Довесок потянулся и вылез из кровати. Их с Даргером маленькая комнатка помещалась прямо над конюшней. Обычно помещение использовалось под склад, и это ничем не маскировалось. Но гостям дали крепкие кровати и свежее белье, а в тазике на тумбочке плескалась чистая вода. Довесок в свое время видывал места и похуже.
Даргер уже встал и ушел, поэтому Довесок оделся и направился в главную часть дома, насвистывая по пути.
Анна Львовна Левкова, ее дочери, Оля и Катя, хлопотали на кухне, готовя громадное количество еды для гостей. Неандертальцы в белых перчатках сновали туда-сюда, унося наверх тяжко нагруженные подносы и возвращаясь обратно с пустыми тарелками. Даргер, непривычно веселый, каким он становился всегда, когда в перспективе маячили деньги, сидел в столовой. Рядом ним устроился Кощей, а напротив расположился сын Гулагского, юноша по имени Аркадий. Молодой человек был молчалив и задумчив, несомненно, в силу совершенно логичного смущения за свое вчерашнее поведение. Пилигрим что-то почти беззвучно бормотал себе под нос, явно уйдя в некую разновидность религиозной грезы.
Как раз когда Довесок садился, в дом с ревом ворвался сам хозяин.
— Анька, ах ты, распустеха! — гремел Гулагский. — Почему у моего друга Даргера тарелка наполовину пуста? Где чай для бесценного Довеска? И ни у одного из них нет ни кружки сливок, а кваса и того меньше. Не забывай, что сам я голоден как волк, а меня не кормят! Видит бог, я трачу на еду достаточное количество денег, чтобы в моих покоях могли накормить всех крепких мужиков отсюда и до Ново-Рутении!
— Нетерпеливый какой, — миролюбиво откликнулась домоправительница. — Еще за стол не сел, а уж хочет быть сытым.
Она говорила, а Катя с Олей порхали по комнате, наполняя тарелки и стаканы. Теперь стол буквально ломился от яств.
Гулагский тяжело опустился на стул и, подцепив на вилку сосиску, два блина и немного сметаны, запихал все себе в рот. Прожевал, проглотил и выразил удовлетворение:
— Мы тут процветаем, и это только моя заслуга. Я взял город и сотворил из него Кремль, — провозгласил Гулагский, а Довесок заметил, как Аркадий закатил глаза. — Видели колючую изгородь, которая окружает нас? Двадцать лет назад я вложил все, что имел, чтобы купить пятнадцать фургонов саженцев. Сейчас они — шесть метров высотой и такие густые, что и землеройка не пролезет. И никто не пройдет, если у него нет армии.
— Уповайте не на умы человеческие, но на Господа, — пророкотал Кощей, не поднимая головы.
— Где был Господь, когда город умирал? Окрестные земли приходили в запустение, когда я строил укрепления и половина наших домов оказались заброшены. Тогда это точно был городишко! Я собрал оставшихся жителей, создал мануфактуры, и дал им работу, и организовал милицию для патрулирования окрестностей. Все, чему вы являетесь свидетелями, моих рук дело! Я скупал каждую стихотворную строчку, которую мог найти, в то время когда поэзия была не в моде, и теперь каждый год сотни ящиков ее продаются даже в Суздале и Санкт-Петербурге. В моих лабораториях клонируют редкие кожи — назову лишь носорожью, жирафью, бизонью и даже кожу пантеры, а их-то не получить нигде на континенте!
— Слова твои горды, — произнес Даргер, — но тон горек.
— Вчера я потерял четырех воинов, и их некем заменить, — понурился Гулагский. — Я собирал город голыми руками. Теперь я гадаю, достаточно ли я сделал. Когда я начал патрулирование, со мной выходило двадцать, тридцать, порой и пятьдесят добрых сильных мужчин за раз. А нынче… — Гулагский с минуту помолчал. — Лучшие люди умерли! Одних разорвали жуткие звери, а другие стали жертвой военных вирусов…
— А по-моему, ваш сын охотно бы вас сопровождал, — заявил Довесок. — Вероятно, он мог бы заняться вербовкой среди своих друзей.
— Сын! — фыркнул Гулагский. Сам угрюмый молодой человек уткнулся в тарелку. — У их поколения в жилах вода, а не кровь. Они…
Кощей резко вынырнул из своих грез и встал.
— Я призван в Москву навести порядок и положить конец тамошним упадническим нравам, — изрек он. — Невежественные атеисты и их выращенные в пробирках чудища направляются в эту клоаку греха. Следовательно, они должны взять меня с собой.
Несколько секунд все в безмолвном изумлении таращились на странника. Затем Даргер промокнул уголки губ салфеткой и вымолвил:
— Пусть решит принц Ахмед.
