Маруся подошла к ограде, оперлась на нее и уставилась туда, где за небогатым огородиком поднималась стена леса. Она раз или два за время своего пребывания в деревне прошлась по опушке, но ни грибов, ни ягоды не нашла. Да и понятно, небось не она первая тут прохаживалась с корзинкою. А в чащу забрести не решилась, хотя видела не одну тропку, уходящую туда. Но вокруг тропок смыкались подлесок и высокая трава, лес был мусорный – пойдешь в платье и сандалиях, а вернешься в лохмотьях да в репьях, как коза-дереза. Ничего лишнего из одежды Маруся с собой не прихватила, так ведь и не было у нее ничего лишнего.
Интересно, а далеко ли до той Золотой пади, о которой говорил возчик? Какое странное слово – падь... Здесь, на Нижегородчине, так не говорят. Может, слово варнацкое? Или просто сибирское? Мать как-то обмолвилась, что Вассиан Хмуров родом из Сибири, учился в Москве, учительствовал в Нижнем, ну а потом его каким-то ветром в Падежино занесло. А между прочим, слово «варнак» – не простое. Так называют каторжников, беглых из Сибири. Ну да, ведь те варнаки бежали именно с сибирских золотых приисков. Они, вероятно, и занесли чужое словцо «падь» в здешние края вместе со своим золотом.
Золотая падь, Золотая падь... Почему она золотая? Неужели потому, что где-то там золото зарыто? И какие там мороки? О них поминал возчик. Призраки, что ли? Привидения? Так то, наверное, ночью. А днем небось просто долина, лежит да и лежит себе, и ничего в ней нет особенного. Ночью-то все всегда страшно, а днем страхи-мороки рассеяны солнечными лучами...
Маруся стиснула руки. Ой, как раззадорило ее вдруг любопытство! Она всегда была такая – вынь да положь, нетерпеливая. Мать посмеивалась: ты-де как сухие еловые иглы, вмиг вспыхнешь и сгоришь, следа нет. Маруся и сама за собой знала – стоит подождать, и желание утихнет. Самым трудным было не кидаться исполнять его немедленно, а именно заставить себя подождать. И потом как рукой снимало неодолимое стремление бежать на новую кинокартину, или на танцы на площадке над Откосом, или нажарить дерунов из остатков картошки, или, отложив книжки, пошептаться на крылечке с соседкой Любкой о том, с кем нынче ходит Гошка Кудымов...
«Ерунда, – твердила себе Маруся сейчас, – ну вовсе нечего мне в лесу делать. Небось те, которые ищут золото, не шибко рады будут, когда я там появлюсь. Да и как добраться туда? Я даже не знаю, куда идти. Еще заблужусь! И не идти же в платье...»
И тут словно бы кто-то шепнул ей в ухо: «А гимнастерка и штаны, которые лежат в сундуке в сенях? А парусиновые сапоги?»
В самом деле, эти вещи Маруся видела. Она даже как-то раз примерила сапожки – они оказались не мужские, а, как теперь говорят, мальчиковые, на вид не сильно больше Марусиного тридцать седьмого размера. И девушка подумала тогда, что они совсем мало надеваны, и если бы тетка взяла да и отдала их Марусе, когда та соберется уезжать, было бы очень даже неплохо. Вряд ли ей такие ладные сапожки уже сгодятся, к чему они в деревне? Сразу видно, что уже много лет лежат неношеные. Но Маруся никак не могла придумать, как бы разговор о тех сапожках повести. А теперь вот сгодятся, и Маруся ни слова не скажет тетке о том, что взяла их.
Она отскочила от забора и вихрем понеслась в сени. Лютое нетерпение словно подгрызало ее изнутри.
– Охолонись! – сердито сказала девушка сама себе, но окрик пролетел мимо ушей, словно был произнесен чужим глупым голосом, прислушиваться к которому не обязательно и даже не нужно.
