— Отвянь!
— Считай, я обиделся.
— Тоже мне, барышня! Обиделся он. Я, может, до сих пор по пять раз в день темечко скребу. Краска, так ее, перетак, не смывается.
— А я думал, сама линяет. Да почти уже и не видно. Но, если не хочешь, не говори. Вдруг твоя история так меня расстроит, что станет совсем плохо. Видишь, и так всю дорогу мутит, — невинно потупился Лекс.
— Знаешь, чего я боюсь? Что ты от хохота со слона рухнешь и чего-нибудь себе повредишь.
— А вот не надо меня жалеть.
Лексу стоили больших усилий сохранять печальный вид. Он даже сунул нос в свой флакон и глаза прикрыл, вроде страдает.
— Понимаешь, — медленно начал Энке (которого тоже распирало, да выговориться не могло), — попал я, так попал!
— Куда?
— В меньшинства.
— Национальные? Религиозные? Социальные? — оживился Лекс.
— В сексуальные.
— Что?! Ты?! Вали со слона, пидор гнойный!
Лекс так захохотал, что хлипкая люлька заходила ходуном.
— Сейчас точно свалю. И путешествуй ты дальше в компании своего флакона да носатого. Урод.
— Прости. Прости. Правда… только этого не может быть! Хочешь, съем собственную туфлю?
— Оставь обувь в покое. Я такой переплет попал, хоть плачь, хоть смейся. Меня дедуня Мита отправил учиться, дескать, пока Лекс выздоравливает, езжай ка ты ума наберись. Только уговор: сидеть тише травы, ниже воды. Или наоборот? Не помню. Бумаги нужные мне отдал, котомку в дорогу, и отправил, как он это умеет — на один щелчок. Глаза закрыл здесь, открыл уже там.
Стою посреди площади, дома вокруг — ничего так, архитектурка. Народ одет по-разному, странновато, да чего мы с тобой только не видели. Еще тарахтелки эти с колесами. Вот чего не люблю, того не люблю. Но деваться некуда, я уже здесь. А еще посреди площади хрен египетский торчит.
— Египетский… чего?
— В Луксоре полно этих колонн. Называется: плодородный орган бога Осириса. Такие кверху заостренные? Помнишь? Тут точно не Египет. А орган наличествует. Прислушался, речь вроде понятная. А прямо напротив меня огромными буквами написано " Университет". Туда-то думаю, мне и надо. Пошел. Народ вокруг в основном молодой, и как-то на меня все косятся. Я — морду тяпкой, и в ректорат. Там документы у меня приняли. Спрашивают, какой факультет выбрал. Строительный, говорю. Вдруг выходит из-за стола мужчинка совершенно определенного пошиба и, виляя бедрами, начинает меня обходить по кругу. И так он ахает, так восхищен, что даже глазки закатывает. Сам белесенький, волосья колечками, личико гладкое, будто отекло, и кожа белая, белая — чисто опарыш. Я, говорит, декан факультета искусств. Прошу к нам. Умоляю, на колени щас паду. При этом поворачивается спиной, а штаны у него на заднице прозрачные. Мало того, против ануса в штанах дырочка, обшитая аккуратными такими стежками.
Меня замутило, едва успел рот зажать. Спалю ведь тут им все к чертям. Перетерпел. Прыщ понял, что не по адресу обратился, принял оскорбленный вид и вымелся из приемной. И тут выходит ко мне сам ректор. Через плечо три голубые ленты. Он-то мне и объяснил, что по вновь принятому закону все население, моложе семидесяти лет обязано носить опознавательные знаки. И, значит, я, как приехавший из страшной глухомани и не знакомый с цивилизацией, должен сей же час решать. Активный — три голубые ленты. Пассивный — две. Трансвестит — одна. Активная лесбиянка — три розовые ленты, пассивная — две. Бисексуал — розовая и голубая. Я спрашиваю: а нормальные? Ректор как заорет, дескать, нормальные в ленточках ходят, а отщепенцы, меньшинства то есть, в клетчатых хламидах. Для брака им потребно особое разрешение, учение для них стоит в два раза дороже, чада, рожденные допотопным способом, подлежат изъятию и передаче в нормальные семьи.
Я осмелился спросить, как остальные дети на свет появляются? Он отвечает: из пробирки. А в приемной уже полно народу. И все то с одной, то с двумя ленточками. На вожака смотрят преданно, на меня алчно. Я начинаю вспоминать благословенные времена, когда можно было двух полководцев одним треножником отходить, чтобы добрым людям не мешали плодиться и размножаться, и одновременно — напутствие дедушки Миты, сидеть тихо. Короче — попал. Нет, говорю, я лучше в клетчатом. Мне так привычнее.
