Ночью русы вышли из города и начали подбирать своих павших воинов. Лев Диакон довольно подробно описал жуткую картину языческих похорон: русы нагромоздили трупы перед стеной, «разложили много костров и сожгли, заколов при этом по обычаю предков множество пленных, мужчин и женщин.
Святослав совещается с дружиной (миниатюра из рукописи Иоанна Скилицы)
Совершив эту кровавую жертву, они задушили несколько грудных младенцев и петухов, топя их в водах Истра [Дуная]».
На рассвете Святослав держал совет со старейшей дружиной о том, что делать дальше. Согласно Льву Диакону, мнения разделились. Одни воеводы настаивали на том, чтобы ночью погрузиться в ладьи и попробовать тайком проскользнуть мимо ромейских кораблей, «потому что невозможно сражаться с покрытыми железными доспехами всадниками, потеряв лучших бойцов». Другие опасались греческого огня и советовали предварительно помириться с ромеями, взяв с них клятву не препятствовать уходу русской флотилии. Скилица пишет, что все высказались за то, чтобы так или иначе прекратить войну. Речи сторонников мира Повесть временных лет передает так: «аще не сотворим мира со царем, а увесть [узнает] царь, яко мало нас есть, пришедшие оступят ны [блокируют нас] во граде. А Русска земля далече... а кто ны [нам] поможеть?»
«Тогда, — пишет Лев Диакон, — Сфендослав глубоко вздохнул и воскликнул с горечью: „Погибла слава, которая шествовала вслед за войском росов, легко побеждавшим соседние народы и без кровопролития порабощавшим целые страны, если мы теперь позорно отступим перед ромеями. Итак, проникнемся мужеством, [которое завещали] нам предки, вспомним о том, что мощь росов до сих пор была несокрушимой, и будем ожесточенно сражаться за свою жизнь. Не пристало нам возвращаться на родину, спасаясь бегством; [мы должны] либо победить и остаться в живых, либо умереть со славой, совершив подвиги, [достойные] доблестных мужей!"».
Очень похожую речь князя, обращенную к его воинам, читаем в Повести временных лет (где она, правда, предваряет некую небывало победоносную битву Святослава с греками): «Уже нам некамо ся дети [некуда деться], волею и неволею стати противу; да не посрамим земле Руские, но ляжемы костью ту, мертвы бо сорома не имаеть; аще ли побегнем, то срам нам. Не имам убежати, но станем крепко, аз же пред вами пойду: аще моя голова ляжеть, то промыслите собою [если меня убьют, то действуйте, как сами знаете]».
Слова Святослава воодушевили русов. На другой день к заходу солнца все русское войско вышло из города; Иоанн со своей стороны вывел ромеев из лагеря. Скилица сообщает, что Цимисхий, желая кончить дело без лишнего кровопролития, предложил Святославу поединок. «Но тот не принял вызова и добавил издевательские слова, что он, мол, лучше врага понимает свою пользу, а если император не желает более жить, то есть десятки тысяч других путей к смерти; пусть он и изберет, какой захочет».
По знаку своих полководцев ромеи и русы бросились друг на друга. В бою Святослав был тяжело ранен. Согласно Льву Диакону, это случилось так: «Вот уже завязалась битва, и скифы с силой напали на ромеев, пронзали их копьями, ранили стрелами коней и валили на землю всадников. Видя, с какой неистовой яростью бросался Сфендослав на ромеев и воодушевлял к бою ряды своих, Анемас, который прославился накануне убиением Икмора, вырвался на коне вперед (делать это вошло у него в обычай, и таким путем он уже поразил множество скифов), опустив поводья, устремился на предводителя росов и, ударив его мечом по ключице[373], поверг вниз головою наземь, но не убил. Сфендослава спасла кольчужная рубаха и щит, которыми он вооружился, опасаясь ромейских копий. Анемас же был окружен рядами скифов, конь его пал, сраженный тучей копий; он перебил многих из них, но погиб и сам...»
Гибель Анемаса воодушевила русов. Издав победный клич (для ушей ромеев это были «дикие, пронзительные вопли»), они начали теснить дрогнувшую фалангу ромеев. Тогда Цимисхий, дабы спасти положение, «созвал приближенных к себе воинов, изо всех сил сжал копье и сам помчался на врагов... Стыдясь того, что сам государь идет в бой, ромеи повернули лошадей и с силой устремились на скифов».