Заглянула в боковушку, где спала тетя Дуня. Там тихо, лишь слышно сонное дыхание.
«Я недолго, только в лес войду – и назад», – мысленно посулила Маруся – и даже поморщилась, потому что поняла: вранье забубенное. Она врала сама себе. Она знала, что не успокоится, пока не дойдет до Золотой пади и не увидит, что там за падь такая. А может, пока не найдет там чего-нибудь... не найдет там того, в честь чего место носит свое необычное название...
Ну да, конечно, это недостойно будущей комсомолки. Ну да, конечно, мечты о богатстве должны быть чужды ей. Даже отвратительны. Просто позор – вдруг возмечтать о грудах золота, как будто она не рабфаковка, а какая-то кисейная барышня, бесприданница из старинных пьес, мечтающая о деньгах, чтобы повыгодней выйти замуж. Все ее силы, все мечты должны быть устремлены к светлым горизонтам победы мировой революции, построения социализма во всем мире, а она думает о том, как может выглядеть загадочный варнацкий клад.
– А может, я найду клад и передам его на дело строительства нового общества! – запальчиво пробормотала Маруся и испуганно прихлопнула рот ладонью. Не хватало сейчас тетю Дуню разбудить.
«Стой, девка! Как же ты собралась больную тетку бросить? Мало ей волнений из-за пропавшего мужа, теперь еще и племянница невесть куда подевается!»
Совесть куснула за сердце. Но Маруся уже не могла остановиться. Ее словно лихорадка била.
– А может, я к вечеру обернусь, – пробормотала она виновато, глядя на неподвижную фигуру под одеялом. И, ступая на цыпочках, приблизилась к кровати и положила на стоявший рядом стул бумажку в синих разводах – письмо Вассиана. Прочтет его тетя Дуня – и у нее с души хоть немного отляжет. Станет о муже думать – и забудет о племяннице беспокоиться. А там, глядишь, Маруся воротится.
Девушка вышла из комнаты и принялась торопливо одеваться. Гимнастерку и штаны натянула прямо на платье – так и сидели ловчее, и телу приятней. Подпоясалась вздержкой, кусок которой отрезала от мотка бечевки, найденного в сенях, и стала обуваться. Сапоги оказались настолько грубы, что никакие портянки не помогали, и Маруся приуныла: в два счета мозоли набьет на ногах. Она подумала-подумала, потом отрезала еще кусок бечевы и, связав сандалии за ушки, повесила через плечо. Устанут от сапог ноги, и будет в лесу сушь – можно на время сандалии надеть. Неведомо, сколько идти придется, а ногам нужен роздых от неудобной обуви, это всем известно. На городских и сельских улицах летом можно просто разуться и шлепать босиком, а на лесной тропе в два счета обезножеешь. Сандалии еще как пригодятся!
Насупившись, как будто злясь на те сомнения, которые продолжали ее терзать, словно злые осенние мухи, Маруся повязалась платочком, подошла к зеркалу, висевшему в горнице, и проворчала, глядя на свое нелепое отражение:
– Не то баба, не то солдат.
Вернулась на кухню, взяла краюшку хлеба, два огурца и увязала в тряпицу щепотку соли. Надо было бы прихватить с собой воды, но не нашла, куда налить. И тут ее словно подтолкнуло что-то – открыла тот самый сундук, из которого взяла одежду. Там были аккуратно сложены всякие хозяйственные мелочи: мотки проволоки, мешочки с гвоздями, молотки, обрезанные голенища от сапог, дратва и ком вара для подшивки валенок, несколько рыболовных крючков и леска, намотанная на деревяшку. Маруся нетерпеливо осмотрела все это удивительное богатство (нет, в самом деле, она и не подозревала, что дядя Вассиан такой бережливый и запасливый, хозяйственный такой!) и почему-то даже не удивилась, нащупав круглый бочок латунной фляжки, вроде солдатской. Наверное, она и впрямь была солдатская – мятая-перемятая, с тугой крышкой. Может, Вассиан Хмуров с ней на фронте был – он же воевал в империалистическую, а воевал ли в Гражданскую, о том Маруся и слыхом не слыхала... Вполне может быть, он сражался на стороне белых, хотя сейчас это Марусю не волновало ни на грамулечку, ни на минуточку. Она хотела одного – скорей собраться и уйти. Словно некая дверь распахнулась внезапно перед ней – и могла так же внезапно захлопнуться.