То, что с меня вдвое за учение взяли — чепуха, что жить пришлось в каморке под лестницей — тоже не самое страшное. Другое дело естественные потребности. Я ж нормальный половозрелый джинн, мне ж без личной жизни никак!
— Ну, и?
— Начал изыскивать варианты. И получил полный облом. Куда ни кинь, то голубые, то розовые. Засечешь клетчатую хламиду — обязательно мужик окажется. Раз женщину на улице увидел. Идет впереди, юбочка в сине-красно-зеленую клетку, на ножках белые гольфы с помпонами. Ножки, правда, кривоваты и коленки сухие, как у старой курицы. Но тут уж не до жиру. Догоняю, обхожу…
— И-и-и… — Лекса скрутило, но таки выговорил. — Шотландские Дугласы. Килт с такими цветами у них.
— А на груди три голубые банта! И борода веником. Смотрит на меня и с ходу предлагает присоединяться к их радикальному братству. Они, дескать, за полное раскрепощение, включающее детей, животных и некрофилию. Я и не сдержался. Близко стоял так, что ему бороду напрочь спалило, бантики завяли. Даже на стене копоть осталась. Хорошо, мы как раз в переулок свернули, народу вокруг никого. Я его к стенке копченой придвинул и объяснил, что если он хоть словом кому проговорится об нашем разговоре — спалю к чертям весь город — устрою им тут фейерверк по полной.
— Обошлось?
— Он в этот же день свалил до дому. Манатки собрал и был таков. Но мои-то проблемы при мне и остались. И вот дней через пять иду по коридору, аудиторию ищу. Попадается мне навстречу университетская активистка. У нее не то что ленточки, даже волосы в розовый цвет выкрашены. Но если не обращать внимания, девица вполне ничего себе. Только меня увидела, и давай агитировать. А я и думаю, чего я себе на ровном месте проблему придумал? Вот же они женщины, рядом, следует только изменить подход. Эта дурочка, может, мужика нормально в жизни ни разу не видела, вот и заблудилась. Она меня уговаривает, а я поддакиваю да соглашаюсь. Девочка и расслабилась. Тогда я ей под страшным секретом сообщил, что на самом деле я женщина. Она не поверила. Договорились, у меня в каморке после занятий встретиться. Чего я там пел, все и не вспомню.
— Заинтриговал?
— Угу. Пришла. А много ли нам джиннам надо, чтобы женщину охмурить? Она и не заметила, как в койке оказалась. А под утро разревелась в три ручья. Жизнь, говорит, прошла зря, дескать, проклятые радикалы отняли у нее самое главное. Обманули. Ну, она им покажет.
А вскоре выходит новый закон, хламиды нам заменяют на татуировку. Если прикоснулся к ереси, носи знаки отличия пожизненно. Чтобы, значит, каждый мог тебе на вид поставить. Темен народ — не понимает, что татуировка это не просто рисунок, это такое заклинание, которое тебе всю жизнь перепашет. Цветочки, лепесточки — а судьба загнулась. Но к тому времени у нас уже подпольный кружок организовался. Сопротивление. Парень один меня с ног до головы изрисовал клетками. Только, говорит, постоянно подновлять придется. Ну, думаю, как-нибудь продержусь. Не век же ты будешь страждить, выздоровеешь и заберешь меня из этого сумасшедшего дома. С тела краска быстро смывалась, на голове помедленнее. Еще зудилась, спасу нет. Но терплю, жду. И дождался, накрыли нас прямо в постели с Моникой. Жарко было, с меня почти вся краска сползла. На лицо целый комплекс преступлений. Угадай с трех раз, какое мне наказание вышло?
— Оскопить, чтобы, значит, уже точно влился в ряды.
— Умный. Вывели меня на площадь и народ стали скликать. Вдруг откуда-то старух набежала целая толпа. Бабки меня обнимают, целуют. Ну, думаю, герантофильская фракция решила напоследок поглумиться. Нет, оказалось гендерное подполье. Это, которые еще помнят, что оно такое.
Бабки голосят. Полиция площадь окружила, загородилась прозрачными щитами. Я стою голый, рядом хрен египетский торчит. И вдруг выталкивают в образовавшееся пространство мою подругу. Решили, значит, перед оскоплением посредством нас продемонстрировать всю мерзость естественного соития, чтобы народ поглазел и проникся отвращением.
— Продемонстрировал?
— Само пошло. Моника визжит, бабки вокруг нас хороводом ходят и гимн поют. Я поверх голов смотрю, а за прозрачными щитами толпа мужиков клубится и вся-то она клетчатая. Откуда столько нужного тряпья нашлось? Не иначе, припрятанным лежало. А из другого переулка катится целая женская рать. Они первыми полицейских смяли. Стражи порядка, видя такое дело, щиты побросали и влились в общий бунт. Моника убежала куда-то. Кругом идет любовь не на жизнь, а на смерть.