Русы, по словам Скилицы, «достойно приняли» возглавленную самим императором атаку, и сражение продолжалось с равным успехом. Не имея возможности добыть победу силой, император решил прибегнуть к воинской хитрости. Как свидетельствует Лев Диакон, Иоанн заметил, что «место битвы очень тесно» и «что по этой причине скифы теснят ромеев. <...> И вот стратегам было приказано отойти назад на равнину, отодвинувшись подальше от города и делая при этом вид, будто они убегают, но на деле не бежать сломя голову, а отходить спокойно и понемногу; когда же преследователи будут отвлечены на большое расстояние от города, им надлежит, неожиданно натянув поводья, повернуть лошадей и напасть на врага. Приказание было исполнено, и росы, считая отступление ромеев настоящим бегством, с военным кличем устремились за ними, подбадривая друг друга. Но когда ромеи достигли назначенного места, они повернулись и отважно ринулись на врагов. Там завязалась жестокая битва, и случилось, что стратиг Феодор из Мисфии, конь которого был сражен пикой, упал на землю. В этом месте закипела упорная схватка, ибо росы порывались его убить, а ромеи старались защитить его. Этот Феодор, свалившись с лошади, схватил какого-то скифа за пояс и, двигая его силой своих рук во все стороны как небольшой легкий щит, прикрывался им от летящих в него копий, а сам, обороняясь таким образом, понемногу отступал, приближаясь к ромеям, которые оттеснили наконец скифов и спасли этого мужа от опасности».
По-видимому, русы совсем уж сильно прижали ромеев, ибо им срочно понадобилась помощь свыше. По церковному календарю это был день мучеников Феодора и Георгия. И Лев Диакон повествует, как с неба внезапно спустился белый всадник, который стал направо и налево поражать русов. Не узнать святого Феодора было, конечно, невозможно. Правда, русы ничего такого не узрели, а заметили только, как «вдруг разразился ураган вперемежку с дождем; устремившись с неба, он заслонил неприятелей; к тому же поднялась пыль, которая забила им глаза».
Сказание о небесной помощи, скорее всего, свидетельствует о том, что победа далась ромеям поистине чудом. В «горячей битве», пишет Лев Диакон, «скифы не выдержали натиска конной фаланги. Окруженные магистром Вардой, по прозванию Склир, который со множеством воинов обошел их с тыла, они обратились в бегство. Ромеи преследовали их до самой стены, и они бесславно погибали. Сам Сфендослав, израненный стрелами, потерявший много крови, едва не попал в плен; его спасло лишь наступление ночи».
Мирный договор
Ночь после этого боя была, возможно, самой трудной в жизни Святослава. Если верить Льву Диакону, «всю ночь провел Сфендослав в гневе и печали, сожалея о гибели своего войска. Но, видя, что ничего уже нельзя предпринять против несокрушимого всеоружия [ромеев], он счел долгом разумного полководца не падать духом под тяжестью неблагоприятных обстоятельств и приложить все усилия для спасения своих воинов. Поэтому он отрядил на рассвете послов к императору Иоанну и стал просить мира на следующих условиях. Тавроскифы уступят ромеям Дористол, освободят пленных, уйдут из Мисии и возвратятся на родину, а ромеи дадут им возможность отплыть, не нападут на них по дороге с огненосными кораблями... а кроме того, снабдят их продовольствием и будут считать своими друзьями тех, которые будут посылаемы по торговым делам с Византией, как было установлено прежде».
Цимисхий, по словам Льва Диакона, «с радостью принял эти условия» (в летописи тоже сказано: «се же слышав, царь рад бысть»). Торопясь закончить войну, чтобы перебросить армию в Сирию, он «заключил с ними [русами] союз и соглашение и дал им хлеба — по два медимна[374] на каждого». По сведениям Льва Диакона, хлеб получили 22 000 русов. В Повести временных лет есть похожий эпизод, когда греки, стремясь выведать численность русского войска, просят Святослава взять с них «дань» «по числу на главу». Русский князь схитрил: «И рече Святослав: „Есть нас 20 тысящ", и прирече [прибавил] 10 тысящ, бе бо Руси 10 тысящ толко». Но вероятно, на самом деле русов было еще меньше. По словам летописца, Святослав «имашеть же [дань] и за убьеныя, глаголя, яко род его возметь».
Войско ромеев было так же сильно потрепано. Примечательно, что Цимисхий даже не заикнулся о выдаче русами награбленного в Болгарии имущества.
