Метелл. Но мы не готовы.
Цезония (словно не слыша, ровным голосом). Естественно, предусмотрены награды. А также наказания.
Все отшатываются.
Между нами, могу вам сказать, что наказания не слишком тяжелые.
Входит Калигула. Он мрачен как никогда.
Сцена двенадцатая
Калигула. Все готово?
Цезония. Все. (Стражнику.) Приведите поэтов.
Человек двенадцать поэтов входят парами и маршируют направо.
Калигула. А остальные?
Цезония. Сципион и Метелл!
Эти двое присоединяются к поэтам, Калигула с Цезонией и патрициями усаживаются слева, в глубине. Короткая пауза.
Калигула. Тема — смерть. Время — минута.
Поэты торопливо пишут на своих табличках.
Старый патриций. А кто будет в жюри?
Калигула. Я. Разве этого недостаточно?
Старый патриций. О да, совершенно достаточно.
Херея. А ты примешь участие в состязании, Гай?
Калигула. Мне незачем. Я уже давно написал сочинение на эту тему.
Старый патриций (торопясь). А где его можно достать?
Калигула. Я его по-своему декламирую каждый день.
Цезония смотрит на него с тревогой.
Калигула (грубо). Тебе не нравится моя физиономия?
Цезония (мягко). Прости меня.
Калигула. О, пожалуйста, не надо смирения. Только не смирение. Тебя и так трудно выносить, но твое смирение!..
Цезония пытается взять себя в руки.
Калигула (Херее). Так вот. Кроме этого сочинения, я ничего не написал. Но оно доказывает, что я единственный художник за всю историю Рима, понимаешь, Херея, единственный, кто согласует свою мысль со своими поступками.
Херея. Это только вопрос власти.
Калигула. Верно. Остальные творят за неимением власти. А у меня нет нужды в творчестве: я живу. (Грубо.) Ну, что вы там, готовы?
Метелл. Мне кажется, готовы.
Все. Да.
Калигула. Тогда слушайте меня хорошенько. Вы будете выходить вперед по очереди. Я свистну. Первый начнет читать. По моему свистку он остановится, а следующий начнет. И так далее. Победителем, естественно, будет тот, чье чтение мой свисток не прервет. Готовьтесь. (Наклоняется к Херее, доверительно.) Во всем нужен твердый порядок, даже в искусстве.
Свисток.
Первый поэт. Смерть, когда из-за черного брега…
Свисток. Поэт отходит налево. Остальные будут проделывать то же самое. Сцена играется механически.
Второй поэт. Три парки в пещере своей…
Свисток.
Третий поэт. Зову тебя, о смерть…
Сердитый свисток.
Четвертый поэт выступает вперед и становится в позу декламатора.
Свисток раздается прежде, чем он успевает что-то сказать.
Пятый поэт. Когда младенцем я…
Калигула (вопит). Нет! Какое отношение имеет младенчество какого-то идиота к этой теме? Можешь ты мне сказать — какое?
Пятый поэт. Но, Гай, я еще не кончил…
Пронзительный свисток.
Шестой поэт (выступает вперед, откашливаясь). Безжалостная, шествует она…
Свисток.
Седьмой поэт (таинственно). Неясная и смутная молитва…
Прерывистый свисток. Сципион выступает вперед без табличек.
Калигула. Твоя очередь, Сципион. Ты без табличек?
Сципион. Мне они не нужны.
Калигула. Ну-ка. (Покусывает свой свисток.)
Сципион (стоя совсем рядом с Калигулой, но не глядя на него и как-то устало).
Калигула (мягко). Довольно, прошу тебя. (Сципиону.) Ты слишком молод, чтобы усваивать истинные уроки смерти.
Сципион (глядя Калигуле в глаза). Я был слишком молод, чтобы потерять отца.
Калигула (резко отворачиваясь). А вы, остальные, станьте в строй. Плохой поэт — слишком тяжкое испытание для моего вкуса. До сих пор я в мыслях видел вас своими союзниками, иногда я воображал, что вы составите для меня последнюю линию обороны. Но напрасно, теперь я буду числить вас своими врагами. Поэты против меня — это, могу сказать, конец. Шагом марш! Вы пройдете передо мной и при этом будете лизать ваши таблички, чтобы стереть с них следы ваших мерзостей. Внимание! Вперед!