Тут бабка какая-то до меня допрыгнула и шепнула, что меня в переулке махатма Мита дожидается.
Тут бабка какая-то до меня допрыгнула и шепнула, что меня в переулке махатма Мита дожидается.
Весь боевой дух из меня мгновенно вышибло, поникло все, что внутри, что снаружи. Иду, а у самого ноги подгибаются, так как понимаю, грядет наказание включая развоплощение в бесплотные духи. Захожу в переулок, там дедуня в шалочку кутается. Я перед ним на колени бух. А он меня так по клетчатой голове погладил и говорит: " Ты хорошее правильное дело сделал, мальчик. А теперь ты нужен Лексу. Одевайся". И протягивает мне пестрые трусы. Я только их натянул, гляжу вокруг белый туман, а внизу река шумит. Не поверишь, я такого счастья не помню, с той нашей встречи в пустыне. Но хорошего много не бывает. Из тумана выныривает дядька Казимир и начинает с порога орать, что я как всегда нарушаю, задерживаю, саботирую. Лекс уже ушел в поиск. Сколько меня можно ждать?!
Таким вот образом я в пестрых трусах и с клетчатой головой попал в переход. Поплутал, правда, немного, но дорогу таки нашел.
— Обратно не тянет?
— Издеваешься?
— Отнюдь. Зуб даю, тебя там канонизируют теперь. А то и обожествят. Появился неизвестно откуда, исчез в неизвестном направлении. Историки начнут до родословной докапываться, и выяснят, что на Крокодиловых островах, откуда ты якобы прибыл, отродясь такого персонажа не проживало. Все — легенда сложилась, ты — новое божество, выведшая мир из темени к свету.
— Как думаешь, мне от этого жарко или холодно случится? — поинтересовался Энке, слегка подрагивая голосом от затаенной гордости.
— По-разному бывает. Одним — ничего. У других видения начинаются, голоса в голове осанну поют. А у некоторых парша по телу идет, вроде аллергии…
— Гад ты все же. Другой бы успокоил, ободрил, кинул позитивную вводную… тебе лишь бы надсмехаться.
— Обойдешься. Я на больничной койке концы отдавал, а тебя самая красивая девушка университета ублажала. Кто кого должен жалеть? Погоди, мысль появилась, дай сформулирую, а то ускользнет.
Лекс даже палец поднял от усердия.
— Симптом выгорания элиты. Идиотизм начинает зашкаливать. Любая идея доводится до абсурда. Связь с реальностью истончается до состояния эфемерной пленки, которую способна разорвать любая чепуха…
— Слушай, — оборвал его джинн, — давай, лучше про слона.
Ваджамандра не поскупился, дал своего личного, недоеденного ликантропами слона и второго с проводником. То есть первым двигался проводник на своей животине, следом — Лекс и Энке на своей. Мелкие притоки Ямуны слоны форсировали неспешным маршем, позволяя себе обрызгаться водичкой. Пассажирам тоже попадало. После каждой переправы приходилось вывешивать на жердочках одежки. Но больше по привычке. Оно и так и так оставалось влажным. Духота и сырость уже стали надоедать, когда в один момент кончились. Стало просто жарко, а потом и сухо. Местность повысилась, следовательно, они почти добрались до цели.
Речка впереди не отличалась ни глубиной, ни бурливостью. Приток, как приток. Посередине игривая струя пошевеливала труп антилопы. К берегу вела широкая тропа. Только вот слоны уперлись. Погонщик, он же проводник погнал свою скотину в воду, на что получил трубный рев, больше похожий на ругательство. Второй слон молча поддал крупом. Шаткая конструкция на спине накренилась и затрещала. Энке спрыгнул, обежал скотину по широкой дуге и помог спуститься Лексу. Освобожденный слон тут же успокоился, повернул вспять и начал удаляться.
— Стоять! — заорал Энке.
Слон опять поддал задними ногами, на манер разгневанного мустанга — давал понять, что их ждет в случае, если будут настаивать. Впрочем, далеко он не ушел, остановился за деревьями. Второй слон вскоре к нему присоединился. Погонщик только разводил руками. Его послушать, животные взбунтовались, почуяв опасность.
— На том берегу наверное притаился ракшас, — заключил погонщик. — Слон мудрое создание. Он их чует.
— Ага, эт точно, — подтвердил Энке, стаскивая со спины мудрой животины баул с пожитками. — Ты вот что, уважаемый, дуй до дому. Дальше мы сами.
Кто бы другой спорил. Проводник мгновенно вскарабкался на спину своего слона, почмокал второму и был таков.
Мутноватая речная вода несла приятную прохладу. Если бы не труп антилопы, болтающийся в непосредственной близости, Лекс бы обязательно искупался. А так не тянуло. Энке уже закинул сумку себе на плечо и вошел по колено, а Лекс все не решался. Холодок гулял между лопатками.