Конечно, если проснется тетя Дуня, если ударится в плач, у Маруси не достанет сил ее бросить. Значит, скорей, скорей в путь!
Девушка опрометью кинулась из дому, воды во фляжку зачерпнула уже из дождевой бочки, на ходу закрутила крышечку, пробежала огородом, перелезла через забор и ринулась к лесу так стремительно, как если бы ее гнали палками, да еще свистели и улюлюкали вслед.
Но тихо, тихо было вокруг, словно вымерло все в Падежине, словно вымерло... Лишь сонная рыжая шавка из-за ограды последнего в порядке дома проводила глазами летящую к лесу Марусю и лениво, хрипло, нехотя тявкнула ей вдогонку.
Как ни странно, едва слышное тявканье было услышано Марусей и не только заставило ее замедлить бег, но почувствовать себя так, словно ей в лицо ледяной водой плеснули.
Да куда ж она так несется, интересно бы знать? В лес... Но лес – громадный! А она ведь знать не знает, куда там, в лесу, податься, в какую сторону лежит пресловутая Золотая падь, куда вообще пошел Вассиан Хмуров. Снарядилась, смотрите на нее! Сапоги напялила, сандалии на вздержке несет! Припас взяла! А идет-то куда?
Маруся даже задрожала от злости на себя. Даже слезы ее прошибли. Неужели возвращаться?!
Можно, наверное, вернуться. И спрятать походную справу. И подольститься к тетке, выспросить у нее дорогу на падь. Только не факт, что тетка дорогу знает. Опять же не факт, что скажет, даже если знает. И еще раз не факт, что у Маруси хватит решимости снарядиться в рискованный, неведомый путь снова. Сейчас ее словно ветер несет. А потом надо будет идти ногами...
Но что делать? Она ведь не знает дороги!
Маруся горестно поглядела на опушку леса, на частокол деревьев. Березы, осины, изредка елки, дубы. Все деревья ровные такие. Только одна пара берез-кривулек – склонились друг к другу под углом, да еще у одной березки ветка свесилась косо. Все вместе очень похоже на букву А. Белые стволы ярко выделяются на фоне темного дубняка, словно некий знак.
Буква А... «Пойду под аз», – написал Вассиан Хмуров. Да ведь буква А раньше, до революции, называлась аз!
Маруся сорвалась с места так споро, что шавка даже отпрянула. Да что проку, даже если бы и бросилась следом? Маруся мчалась под аз, и не было сейчас в мире силы, способной ее остановить.
Шавка не бросилась – только снова тявкнула вдогонку.
* * *– Мне бы сестру Пелагею повидать, – сказал Леший, приникнув к монастырским воротам.
Алёна топталась рядом, постукивая каблуком о каблук и пытаясь что-нибудь за воротами узреть. Они были, впрочем, довольно плотно закрыты, из-под них виднелись только полы черного одеяния и валенки, в которые была облачена высокая фигура – очевидно, женская, ибо монастырь все-таки был женским.
– На что она вам? – спросил суровый голос – тоже, очевидно, женский, но очень уж неприветливый и как-то особенно сварливо-скрипучий.
– Насчет росписи побеседовать, – пояснил Леший. – В смысле насчет восстановления фресок в старой церкви монастырской.
– Хм, – неприветливо проскрипела фигура. – Новые новости! Выдумают же. Лишь бы деньги прихожан невесть на что потратить.