Свистки раздаются в такт шагам. Поэты маршируют к правому выходу и лижут на ходу свои бессмертные таблички.
Калигула (очень тихо). Уходите все.
У дверей Херея останавливает первого патриция, взяв его за плечо.
Херея. Час настал.
Сципион это слышал. Он медлит на пороге и возвращается к Калигуле.
Калигула (злобно). Ты не мог бы оставить меня в покое? Твой отец уже так и поступил.
Сцена тринадцатая
Сципион. Не надо, Гай, все это ни к чему. Я уже знаю, что ты сделал свой выбор.
Калигула. Оставь меня.
Сципион. Я и в самом деле тебя оставлю, потому что, мне кажется, я тебя понял. Ни для тебя, ни для меня, так на тебя похожего, выхода больше нет. Я отправляюсь очень далеко искать объяснение всему этому. (Пауза, смотрит на Калигулу. С чувством.) Прощай, дорогой Гай. Когда все будет кончено, не забудь, что я тебя любил. (Уходит.)
Калигула смотрит ему вслед и делает какое-то движение, но усилием воли справляется с волнением и возвращается к Цезонии.
Цезония. Что он сказал?
Калигула. Это выше твоего понимания.
Цезония. О чем ты думаешь?
Калигула. О нем. И о тебе. Впрочем, это одно и то же.
Цезония. Что случилось?
Калигула (глядя на нее). Сципион ушел. С дружбой я покончил. А ты — я спрашиваю себя, почему ты еще здесь…
Цезония. Потому что я тебе нравлюсь.
Калигула. Нет. Если бы я тебя убил, то понял бы, наверно.
Цезония. Что ж, это мысль. Осуществи ее. Но ты не можешь хоть на минуту расслабиться и пожить свободно?
Калигула. Я уже несколько лет тем и занимаюсь, что живу свободно.
Цезония. Я другое имею в виду. Пойми меня. Это может быть так хорошо — жить и любить в чистоте душевной.
Калигула. Каждый добивается чистоты как умеет. Я это делаю в поисках самого главного. Но как бы то ни было, все равно я могу тебя убить. (Смеется.) Это было бы достойным увенчанием моего пути.
Калигула встает и поворачивает зеркало. Кружит вдоль стен, как зверь; руки его свисают почти неподвижно.
Как странно. Когда я не убиваю, то чувствую себя одиноким. Живые не могут заселить вселенную и разогнать скуку. Когда вы все со мной, я ощущаю вокруг бескрайнюю пустоту, застилающую мне глаза. Мне хорошо только с моими мертвецами. (Стоит лицом к зрителям, немного наклонившись вперед. О Цезонии он забыл.) Они-то настоящие. Такие, как я. Они меня ждут и торопят. (Качает головой.) Я веду долгие разговоры то с тем, то с другим, кто кричал, прося у меня пощады, а я велел вырвать у него язык.
Цезония. Иди сюда. Приляг рядом со мной. Положи голову мне на колени.
Калигула так и поступает.
Тебе хорошо. Все тихо.
Калигула. Все тихо! Ты преувеличиваешь. Разве не слышишь, как звякает оружие?
Доносятся эти звуки.
Не замечаешь тысячи шорохов, выдающих, что ненависть сидит в засаде?
Смутный ропот.
Цезония. Никто не посмеет…
Калигула. Кроме глупости.
Цезония. Она не убивает. Она делает людей осторожными.
Калигула. Она несет смерть, Цезония. Она несет смерть, когда считает себя оскорбленной. О, меня убьют не те, кого я лишил сына или отца. Эти поняли. Они со мной, у них тот же вкус во рту. Но другие, те, над кем я издевался, кого выставил на посмешище, — от их уязвленного самолюбия у меня нет защиты.
Цезония (горячо). Мы защитим тебя, нас еще много, тех, кто тебя любит.
Калигула. Вас остается все меньше. Что было нужно для этого, я сделал. И потом, признаем справедливости ради: против меня не только глупость, но и верность, и мужество тех, кто хочет быть счастлив.