— Ваш посол умрет со дня на день.
— Да, возможно… но… Нет, боюсь, это совершенно невозможно. Даже без бесценного присутствия принца мы являемся посольством, сударь. Не торговым караваном, к которому могут присоединяться путешественники.
Глаза странника превратились в два темных угля.
— Это ваше последнее слово?
— Да.
Кощей обратился к Гулагскому:
— Вы не воспользуетесь своим влиянием на ваших гостей, дабы изменить их решение?
Гулагский развел руками.
— Вы же видите, они стоят на своем. Что я могу поделать?
— Очень хорошо, — буркнул странник. — В таком случае у меня не остается выбора, кроме как информировать вас, что вчера ночью ваш сын провел час на дереве, сначала наблюдая, а потом ухаживая за одной из женщин, находящихся под вашей защитой.
— Что?! — завопил Гулагский и гневно повернулся к сыну.
— Далее, позже в тот же вечер, он пролез в кухонный лифт, дабы проникнуть в спальни девушек. Если бы его не поймал и не извлек один из зверолюдей, кто знает, что еще он мог натворить?
Гулагского перекосило от ярости. Аркадий побледнел.
— Отец! Выслушай меня! Твои новые товарищи… они… ужасные люди…
— Молчать!
— Ты не представляешь, что они собираются сделать, — в отчаянии продолжал юноша. — Я подслушал их…
— Я сказал — молчать!
Комната внезапно наполнилась спорами и увещеваниями. Только пилигрим стоял молча, сложив руки на груди и со странно благосклонным выражением на лице. Но голос Гулагского перекрыл шум.
— Если ты откроешь рот — клянусь, я убью тебя собственными руками.
Воцарилась гробовая тишина, затем Гулагский набрал в грудь воздуха и отчеканил:
— Ты совершил неописуемое преступление против гостеприимства.
У Аркадия отвисла челюсть, но Даргер, всегда соображавший быстро, накрыл рот юноши ладонью.
— А, ты хочешь поведать мне свою версию, да? Как будто я не знаю, — сердито напирал Гулагский. — Что ж, я расскажу ее за тебя: неопытный мальчишка западает на женщину, благосклонность которой он вряд ли когда-либо заслужит. Она — юна, глупа и вдобавок девственна. Вся природа на его стороне. Но кто на ее стороне? Не он! Она обещана другому, более знатному и богатому, чем этот безмозглый юнец. Если мальчишка хоть раз прикоснется к ней, как мне достоверно сообщили, она сгорит. Поэтому, если он желает юной барышне лучшего, то будет помалкивать и оставит ее в полном неведении. Но он поступает не так. Поэтому при всей его страсти в действительности он заботится не о ней. Только о своих собственных чувствах и фантазиях. А к кому он питает чувства? К себе, разумеется.
Юноша попытался высвободиться из хватки Даргера.
— Что ж, этому не бывать. Именем Господа, я клянусь…
— Сударь, не торопитесь! — крикнул Довесок.
— Если кто-нибудь хотя бы прикоснется к Жемчужинам, пока они под моей крышей, — даже если лишь кончиком пальца, клянусь, я сразу же…
— Хватит! — перебил его Довесок. — Подумайте, прежде чем приносить какие бы то ни было опрометчивые клятвы, сударь.
Неожиданно прямо перед Гулагским возник Кощей. Хозяин попытался его отодвинуть, но, не обратив на это внимания, странник железной хваткой взял его за локти и без видимого усилия оторвал от пола. Игнорируя изумление Гулагского, он вымолвил:
— Ты собирался поклясться, что убьешь собственного сына, если он станет перечить твоей воле. Ту же клятву приносил Авраам — но ты не так свят. Господь не настолько к тебе благоволит.
И с этими словами Кощей поставил мужчину обратно на пол.
— Возьми себя в руки и не прибавляй богохульство и сыноубийство к мириадам грехов, уже, несомненно, отягчающих твою душу.
Гулагский сделал десять неровных вдохов-выдохов. Затем, слегка запинаясь, пробормотал:
— Ты прав. К стыду своему, я собирался пообещать нечто безрассудное. Однако должно быть сказано следующее: если кто-либо в деревне хотя бы коснется Жемчужин, он будет изгнан…
— Минимум на год, — вставил Довесок прежде, чем Гулагский успел добавить «навеки».
Гулагский скривился, как будто проглотил жабу, но ухитрился выдавить:
— Минимум на год.
И уселся за стол.
Довесок почувствовал, как напряжение отпускает его. Не стоит впускать в свою жизнь абсолюты. Они имеют обыкновение оборачиваться против самого впустившего.
