- И давно его Фугасом зовут? - спросил Тулаев.
- С первой отсидки. Еще с колонии малолеток. Он там за
кусок хлеба так одного отметелил за полминуты, что его в отряде сразу Фугасом прозвали. К тому же очень на его настоящую фамилию похоже...
- Д-да, характерец, - сокрушенно вздохнул Тулаев.
Никакого толку с этого разговора.
- Соседа его приводить?
- Соседа?
Тулаев непонимающе смотрел на майора и только секунд через десять вспомнил, что приехал-то он сюда беседовать скорее не с этим Миусом-Фугасом, а его соседом по камере, запуганным и, скорее всего, отчаявшимся уж и дождаться "добро" на свое прощение о помиловании неким Семеном Куфяковым.
13
- Здравствуйте, гражданин начальник! - в полупоклоне согнулся за перегородкой новый собеседник Тулаева. - Слава Богу, что вы пришли! А то я уж думал, что и не поверят, значится, мне. А ведь, значится, поверили... Ну и слава
Богу!
- Присаживайтесь, - укоротил говорливого осужденного Тулаев.
- Очень вам благодарен. Обязательно, значится, присяду. С удовольствием полным, значится, присяду...
Играть в журналиста больше не требовалось. Тулаев убрал блокнот и ручку в карман брюк и сразу удивился ординарности, обычности лица Куфякова. Ему было уже явно за пятьдесят, но глаза, нос, рот, морщинистый лоб совершенно не запоминались, словно у мужика вообще не существовало ни возраста, ни лица. Вот выйди сейчас из следственной комнаты и тут же забудешь его. Такие лица Тулаев встречал у слесарей и электриков, у грузчиков в магазинах и водителей такси. Список можно было продолжать бесконечно. Наверное, жизнь специально создает такие лица, чтобы люди не могли их запомнить и, значит, не забивать понапрасну свою голову.
Раньше Тулаев считал, что именно на таких тихих, безликих трудягах держится жизнь. Так оно, может, и было бы, если бы иногда внутри них не оживал дьявол. А для того, чтобы он ожил, требовалось совсем немного - пару поллитровок водки и косой взгляд собутыльника.
У Семена Куфякова примерно с год назад таких собутыльников оказалось двое. Он притащил их в свою холостяцкую квартиру-хрущевку с улицы. Начали с вина, перешли на водку, потом опять скатились по градусному склону на вино, и вот тогда, после очередного стакана, Куфякову почудилось, что гости начали странно переглядываться. Он решил, что его сейчас будут грабить, и ударом кухонного ножа в сердце убил одного, а уже в прихожке, куда вскинулся второй перепуганный собутыльник, - и его. Потом почему-то решил, что пора расплатиться за старое соседу этажом выше, к которому ушла от него жена. Тот, ни о чем не подозревая, дверь открыл и сразу рухнул от уже отработанного удара в сердце. Оставалось еще разобраться с бывшей женой, но по пути к ней на работу его остановил на улице милицейский патруль. Куфяков еще успел проткнуть сержанту плечо вырванным из-под куртки ножом, но большего сделать не успел.
С трезвостью пришло раскаяние и длилось оно до сих пор. Но суд на его слезы внимания не обратил. Осталась одна надежда - просьба о помиловании к президенту. Он написал ее месяц назад, но ответа все не было, а Куфяков хорошо знал, что тюремное начальство не сообщает лишь об одном - об отказе.
И он с ужасом думал, что самое худшее уже состоялось.
А Тулаев знал, что Куфякову заменили "вышак" на пожизненное, но не имел права ему об этом сказать да и не хотел. Еще не известно, что испытал бы его собеседник от известия о таком исходе. Может, отчаялся бы еще сильнее. Ведь некоторым заменяли "вышак" на пятнадцать-двадцать лет строгого режима, и хоть для Куфякова при его пятидесяти с лишним это тоже ничего не давало, радости могло бы вызвать больше.
- Расскажите, при каких обстоятельствах гражданин Миус
угрожал президенту, - прервал свои мысли Тулаев.
Куфяков встрепенулся, точно лист, тронутый легким ветерком, облизнул мелкие шершавые губки и заторопился:
- Очень, значится, простые обстоятельства. Получил я письмо
от брательника с воли, прочел, положил на свои нары,
значится, а он подошел, взял энто письмо и тоже прочел...
- Чужое письмо? - удивился Тулаев.
- Так точно, гражданин начальник, - подался вперед, к отверстию в перегородке Куфяков, и оттуда на Тулаева дохнуло дурманящим запахом пота, мочи и плесени. - Именно так, значится. Совсем чужое, то есть братнино письмо...
- И что же он?
- Он?.. Ах да, прочел, в чистом виде прочел, значится, улыбнулся, подошел к стене, где его нары, и ложкой, значится, на той стене точку прокарябал...