Калигула. Вас остается все меньше. Что было нужно для этого, я сделал. И потом, признаем справедливости ради: против меня не только глупость, но и верность, и мужество тех, кто хочет быть счастлив.
Цезония (тем же тоном). Нет, они тебя не убьют. Или какая-нибудь молния сверкнет с небес и испепелит их прежде, чем они тебя коснутся.
Калигула. С небес! Нет никаких небес, бедняжка. (Садится.) Но почему вдруг столько любви? Это в наш уговор не входило.
Цезония (она встала и принялась ходить). Значит, мало мне видеть, как ты убиваешь других, я должна еще знать, что тебя самого убьют? Мало, что ты приходишь ко мне жестокий и истерзанный, что, когда ты ложишься со мной, от тебя пахнет убийством? Я каждый день смотрю, как умирает в тебе понемногу все человеческое. (Оборачивается к нему.) Я стара и скоро стану безобразна, я знаю. Но в моей душе не осталось больше ничего, кроме мыслей о тебе, и уже не важно, любишь ты меня или нет. Я хочу только одного: увидеть, что ты исцелился. Ведь ты еще ребенок. У тебя вся жизнь впереди! Чего ты можешь желать большего, чем целая жизнь?
Калигула (встает и смотрит на нее). Как давно ты здесь.
Цезония. Да. Но ты меня не прогонишь, правда?
Калигула. Не знаю. Знаю только, почему ты здесь. Потому, что были все эти ночи, дарившие мне наслаждение, острое и безрадостное, потому, что ты столько обо мне знаешь. (Обнимает ее и чуть-чуть запрокидывает ей голову назад.) Мне двадцать девять лет. Немного. Но в этот час, когда моя жизнь кажется мне такой длинной, так тяжело нагруженной останками прошлого, такой законченной, ты остаешься последним свидетелем. И я не могу противиться постыдной нежности к той старой женщине, кем ты скоро станешь.
Цезония. Скажи, что ты меня не прогонишь!
Калигула. Не знаю. Я понимаю только — вот самое ужасное, — что эта постыдная нежность и есть единственное чистое чувство, которое дала мне жизнь.
Цезония высвобождается из его объятий, Калигула идет за ней. Она прижимается к нему спиной, он обвивает ее руками.
Калигула. Не лучше ли, чтобы последний свидетель исчез?
Цезония. Мне все равно. Я счастлива тем, что ты сказал. Но почему я не могу поделиться с тобой этим счастьем?
Калигула. Кто тебе сказал, что я не счастлив?
Цезония. Счастье великодушно. Оно не истребляет других, чтобы жить.
Калигула. Значит, есть два вида счастья. Я выбрал тот, который смертоносен. И я счастлив. Было время, когда я думал, что дошел до пределов страдания. Но нет, можно идти еще дальше. За рубежами страны отчаянья лежит счастье, бесплодное и величественное. Смотри на меня.
Она оборачивается к нему.
Я смеюсь, Цезония, когда вспоминаю, что не один год весь Рим избегал произносить имя Друзиллы. Рим не один год заблуждался. Любви мне мало, я это понял тогда. Сегодня я по-прежнему так думаю, глядя на тебя. Любить кого-то — значит согласиться стареть вместе. Я не способен на такую любовь. Старая Друзилла — это гораздо хуже, чем Друзилла мертвая. Вам кажется, человек страдает потому, что любимое существо умирает нежданно. Нет, настоящее страдание — не этот вздор. Оно наступает, когда замечаешь, что и горю приходит конец. Даже сама скорбь лишена смысла.
Вот видишь, оправданий для меня не найти ни в чем — ни в тени любви, ни в горечи грусти. У меня нет алиби. Но сегодня я еще свободней, чем был все эти годы. Я освободился от воспоминаний и от иллюзий. (Яростно смеется.) Я знаю, что всему приходит конец! Какое открытие! Нас было двое-трое во всей истории, кто испробовал его наделе, кто испытал это сумасшедшее счастье. Цезония, ты досмотрела прелюбопытную трагедию до самой развязки. Пора опустить перед тобой занавес.
Он снова становится позади Цезонии и обхватывает рукой ее шею.