В этот момент дверь на верхней площадке отворилась и в проеме появилась русская женщина. Гулагский вскочил, опрокинув стул и разинув от изумления рот. Наконец пришел в себя и пролепетал:
Гулагский скривился, как будто проглотил жабу, но ухитрился выдавить:
— Минимум на год.
И уселся за стол.
Довесок почувствовал, как напряжение отпускает его. Не стоит впускать в свою жизнь абсолюты. Они имеют обыкновение оборачиваться против самого впустившего.
В этот момент дверь на верхней площадке отворилась и в проеме появилась русская женщина. Гулагский вскочил, опрокинув стул и разинув от изумления рот. Наконец пришел в себя и пролепетал:
— Госпожа Зоесофья. Простите. На секунду мне показалось, что вы… впрочем, не важно.
— В свою очередь, вы, надеюсь, простите меня, что я позаимствовала эти наряды, которые нашла в чемодане на чердаке и которые, как я понимаю, принадлежали вашей покойной жене.
Зоесофья окинула взглядом свою восхитительную фигуру. Она облачилась в длинную красную юбку, доходившую до верха вишневых сапожек, расшитый золотом жакет цвета запекшейся крови поверх белой блузки и лайковые перчатки, полностью закрывавшие запястья. Коричневый шарф был повязан так искусно, что только со второго взгляда можно было заметить под ним второй, телесного цвета, закрывавший нос и рот.
— Вещи просто идеальны. Должно быть, она была очень красивая дама.
В устах обычной женщины подобная речь прозвучала бы высокомерно. Но не в исполнении Жемчужины.
— Да, — севшим голосом отозвался Гулагский. — Была.
— Благодарю вас за возможность воспользоваться ими. Мне надо выйти, а я не хочу привлекать любопытных к своей персоне, поэтому я и переоделась.
— Куда, позвольте спросить, вы направляетесь, сударыня? — вежливо спросил Даргер.
— Мы с мсье де Плю Пресьё собираемся посетить церковь.
Зоесофья плавно преодолела последние ступени, подхватила остолбеневшего Довеска под локоть и увлекла его за собой.
Хотя городок был маленький, но на улицах хватало людей — и экзотические гости вызывали у них крайнее любопытство. В общем, откровенный разговор даже не намечался. Дети бежали за парочкой с улюлюканьем. Взрослые откровенно таращились. Так что, хотя его заботили куда более существенные вопросы, Довесок просто сказал:
— Как вам удалось уломать неандертальцев выпустить вас без охраны?
— А! Кем бы они ни были, неандертальцы все-таки мужского пола — и печален будет день, когда я не смогу убедить мужчину дать мне то, что мне от него нужно. Кроме того, сейчас принц нездоров, значит, я являюсь самым высокопоставленным членом посольства.
— Тогда, вероятно, вы сумеете уговорить наших мускулистых друзей распахнуть шкатулку с казной. Вы с вашими Сестрами Восторга наделали долгов, которые…
— Увы, — небрежно отозвалась Зоесофья, — моя власть имеет пределы. Принц Ахмед уже об этом позаботился.
Церковь (или собор, как ее здесь называли) оказалась красивым бревенчатым строением, увенчанным православным крестом. Интерьер Довеска ослепил. Отчасти дело было в богатстве убранства, поразительном количестве горящих свечей и всепроникающем запахе пчелиного воска, от которого воздух делался тяжелым и душным. Собор пронизывало неземное пение хора. Незнакомая религиозная служба отправлялась полностью по ту сторону иконостаса, так что верующие не могли ее видеть. Но присутствие Зоесофьи все-таки не давало Довеску покоя.
День был будний, и большинство прихожан составляли старухи в черном. Пользуясь наличием в своих домах вкалывающих, как рабыни, более молодых женщин, они могли позволить себе набожность. Нескольких женщин в первых рядах поддерживали заботливые друзья или родственники, из чего Довесок заключил, что это новые вдовы. Наверняка бедняжки молились о том, чтобы пережить предстоящую заупокойную службу. Все были предельно сосредоточенны, и Зоесофье с Довеском удалось проскользнуть внутрь под всего лишь одним-двумя враждебными взглядами в их сторону. Однако, по мнению Довеска, его спутница выделялась среди них как лебедь в стае скворцов. А когда они заняли места в задней части церкви, она, вместо того чтобы отпустить его руку, прижалась к нему еще плотнее: Довесок чувствовал тепло ее бедра и груди, и это тоже очень отвлекало.
Они совсем недолго слушали службу, когда, к полному изумлению Довеска, Зоесофья отступила в нишу в самом дальнем конце церкви и потянула его за собой, чтобы оказаться вне поля зрения паствы.