Включенный в Повесть временных лет письменный договор между Иоанном и Святославом[375] по существу представлял собой краткое соглашение о возобновлении действия договора 944 г., с тем лишь прибавлением, что русский князь обязался впредь не помышлять не только на «власть [волость] Корсунскую», но также и на «страну Болгарскую».
Включенный в Повесть временных лет письменный договор между Иоанном и Святославом[375] по существу представлял собой краткое соглашение о возобновлении действия договора 944 г., с тем лишь прибавлением, что русский князь обязался впредь не помышлять не только на «власть [волость] Корсунскую», но также и на «страну Болгарскую».
После заключения мира Святослав попросил Цимисхия о личной встрече. Лев Диакон описал ее с драгоценными для нас подробностями: «Государь не уклонился [от свидания] и, покрытый вызолоченными доспехами, подъехал верхом к берегу Истра [Дуная], ведя за собой многочисленный отряд сверкавших золотом вооруженных всадников. Показался и Сфендослав, приплывший по реке на скифской ладье; он сидел на веслах и греб вместе с его приближенными, ничем не отличаясь от них. Вот какова была его наружность: умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос — признак знатности рода; крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные, но выглядел он угрюмым и диким[376]. В одно ухо у него была вдета золотая серьга; она была украшена карбункулом, обрамленным двумя жемчужинами[377]. Одеяние его было белым и отличалось от одежды его приближенных только чистотой. Сидя в ладье на скамье для гребцов, он поговорил немного с государем об условиях мира и уехал».
С уходом русов из Болгарии судьба Первого Болгарского царства была решена. Оставив в болгарских городах сильные гарнизоны, Цимисхий увез в Константинополь царя Бориса II и его брата Романа. Под стенами столицы триумфатора встретил ликующий народ; ему подвели окованную золотом колесницу, запряженную белыми конями. Однако Иоанн не захотел вступить в нее и поставил на золотом ее сиденье захваченную в Болгарии икону Богоматери, а у подножия иконы сложил регалии («белеги») болгарских царей. В таком виде колесница возглавила торжественную процессию. Василеве ехал за ней верхом, облаченный в багряницу, в венке и с жезлом. В храме Святой Софии он посвятил Богу венец царей болгарских. Потом Иоанн направился во дворец, где велел Борису II сложить с себя знаки царского сана — багряную шапку, украшенную золотом и драгоценными камнями, багряную одежду и красные сапоги. Низвергнутый «василевс болгар» был пожалован саном магистра империи.
Для Болгарии наступали новые времена. Большие перемены ожидали и Русскую землю.
Гибель Святослава
В «Истории» В.Н. Татищева есть известие, что на обратном пути Святослав обвинил во всех неудачах воинов-христиан: «Тогда диавол возмяте сердца вельмож нечестивых, начаша клеветати на христиан, сусчия в воинстве, якобы сие падение вой приключилось от прогневания лжебогов их христианами. Он же [Святослав] толико разсвирепе, яко и единого брата своего Глеба не посчаде, но разными муки томя убиваше. Они же с радостию на мучение идяху, а веры Христовы отресчися и идолом поклонитися не хотяху, с веселием венец мучения приимаху. Он же, видя их непокорение, наипаче на презвитеры [священников] яряся, якобы тии чарованием неким людем от-врасчают и в вере их утверждают, посла в Киев, повеле храмы христиан разорити и сожесчи и сам вскоре поиде, хотя вся христианы изгубити. Но Бог весть, како праведныя спасти, а злыя погубити...»[378]
Божество, спасшее киевских христиан, в истории носит имя случая. Святослав не вернулся в Киев.
«Створив же мир Святослав с греки, — рассказывает Повесть временных лет, — поиде в лодьях к порогом. И рече ему воевода отень Свеналд: „Поиде, княже, на коних около, стоять бо печенези в порозех". И не послуша его и поиде в лодьях. И послаша переяславци [болгары, жители Преслава] к печенегом, глаголюще: „Се идеть вы Святослав в Русь, взем именье много у грек и полон бещислен, с малом дружины". Слышавше же се печенези, заступиша пороги. И приде Святослав к порогом, и не бельзе [нельзя было] пройти порог. И ста зимовати в Белобережьи, и не бе у них брашна [пищи] уже, и бе глад велик, яко по полугривне глава коняча, и зимова Святослав ту. Весне же приспевши, в лето 6480 [972 г.], поиде Святослав в пороги. И нападе на нь Куря, князь печенежский, и убиша Святослава, и взяша главу его, и во лбе его [из его черепа] сделаша чашю, оковавше лоб его, и пьяху из него».