— Долго ты будешь мечтать? Скоро стемнеет. Месить грязь в потемках будешь сам. Я уйду.
— Тебе-то — да! Тебе хоть в серную кислоту. А я элементарно боюсь какую-нибудь заразу подхватить, — попытался оттянуть неизбежное Лекс.
— Так и быть, забирайся мне на плечи. Захребетник! Мало я тебя таскал по горам и весям. Теперь вот по джунглям таскаю.
С высоты обзор открывался не в пример. Подрагивающая ветка на той стороне, скрывала за собой что-то не очень крупное и явно живое. Оно время от времени меняло позу, возможно, чесалось.
Их ждали. Хотя, что тут такого? Заметили с ближайшего холма груженых слонов, вот и выслали разведку. А холодок?
— Сколько их? — тихонько спросил Энке.
— С чего ты взял?
— А с того, что ты мне по черепу чечетку вышлепываешь.
— Прости, не заметил. Оно одно. Не очень большое. Если честно, не пойму что там или кто.
— И ладненько. Одного уложить, это тебе не полдня с волками собачиться. Управимся, — облегченно вздохнул Энке.
Будто бы он и вправду в крепости притомился, изловляя ликантропов. Лицемер!
Следовало успокоиться. Волнение происходило от слабости. Слабость пробралась до самого донышка, до внутренностей. Кажется, даже сердце стало биться медленнее… и Энке почему-то остановился.
"Чего стоим? Чего не едем?"
Лекс вроде произнес насмешливую фразу, а получалось, даже рта не раскрыл. Труп антилопы болтался в непосредственной близости. Несмотря на влажную среду, тельце козы высохло наподобие мумии.
Оп! Вода омывала почившую зверюшку, вскипая бурунчиками… и как бы возвращалась к основанию камня. То есть непрерывно кружила на одном месте. Лекса сей феномен заинтересовал настолько, что он притормозил Энке, за неимением поводьев прихватив товарища за уши. Тот даже не огрызнулся. Как шел, так и встал. Без молвный!
До Лекса стало доходить. А холодок, гулявший между лопаток, растекся уже по всему телу. Руки еще двигались, ноги же, кажется, и вовсе примерзли к такому же мерзлому телу друга.
Угадайте с трех раз, что может заморозить энергетическую аномалию? Правильно, время. То есть его остановка.
То есть они оба-два врюхались в темпоральную петлю, кем-то тут расставленную. Не очень даже и умело. В хорошей петле осознание катастрофы приходило последним. Следом происходило затухание центральной нервной деятельности, а там и мумификация наступала. Вот она коза-то!
Лекс расслабился, насколько позволяло положение наездника на чужой шее — практически мешком осел.
Не шевелиться, не дышать, замедлить ритм сердца до критического, чтобы слово за словом выстроить формулу разрыва петли. Необязательно даже вслух. Лекс умел "громко" думать. Слова корчились, тлели и исходили черным дымом. Первая буква тускнела, когда последняя еще только начинала мерцать. Борьба шла на грани обморока. Он успел испугаться, что сил не хватит, когда с умопомрачительным "пумк!" петля лопнула.
Не удержав равновесия, посунулся вперед Энке. Бесчувственный Лекс вообще улетел в воду. В довершение мумия антилопы сорвалась с камня и с дикой накопленной за время темпорального плена энергией, просвистела по-над ними, рванув белую тогу посланника Шамбалы.
Первым пришел в себя естественно Энке, отмахнулся от мумифицированной напасти и выловил Лекса. До берега он проскакал козлом, тут же и осев на камешках. Временная петля явление редкое на столько, что даже джинны с ней не часто встречаются.
— Это что было? — мокрый встрепанный Энке уставился на медленно приходящего в себя Лекса.
— Ловушка-а-а…
— Ага, полежи ка тут, а то наблюдатель что-то осмелел. Сейчас с ним разберусь…
Но тот видимо не захотел официальных церемоний, примитивно метнул нож-лепесток, метясь в того, кто крупнее. Расчет был на то, что с мелким да беспамятным и так справится. Блестящая стальная рыбка большой беды не наделала, но таки руку Энке зацепила. По краю раны вскипела черная кровь и тут же забугрилась, превращаясь в рубец. Не знал чужак, с кем связывается!
Уже через мгновение живой скрученный в узел комок пищал в руках разъяренного джинна.
— О! — вдруг успокоился Энке и даже слегка разжал хватку. — Бабка!
Ну, бабка, не бабка, но не первой и даже не второй молодости тетка наливалась в его объятиях синевой — вот-вот концы отдаст.
— Отпусти ее, — попросил Лекс. — Удавишь, а покойника допрашивать сложно, а пуще того — противно.