– Как это – невесть на что?! – изумился Леший. – Церковь в плохом состоянии – значит, надо ее восстановить, чтобы, значит... чувства верующих... ну...
Алёна подмигнула своему запутавшемуся приятелю и произнесла одними губами:
– Намоленное пространство должно выглядеть благолепно!
– Намоленное пространство должно выглядеть благолепно! – немедленно озвучил подсказку Леший.
Однако это не произвело никакого впечатления на фигуру за воротами. Скорей наоборот.
– Много вы в намоленном пространстве понимаете, фарисеи! – фыркнула она. – Сами небось ни одной молитвы не знаете, а туда же...
– Как не знаю? Конечно, знаю! – обиделся Леший и отчеканил: – Отче наш, иже еси на небеси, да святиться имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя – во веки веков, аминь!
– Избави нас от лукавого, не введи нас во искушение... – по мере сил помогала Алёна.
– Подите отсюда, глумцы! – сурово резюмировала фигура. – На небеси... «На небесех» глаголить надо, какое еще «небеси»! С таким-то знанием слова Божьего и лезть к Божьему лику? Да никогда, покуда я жива!
– Извините, – не унимался Леший, – вы не могли бы представиться? Насколько я понимаю, такие вопросы решает мать-настоятельница или как минимум сестра Пелагея, а не, простите, привратница, коей вы, как я понимаю, являетесь.
– Перед Богом все равны, – последовал величественный ответ. – Всякая овца ему угодна и им обласкана. А вы убирайтесь восвояси, богохульники, есть тут у нас уже художники, без вас обойдемся.
– Понятно, – буркнул Леший. – Значит, и святые места москвичам продаете?
– Идите, идите своим путем, кощунники! – заверещала привратница. – Больно много вы понимаете! Не судите, да не судимы будете!
– Сестра Зиновия! – послышался издалека женский голос. – На кухне тесто перестаивается, а вы разговоры разговариваете!
– Иду, сестра Елизавета, – совсем другим тоном, вовсе даже не скрипучим, запела фигура. – Иду, моя хорошенькая, в миг един пироги в печку вскочат. Тут нецыи наезжие речи ведут богопротивные, вот я и заворотила их прочь! – И снова зашипела в воротную щель: – Идите, говорено же, есть у нас художники, наняты уже и работать начали!
Ворота со стуком сомкнулись, лязгнул засов. Послышался скрип снега под удаляющимися шагами. Чудилось, что сестра Зиновия доругивается, уходя.
– Мать честная... – охнул ошеломленный Леший. – Вот тебе и Зиновия. Цербер и Аргус в одном флаконе, а не Зиновия. Слушай, а как она нас клеймила? Богохульники, глумцы, кощунники и еще... как их... Немые, что ли? Но я вроде бы очень красноречиво с ней общался, чего ж немые-то?
– Да не немые, а нецыи, то есть суеверы по-старославянски, раньше так язычников называли, – пояснила Алёна. – Ну и что теперь с росписями будем делать?
– Да ничего не будем. Поедем домой, не ломать же монастырские ворота, – пожал плечами Леший. – Понятно – опоздали мы. Феич, наверное, был не в курсе, что заказ уже пристроен. Да ты знаешь, я сильно и не огорчился, если честно. Общение с Зиновией все настроение убило.
– Да уж, намоленное пространство почему-то не навеяло ничего благолепного, – согласилась Алёна. – Тогда поехали в город, что ли? Есть шанс вернуться засветло, если поторопимся.
Они снова загрузились в «Форд», развернулись и поехали из деревни. Небо серебристо светилось близостью к сумеркам, в кронах развесистых ветел и высоченных берез метались галки и орали – видать, непогоду накликали. Немыслимо-сусально поблескивал купол монастырской церкви. Была она трехглавая, однако лишь один из небольших куполов оказался вызолочен, остальные темнели неприглядной дранкой.