- Ложкой?
- Ну да, ложкой, гражданин начальник, - Куфяков энергично посопел и все-таки избавился от соплей, забивших нос.
Громко сглотнул их и продолжил: - Концом, который на ручке ложки, значится...
- А потом?
- Вот, значится, потом он ко мне повернулся и про свои угрозы сказанул.
- Вот эту фразу? - протянул Тулаев в окошко бумагу с напечатанными на ней словами Миуса-Фугаса.
- Совершенно точно, гражданин начальник, - умудрился даже сидя изобразить поклон Куфяков и бережно, как самую великую ценность своей жизни, положил бумажку на полочку перед отверстием. - До точечки точно...
- А он сам письма получает?
Тулаев сложил бумагу вчетверо и сунул в карман, рядом с блокнотом, и почему-то сразу из кармана снизу вверх ударил запах пота, мочи и плесени, хотя вряд ли листок мог пропитаться ими за секунду нахождения в дрожащих пальцах Куфякова.
- Что, извините, вы спросили?
- Письма, говорю, он сам-то получает?
- Никак нет. Вот совершенно никак не получает.
- А где это, ну, вашего брата, письмо?
- Он сжег его.
Фраза прозвучала сразу после того, как Тулаев успел ее подумать, и порядок слов оказался так точен, что осталось неверие, что их произнесли вслух. Голова дернулась сама собой, стряхивая наваждение, а Куфяков подумал, что это резкое, из стороны в сторону, движение означает отказ ему в чем-то.
- Вы, значится, не подумайте, гражданин на...
- А содержание того письма вы помните?
- Гражданин на... Да-да, кое-что помню. Про квартеру мою он писал, значится, что квартирантов пустил, про свою работу... Он, как и я, слесарит... Про жену, значится, мою, про жизнь вообще...
- А до этого вы письма получали? - прервал его Тулаев.
- Нам только раз в месяц можно, значится... Еще в прошлем месяце одно было. От братухи тоже...
- Он его читал?
- Так точно. Потому как просил, чтоб я брату написал, чтоб он одному человеку от него привет передал.
- И что это за человек?
- Он... он... нет, не упомню. Может, у брата, значится, письмецо мое сохранилось.
Подобострастные глаза Куфякова так и елозили, так и елозили по лицу Тулаева. Они вымаливали то, что Тулаев никак не мог дать, потому что не имел на это право.
- Хотите, гражданин начальник, я брату пропишу, чтоб он вам письмо принес?
Тулаев встал, отвернулся к окну и с облегчением ощутил, что больше никто не лижет его невидимым языком по лицу.
Наверное, Куфяков все так же рабски смотрел ему в профиль, но он не видел этого, а, значит, как бы уже избавился от липкого собеседника.
Все письма, приходящие к осужденным, прочитывал тюремный цензор, женщина-прапорщик. Вряд ли она могла запомнить хоть что-то подозрительное из тех двух писем. Да и когда ей было запоминать, если в день приходилось читать но сотне писем. Это же только смертникам разрешали получить по одному сообщению с воли в месяц, а остальные могли вести переписку хоть ежедневно.
- На тему о президенте он больше не высказывался? - не оборачиваясь налево, спросил Тулаев.
- Что?.. А-а, нет, значится, больше ничего не говорил, гражданин начальник.
Угроза Миуса-Фугаса могла быть обычной зековской бравадой.
Не один он по стране слал устные проклятия в Кремль. В автобусе да и в метро не раз Тулаев своими ушами слышал, как материл президента какой-нибудь испитой мужичонка или насылала на него кучу болезней явно сама не слишком здоровая тетка. Межинского, скорее всего, тоже удовлетворило бы такое объяснение, но сожженное письмо и эта странная выщербина на стене мешали Тулаеву.
- Скажите, а что-нибудь еще есть на той стене, где он
оставил точку? - все-таки повернув лицо к Куфякову, спросил
он.
А тот, оказывается, стоял. По-солдатски приклеив жилистые кулачки к спортивному трико и одновременно сгорбившись, он неотрывно смотрел в глаза Тулаеву. На его покатом лбу еще плотнее сжались морщины, и он быстро-быстро задвигал губками:
- Так точно. Есть еще кое-что окромя той точки. Хвигура там нарисована. Треугольник, значится. Токо без верхнего угла.
Вроде как нету того верхнего угла, а токо точки от тех двух, значится, линий идут...
- Много точек?
- Э-э... сейчас-сейчас, гражданин начальник, - закатил
глаза к потолку Куфяков. - Ага, три, значится, слева и две соответственно справа.
- А последнюю точку он слева или справа поставил?
- Э-э.. спра... нет, слева, да-да, слева, гражданин
начальник...
