малой толики ехидства. Может, конечно, не стоило этак пробалтываться, однако она, во-первых, не смогла удержаться, а во-вторых, надеялась, что в таком положении, как сейчас, Понтий вряд ли станет зацикливаться на мелочах. – Хотя нет, им и не снилось то, что она проделывает. Вот как встанет на руки да как примет тебя в лоно свое, стоя вверх ногами, так ты и завизжишь от удовольствия, ранее не знаемого.
Она сделала паузу. Понтий опять умолк! Признаваться в том, что так хотела услышать Алёна, он, понятное дело, не собирался.
«Черт, да что же парень молчит, как топор?! – в бешенстве подумала наша героиня, которой вдруг надоело изображать из себя гестаповку и сексуальную извращенку. – Неужто и в самом деле ему охота испытать того-этого, того-самого с нечистой силой? Экстремал несчастный! Диву даюсь, как у воинствующей монастырки Зиновии мог уродиться племянник с такой склонностью к язычеству. Что же, всякие вывихи сознания нынче в моде. Ладно хоть не сатанист. А впрочем, кто его знает! Чем бы его еще пронять, чтобы он испугался и раскололся, наконец?»
И вдруг Алёна вспомнила... вспомнила любимый ею Дальний Восток, и чудный город Хабаровск, где она провела не самые худшие годы своей молодости, и замечательную, обладающими редкостными по ценности фондами Хабаровскую краевую научную библиотеку, где однажды обнаружила научный труд под названием «Гиляки», принадлежащий перу знаменитого этнографа Льва Штернберга. Книжка была издана в начале XX века, когда гиляками называли нивхов, жителей острова Сахалин и некоторых областей Приамурья. И там, в той книжке, среди гиляцкого фольклора, Алёна наткнулась на сказку, которая игривостью своей восхитила бы даже Александра Николаевича Афанасьева с его развеселыми «Заветными сказками», но мрачностью некоторых подробностей заставила бы обзавидоваться авторов современных голливудских триллеров. И вот теперь некоторые из этих подробностей она намеревалась предложить вниманию стойкого – во всех смыслах! – экстремала-извращенца Понтия.
– Только, ты это... ты уж не взыщи... – сказала Алёна тоном анонимщицы-доброжелательницы. – Совершенства в мире днем с огнем не сыщешь, хоть все ноги обей. Вот так же и домового дитятко – вроде бы всем девка взяла: и родством, и дородством, – однако же если с кем она вверх ногами совокупится, тому плохо придется. Коли встанет так-то, в ейном лоне (эх, до чего кстати взошло в голову это старорежимное притяжательное местоимение!) прорастают... железные зубы.
Понтий вздрогнул так, что тело его покачнулось, подобно маятнику старых часов, которые все не шли, но вдруг умелый мастер нашел ключ к их механизму – и вот вам, тик-так, тик-так...
– Железные, ага, – подтвердила Алёна, изо всех стараясь припомнить, какова была судьба несчастного гиляка, который встретился с женщиной, уединенно жившей на берегу пролива Лаперуза и обладавшей пресловутыми зубами в лоне своем. Ну, какова его судьба была, понятно – жуткая, само собой разумеется, и напрягаться не стоит, прикидывая варианты. Однако вспомнить, как называется по-гиляцки тот самый пролив, Алёна не смогла бы даже по угрозой публичного расстрела. А впрочем, такой возможности ей не было предоставлено, потому что Понтия проняло наконец!
Он что-то бессвязно выкрикнул и яростно задергался, пытаясь опереться на руки и вытащить свое тело из подвала. Такие попытки он предпринимал и прежде, еще до того, как отправить Зиновию за подмогой, однако сейчас, видимо, решил побороться всерьез. Тогда речь шла всего лишь о жизни, а сейчас – о том, что мужчины ценят дороже жизни: о том достоинстве, которым можно хвалиться в сауне перед приятелями, мерить по линейке, благодаря Создателя, что оно в длину не классические восемь с половиной, а в толщину – не ноль целых пять десятых, ну и которым, конечно, можно на спор заборы сшибать, когда оно в реактивном состоянии... Да, если мужчине что-то в самом деле дорого, он может горы свернуть, лишь бы это защитить и спасти!
Горы не горы, свернуть не свернуть, но нагромождение балок, которое держало его в своем плену, Понтий сдвинул-таки с места...
Что рассказала бы Маруся Павлова, если бы захотела
Маруся вошла в сруб. Тимка глянул на нее, но словно бы не увидел, и обида, расчетливо посеянная Вассианом в ее душе, расцвела пышным цветом. «Ничего, погоди у меня!» – подумала она мстительно. Сейчас, когда у нее в штанишках, в кулиске, куда вдергивается резинка, был запрятан самородный кусочек золота, она словно бы получила странное противоядие против чар Тимки. Теперь Маруся понимала – а может, ей казалось, что понимает, – будто не только он был с самого начала к ней равнодушен и использовал ее как постельную игрушку, но и она тянулась к нему лишь потому, что чувствовала себя одинокой, испуганной, бесприютной и искала защиту от судьбы, а Тимка с его мужской силой и красотой показался ей наилучшей из всех на свете защит.