Алёна обиженно посмотрела на купола. Обиделась она за Лешего, ну и отчасти огорчилась: надеялась, пока он будет обсуждать заказ, поглядеть на быт сестер. Ее, великую греховодницу и эпикурейку (или эпикуреянку? Или для женщин сего термина не предусмотрено? Ну вот вам и еще один типичный случай дискриминации по половому признаку!), ужасно интересовал всякий не вынужденный, а добровольный отказ от того сонма желаний, которые всегда искушали ее душу, раздирали тело и смущали ум. Не то чтобы она пыталась брать с кого-то пример, тем паче с половых затворниц, – скорей надеялась найти подтверждение тому, что иной образ жизни ей противопоказан. Да вот не удалось...
Деревня сползла по увалу, скрылась в сугробах и скоро осталась позади. Сейчас переехать мостик над незамерзшей, быстро-быстро текущей речкой с осклизлыми сугробами по берегам, повернуть – и, можно сказать, до большой дороги рукой подать, каких-то двадцать километров.
– Вах! – удивленно воскликнул Леший, притормаживая. – А это еще кто?
Удивляться было чему. Из-за поворота показался высокий человек, увешанный фотоаппаратами, в распахнутой дубленке и джинсах, заправленных в валенки до колен. Был он молод, белокур, бородат, в волосы и бороду вплетены разноцветные ленточки и бусинки, а в ноздре имело место быть серебряное колечко.
– Милостивый бог, – пробормотала Алёна почти со священным ужасом. – Туземец, никак? Ты видишь его нос?
– Вижу, вижу, – кивнул Леший, притормаживая. – А ты видишь блямбу на его шубе?
Слева на груди дубленка незнакомца была украшена изображением орла, за распахнутыми крыльями которого виднелись яркие лучи восходящего солнца. В когтях орел держал какой-то странный нож.
– Ариец? – предположил Леший. – Или древний римлянин?
Алёне блямба что-то напоминала, но что именно, она никак не могла сообразить.
Между тем туземец (ариец или древний римлянин, нужное подчеркнуть) замахал рукой и двинулся к «Форду». Он что-то говорил – губы его шевелились, но слышно ничего не было.
Алёна опустила стекло.
– Здравствуйте, люди добрые, – донесся голос незнакомца. – Подвезете пару кэмэ, до заброшенной деревни? Мне там надо пару десятков кадров нащелкать на закате.
И блондин потряс многочисленными фотоаксессуарами, висевшими на его могучей груди.
– Садитесь, – кивнул Леший. – Заброшенная деревня – это любопытно. Я и сам поснимал бы ее. У меня такая мысль была, еще когда в Падежино ехали, да мы спешили... а сейчас с удовольствием составлю вам компанию. Леночек, ты не против?
– Да ради бога, – улыбнулась Алёна, с интересом разглядывая незнакомца.
Он был младше того мужского контингента, с которым она обыкновенно общалась (не более двадцати пяти, а Алёна начинала отсчет своих приоритетов преимущественно с тридцатилетних), однако оказался настолько хорош собой и привлекателен, что вполне мог бы стать одним из тех спорадических исключений, которые только подтверждали правило ее личной жизни, кабы не встретились они в обстановке сугубо дорожной и к интиму не располагающей. Ну вот что такое не везет и как с ним бороться?! Алёна мигом перехватила несколько более чем заинтересованных взглядов молчела на ее правую руку, а потом на руку Лешего и спрятала улыбку. Так, понятно. Ему уже до жути хочется узнать, какие отношения связывают пару в автомобиле – женщину, которая одним взглядом задела его сердце, и мужчину за рулем. Как бы половчее дать ему понять, что никакие? Да легко и непринужденно, как любит говорить один Алёнин приятель, классный фотограф Андрей Овечкин.
– Ты ведь знаешь, Леший, что я тебе все позволю, я очень снисходительная сестрица. Но если это нас задержит, ты лучше Анечке позвони: нехорошо волновать такую жену, как она, – проворковала Алёна с нежной родственной улыбкой.