Ниша была маленькая, и двое людей не могли поместиться там, избежав при этом близкого контакта. Довесок настолько остро ощущал плоть Зоесофьи, что даже дышал с трудом. Она приблизила прикрытые платком губы к его уху и промурлыкала:
— Я знаю, что тебя тянет ко мне. Я вижу по твоим глазам. И прочим местам.
Ее затянутая в перчатку рука медленно провела вниз по его телу, остановившись у промежности его штанов.
— Подозреваю, ты также заметил, что я сама испытываю ответное мощное притяжение к тебе. Но, как тебе известно, — голос Жемчужины осекся в великолепном устном изображении румянца, — наши чувства друг к другу не могут быть реализованы. По вполне понятным тебе причинам.
Довесок в ответ прошептал:
— Ты удивляешь и восхищаешь меня, о Цветок Византии. Стоит лишь подумать, что подобный мне… Я совершенно обескуражен.
Но Довесок лукавил. Он прекрасно понимал, какой властью он располагает. Его необычный вид сражал наповал и самых смелых женщин. Но ему хватало ума не говорить о своей исключительности вслух.
— Но я должен перевести наш разговор на менее приятные предметы.
Палец за пальцем рука Зоесофьи сомкнулась на разбухшем члене Довеска. Даже через перчатку и брюки удовольствие было исключительное, что явно требовало множества часов практики.
— О?
— Да. Я должен предупредить тебя, что посол замыслил безумный план истребить Жемчужин, прежде чем умрет. — Он быстро обрисовал Зоесофье детали.
— А-а, — рука ее чуть напряглась. — Я гадала, собираетесь ли вы мне об этом сообщить.
— Сударыня, я джентльмен, — с укоризной произнес Довесок.
— Похоже, у нас с вами — различное понимание того, что подразумевает это слово. Ладно… мне стало достоверно известно, что вы и ваш товарищ согласились с коварным планом. — Ее рука сжалась еще крепче, и испытываемое Довеском блаженство идеально уравновесилось болью. «Творения халифовых генетиков, — вспомнил он, — часто бывали нечеловечески сильны. Конечно, она же не станет?..»
— Расскажите мне в точности, какова ваша роль в этом деле, господин де Плю Пресьё.
— Мы согласились, — начал Довесок, с тревогой чувствуя, как хватка Зоесофьи возрастает, — но лишь затем, чтобы не дать принцу осуществить свой приказ. Он бы обратился к неандертальцам, а они, не имея способности ослушаться, немедленно осуществили бы его дурные намерения. Поэтому мы избрали достойную сожаления политику лжи исключительно ради вас. Мы жаждем предотвратить уголовное преступление против Красоты.
— Значит, вы желаете, чтобы я и мои дорогие сестры жили? — продолжала Жемчужина и крепкие, как тиски, пальцы еле заметно повернулись.
— Да! — выдохнул Довесок.
— Уверяю вас, что таково и наше самое горячее желание. Вопрос в том, как достигнуть светлой цели? — А хватка у нее оказалась стальная. Довесок не сомневался, что, если ответ ей не понравится, Зоесофье ничего не стоит оторвать его мужественность от тела полностью.
Он быстро проговорил:
— Мы с другом придумали свой план почти сразу же после того, как гнусные речи слетели с губ принца Ахмеда. Но нам недоставало времени обсудить это с вами наедине.
И он все ей объяснил.
Со смесью облегчения и сожаления Довесок почувствовал, как рука Зоесофьи отпускает его.
После службы Довесок вернулся в особняк Гулагского. Зоесофья, как он заметил, поднялась наверх с легкостью, которой не принесла с собой, когда спускалась. Он посмотрел на Кощея.
— Вы говорите, что можете снова привести принца Ахмеда в чувство? — спросил Довесок странника.
— Да. Но в его ослабленном состоянии это, безусловно, будет слишком большой нагрузкой для организма — долго посол ее не вынесет. Вам не следует просить меня об услуге, если только вы не исполнены твердого намерения убить его.
— Я? Убить посла? Скажете тоже.
— Зато честно. У Бога ничего не бывает без цели. Живой и умирающий, посол никому не принесет добра Мертвый, он как минимум послужит прекрасным удобрением. — Кощей вскинул ладонь, опережая отповедь Довеска. — Избавьте меня от вашего ужаса. Он безбожник и не может быть похоронен в освященной земле. А из трупа можно извлечь кое-какую пользу. В любом случае его смерть есть результат, который я готов принять. Каково ваше решение?
— Нам надо с ним поговорить, — начал Довесок. — И…
— Созовите всех через час. Через два будет слишком поздно.
Странник исчез в лазарете и закрыл за собой дверь.