Летописная история гибели Святослава вызвала уже у С.М. Соловьева множество вопросов: «Почему Святослав, который так мало был способен к страху, испугался печенегов и возвратился назад зимовать в Белобережье; если испугался в первый раз, то какую надежду имел к беспрепятственному возвращению после, весной; почему он мог думать, что печенеги не будут сторожить его и в это время; наконец, если испугался печенегов, то почему не принял совета Свенельдова, который указывал ему обходный путь степью? Другой вопрос: каким образом спасся Свенельд?»[379]
К сожалению, необходимо признать, что летописная повесть о гибели князя совершенно не годится для каких бы то ни было исторических реконструкций. Другими словами, мы опять имеем дело с дружинным преданием, подправленным рукой летописца.
Именно эта рука вписала в дружинное предание эпизод со Свенгельдовым предупреждением, постороннее происхождение которого очевидно: он не только не находит продолжения в дальнейшем повествовании, но и противоречит ему, ибо всезнающий «воевода отень» оказывается осведомленным о засаде печенегов возле порогов еще до того, как «переяславци» успевают послать их туда. Вложенный в уста Свенгельду совет пойти к Киеву «на коних» также мог исходить только от человека, уверенного в том, что Святослав ходил на выручку киевлянам «вборзе» и спал, положив под голову седло, то есть от самого составителя Повести временных лет (в действительности, как свидетельствуют Лев Диакон и Скилица, русское войско отплыло из Доростола в ладьях). Словом, воевода здесь — фигура литературная, а не историческая. Летописец ввел Свенгельда в повествование лишь затем, чтобы напомнить читателю о существовании этого персонажа, которому буквально через несколько строк предстояло сыграть важную роль в борьбе Ярополка с Олегом.
Столь же очевидно, что только волей летописца Святослав, отплывший из Доростола в конце июля — начале августа
971 г., остался зимовать в днепровском «Белобережьи», где он должен был очутиться не позже чем через две недели после ухода из Болгарии. Эта искусственная задержка объясняется единственно тем, что, согласно летописным расчетам времени княжения Святослава, ему полагалось умереть в 972 г.: «И бысть всех лет княжения Святославля 28» (то есть с 945 по 972 г.).
Знаменательно, что в сообщении о зимовке перед глазами автора вновь, как неотступный призрак, возникает «глава коняча», хотя он вроде бы уже согласился с тем, что князь с дружиной «поиде в лодьях». Крайней неправдоподобностью отличается поведение печенегов, которые целых восемь месяцев (с августа 971 по март 972 г.[380]) неотступно сторожат Святослава у порогов; между тем, по законам кочевого хозяйства, подобное упорство могло иметь лишь один исход: неминуемый падеж по весне всего печенежского табуна, после чего приплывшие к порогам русы могли брать печенегов голыми руками.
Литературным вымыслом, по всей видимости, является и версия Повести временных лет о происках «переяславцев». Трудно представить, что жители разоренного Преслава, лишенные ромеями национального правительства, по собственной инициативе вошли в сношения с печенегами; еще труднее поверить в то, что у болгар нашлось чем оплатить их услуги (Цимисхий, в отличие от Святослава, не пощадил казны болгарских царей). Византийские писатели молчат об участии болгар в этом деле.
Отсюда явствует, что в своем первозданном виде дружинное предание рассказывало об уходе Святослава из Болгарии «в лодьях» и полном истреблении печенегами малочисленного русского войска во главе с князем в районе днепровских порогов летом—осенью того же 971 г. Этот сюжетный костяк предания сохранился почти неповрежденным в летописном источнике В.Н. Татищева: «...он [Святослав] бо вся воя отпусти полем ко Киеву[381], а сам не со многими иде в лодиах, и на Днепре близ проторча [порогов] оступиша печенези со всеми, бывшими при нем, избиша»[382]. Историческая часть предания, собственно, и исчерпывается этими сведениями (известие о хане Куре, сделавшем чашу из черепа Святослава, скорее всего, навеяно фольклорными мотивами[383]). Литературное творчество составителя Повести временных лет, таким образом, проявилось в том, что он включил в список действующих лиц Свенгельда, растянул действие во времени посредством восьми-девятимесячной стоянки князя в устье Днепра и возложил вину за его гибель на болгар-«переяславцев».