Игра в геометрию удивила Тулаева. Двухметровый Миус-Фугас менее всего внешне походил на любителя теоретических рассуждений. Что же мог означать этот треугольник без вершины?
- Там совсем немного места осталось, - еще кое-что вспомнил Куфяков. Точки на две-три слева, ну, и чуть поболее, значится, справа.
- Вы письмо брату уже отправили?
- Так точно.
- Он ничего не просил туда вписать?
- Никак нет, гражданин начальник.
Легкого доклада Межинскому не получалось. Миус-Фугас мог и поиздеваться, накорябав на стене этот клятый треугольник без вершины, но такое объяснение вряд ли удовлетворило бы начальника. Не к месту вспомнилось, что еще нужно идти в экспертизу изучить вещдоки по делу об ограблении инкассатора, а желудок, всхлипнув, напомнил, что с утра в нем побывала лишь чашка кофе и почти окаменевший бублик.
- Я вас больше не держу, - отпустил собеседника Тулаев.
- Гр-ражданин начальник! - Куфяков сгорбился так,
что, кажется, хрустнул позвоночник. - Переведите меня в другую камеру! Не могу я в этой, значится, жить! Переведите!
- А в чем дело? Он обижает вас?
- Он... он... при мне...
- У вас есть жалобы?
Ни майор, ни прапорщик-инспектор не хотели входить в следственную комнату. Неужели они ждали, чем закончится это жалобщичество?
- Есть! Есть! - заторопился Куфяков. - Он прямо при
мне... прямо днем... значится, онанизмом того... занимается. Как будто меня, значится, и нету... Он это... сардельки приспособился жарить на этом... на электрообогревателе, сам жрет, а на меня плюется шкурками... Он...
- А откуда в камере обогреватель? - удивился Тулаев.
- Разрешено. Сейчас разрешено, гражданин начальник.
- А сардельки откуда?
- Денег у него полно. У него ж, когда поймали, куча денег с собой была. Их, значится, изъяли, но сейчас разрешено просить, чтоб за те деньги что брали. Ему, значится, наши инспектора, ну, кто на охране в коридоре, покупают на воле, ну, и себе денег забирают...
За Куфяковым резко распахнулась дверь. Усатый прапорщик грубо развернул осужденного к себе и коротко скомандовал:
- Руки за спину! Следовать за мной! Свидание окончено!
- Гражданин на...
- Вы не желаете пообедать? - вырос слева майор, тихо скользнувший из другой двери в следственную комнату. - Мы обычно на мебельную фабрику ходим.
Куфяков еще что-то вскрикнул, но его слова тут же утонули за дверью. Часы на руке майора заиграли полдень. Мелодия была грустной-грустной. Тулаев невольно посмотрел на часы.
Неужели в этих мрачных стенах даже часы становились такими же мрачными?
- Я хотел бы посмотреть их камеру. Изнутри, - твердо сказал Тулаев.
- Ну что вы? - расплылся в улыбке майор. - В камеры имээновцев даже я не имею доступ. Только начальник тюрьмы да еще инспектора, которые несут там дежурство.
14
Под окнами шумела вечерняя автомобильная река. Тулаев захлопнул створку, до упора повернул ручку, но гул, слегка ослабев, все-таки не исчез. "Надо было меняться на последний этаж, - досадливо подумал он. Поближе к небу. Подальше от "железяк". А так всего седьмой этаж..." Река назло ему гудела и гудела, изредка взвизгивая тормозами машин, и Тулаев ушел на кухню. Ее окно выходило во двор, и шум улицы здесь уже казался не ревом горной реки, а шелестом далекого водопада.
Больше всего в жизни Тулаев ненавидел автомобили. Отчасти это была ярость бывшего влюбленного, познавшего жестокую измену. Когда-то давно, в еще беззаботном детстве, Саша Тулаев замирал от восторга при виде машин. Он не ощущал вони от выхлопа, не слышал грохота деревянных бортов грузовиков, не боялся истошного воя клаксонов. Машина казалась ему божеством, воплотившимся на земле, и он, еще не пойдя в школу и не зная букв, уже выучил звучные сокращения ГАЗ, УАЗ, ЗИЛ. Он уже тогда знал, чем отличается "Москвич-402-й" от "Москвича-412-го", знал, что такое универсал, седан и фаэтон. А когда отец, начальник цеха химзавода, купил новенький "москвичок" четыреста восьмой модели, Саша впервые ощутил свою значимость в жизни. Ему завидовали все окрестные мальчишки, а девчонки так вообще разрешали только ему - а он уже учился в первом классе - нести их портфели по очереди домой. Один день одной. Второй день - другой. Жизнь казалась праздником с вечным фейерверком, а когда его иногда брали с собой в поездку то к знакомым на другой конец города, то в деревню к бабушке, маминой маме, то он переставал ощущать самого себя. Он становился частичкой автомобиля, ярко-зеленого красавца с четырьмя округлыми фарами-глазами и кружащей голову цифрой "120" на спидометре.