Цезония (со страхом). Такая ужасная свобода — это и есть счастье?
Калигула (все сильнее сжимая ее горло). Это оно и есть, Цезония. Без него я был бы довольным и сытым. А благодаря ему я обрел богоравное ясновидение одиночек.
Возбуждение его растет, пока он медленно душит Цезонию. Она не пытается бороться, только робко протягивает вперед руки. Он говорит, наклоняясь к ее уху.
Я живу, я убиваю, я обладаю головокружительным могуществом разрушителя, рядом с которым могущество творца кажется жалкой пародией. Это и значит быть счастливым. Это и есть счастье — невыносимое освобождение, презрение ко всему на свете, и кровь, и ненависть вокруг, несравненное уединение человека, окидывающего взглядом всю свою жизнь, необъятная радость безнаказанного убийцы, неумолимая логика, которая перемалывает человеческие жизни (смеется), и твою тоже, Цезония, чтобы для меня настало наконец вожделенное одиночество во веки веков.
Цезония (слабо сопротивляясь). Гай!
Калигула (вне себя). Нет, никакой нежности. С этим надо кончать, время не ждет. Время не ждет, дорогая Цезония!
Цезония хрипит. Калигула волочит ее и бросает на ложе.
Калигула (смотрит на нее; взгляд у него блуждающий, голос сдавленный). И ты, ты тоже была виновна. Но убийством ничего нельзя решить.
Сцена четырнадцатая
Калигула (поворачивается и идет к зеркалу, как в бреду). Калигула! И ты тоже, и ты тоже виновен. Что ж, немного больше, немного меньше, какая разница! Кто осмелится вынести мне приговор в этом мире, где нет ни судьи, ни невинных! (С глубоким отчаяньем, прижавшись к зеркалу.) Вот видишь, Геликон не пришел. Луны я не получу. Как это трудно — собственная правота и долг идти до конца. Я боюсь конца. Мечи звенят! Это невинность готовит свое торжество. Отчего я не на той стороне! Мне страшно. Какая мерзость — сначала презирать других, а потом ощутить такую же трусость в своей душе. Но это не важно. Страху тоже придет конец. И вокруг меня снова будет великая пустота, в которой сердце обретает покой.
Делает шаг назад, возвращается к зеркалу. Он как будто немного успокоился. Когда он снова начинает говорить, голос его звучит тише и сдержаннее.
Все кажется таким сложным. А на самом деле все просто. Если бы я получил луну, если бы любви мне было довольно, все бы переменилось. Но чем утолить мою жажду? Какое сердце, какое божество бездонно, как озеро, чтобы напоить меня? (Опускается на колени и плачет.) Ни в этом мире, ни в ином нет ничего мне соразмерного. А ведь я знаю, и ты знаешь тоже (плача, протягивает руки к зеркалу), что мне нужно только одно: невозможное. Невозможное! Я искал его на границах мира, на краю своей души. Я протягивал руки (кричит), я протягиваю руки и натыкаюсь на тебя, передо мной всегда только ты, а я полон ненависти к тебе. Я пошел не той дорогой, она никуда не ведет. Моя свобода — ложная. Геликон! Геликон! Нет, и тут — ничего. О, как тяжела эта ночь! Геликон не придет: мы навеки останемся виновны. Эта ночь тяжела, как страдание человеческое.
За кулисами слышится шепот и лязг оружия.
Геликон (внезапно появляется в глубине сцены). Берегись, Гай! Берегись!
Невидимая рука пронзает Геликона кинжалом. Калигула встает, берет в руки табурет и, тяжело дыша, подходит к зеркалу. Смотрит на себя, изображает прыжок вперед и в ответ на такое же движение своего двойника в зеркале с воплем запускает в него табуретом.
Калигула. В историю, Калигула, в историю.
Зеркало разбивается, и в ту же минуту из всех дверей вбегают вооруженные заговорщики. Калигула поворачивается им навстречу с безумным смехом. Старый патриций наносит ему удар в спину, Херея — в лицо. Смех Калигулы переходит в предсмертную икоту. Удары сыплются на него со всех сторон. Смеясь и хрипя, в последнем всхлипе Калигула выкрикивает:
Я еще жив!
Занавес