Однажды в ноябре, когда он по обычной осенней привычке грипповал, родители засобирались в деревню за картошкой.
Они уехали серым, мглистым утром, а к вечеру, хоть и обещали, так и не вернулись. Бабушка, мама отца, на второй день стала какой-то бледной и тихой, а потом появились венки, слезы и два глухо заколоченных гроба. Машину, свою ярко-зеленую, так похожую цветом на весенний луг в деревне мамы, он так больше и не увидел. Только через несколько лет он узнал, что их "москвич" въехал под "Урал", вылетевший на встречную полосу. Раздолбанная дорога районного значения, две машины на километр пути, и такая жуткая авария. Со дня похорон Саша стал бояться автомобилей.
В армии, когда поневоле пришлось сесть за баранку шестьдесят шестого "газона", страх ушел из сердца, но любовь не вернулась. Потом было общевойсковое училище, разведвзвод, разведрота, перевод в "Вымпел", женитьба, ожидание квартиры, и суета жизни сделали его безразличным к автомобилям. Они как бы и не существовали вовсе на земле, а если порой он видел сцепившиеся после столкновения иномарки - а бились в Москве почему-то чаще всего иномарки, - то ощущал лишь удивление, будто впервые в жизни увидел машины.
Тулаев очень любил жену и, как всякий слишком влюбленный, не замечал, что к нему относятся не с таким сильным чувством. Детей они не успели завести, потому что жена упросила его дать ей пару лет на карьеру в совместном то ли с немцами, то ли с голландцами предприятии. Карьеру она сделала, став начальником отдела, но на следующий день после назначения ушла от Тулаева к менеджеру их СП. Когда он узнал, что чуть ли не главной причиной перехода стал новенький пятисотый "мерс" этого менеджера, то в первое время даже хотел взорвать проклятый мерседес ночью. Тем более что в "Вымпеле" были не самые плохие подрывники страны, и он получил бы довольно грамотный совет. Конечно, могли бы пригодиться и его личные навыки снайпера, но любой дурак по кучности стрельбы вычислил бы его почерк. Все в "Вымпеле" знали, что только Тулаев мог положить три пули подряд одну в одну, и даже электронный обмер не дал бы десятой доли балла в разносе пуль. Если выбил 10,8, то и два остальных лягут в 10,8. Почему именно три? Да потому, что таков был темп его стрельбы. Тулаев никогда не делал три задержки дыхания на три выстрела, а только одну, и рука помнила положение даже после отдачи приклада.
Они с подчеркнутой интеллигентностью разменяли свою двухкомнатную на две однокомнатные, и Тулаев согласился на худший из вариантов. Все-таки Дмитровское шоссе не равнялось Большой Филевской улице. После разъезда он ни разу не виделся с бывшей женой и даже не знал, разъезжает она все так же на "мерсе" своего менеджера-мордоворота или уже изменила и этому "мерсу" с каким-нибудь "роллс-ройсом". Своей машины у Тулаева никогда не было. Все его богатство сейчас составляли видеодвойка "Панасоник", музыкальный центр "Пионер" и серый кот Прошка с белым пятном на левой стороне лба, типичный дворянин без малейшей примеси хоть какой-то породы.
- А-а, эт ты, - ощутил Тулаев его упругий бок, трущийся о левую ногу.Шамать, небось, хочешь?
Прошка обладал невероятной для кота способностью: он никогда не мяукал. Нет, голос у него, конечно, был, но он его то ли берег, то ли не знал, как использовать, и потому заменял его трением о ноги хозяина или мягким прыжком на колени.
Как истый дворянин, Прошка на дух не переносил импортных "вискасов" и "пуррин". Сырой минтай и кусок ливерной колбасы были ему роднее и ближе заморских яств. Скорее всего, сказывалось бомжевское прошлое кота. Тулаев наткнулся на него совершенно случайно. Обычно он шел домой, обходя слева свой двухподъездный дом, а в тот день почему-то пошел справа. Завернул за угол и сразу остолбенел: в петле, свисающей с ветки липы, бился кот. Какие-то пацаны с грохотом бросились врассыпную, захлопали перепуганные двери подъездов, и Тулаев остался наедине с висельником. Он вытащил кота из петли, отнес домой и долго не мог привыкнуть к взглядам искоса, которые порой бросал на него кот. Прошка - а так он его назвал сразу, - видимо, не верил, что этот человек - его спаситель, и все ждал, когда он тоже решит поиздеваться над ним. Всю жизнь над ним только измывались, и кот считал, что так и должно быть. А когда устал ждать, то прекратил косить взглядом.