Глава 4
ЭКОНОМИКА «РУССКОГО» ОБЩЕСТВА
Земельные отношения
Однако до того, чтобы князь и дружинники окончательно осели на землю, сделались земельными вотчинниками, было еще далеко. Гриди даже в мыслях не имели домогаться от князя земельных пожалований. Земля была для них таким даром, которым труднее всего было воспользоваться, и потому едва ли не бесполезным.
На то были свои причины. Богатство в тогдашнем обществе не измерялось количеством земельных угодий. Ни князю, ни любому другому человеку Древней Руси еще очень долгое время и в голову не приходило, что можно быть богатым землею. Земли кругом было в избытке, но это были безлюдные пространства, покрытые непроходимыми лесами. При острой нехватке рабочих рук славянское население лесных районов Русской земли производило расчистки участков под пашню с величайшим трудом. Земледелие крайне медленно становилось главным сельскохозяйственным занятием восточнославянских племен, оттесняя на задний план скотоводство и охоту. Окончательный перевес над ними земледельческие труды получили не ранее половины X в. Но и тогда зона земледелия даже в южных, лесостепных областях и особенно в Русской/Киевской земле была весьма ограниченна вследствие постоянной военной угрозы из степи.
Покушаться на земли покоренных племен было экономически бессмысленно, более того — небезопасно. Связь племени с принадлежавшей ему территорией была не только хозяйственной, но и мистической: на ней обитали племенные боги и духи предков. Чужаки, пожелавшие завладеть этой территорией и утвердиться на ней, подвергли бы себя наихудшей опасности — мести со стороны враждебных духов. Вот почему «мы видим между соседними племенами конфликты и войны... но не встречаем завоеваний в собственном смысле слова. Разрушают, истребляют враждебную группу, но не захватывают ее земли»[468]. Иллюстрацией этого утверждения могут служить действия Ольги после взятия Искоростеня. Как повествует летопись, одних горожан Ольга велела перебить, других «работе предасть, мужем своим», то есть поделила полон между своими гридями, а оставшихся «древлян» обложила данью. Никакого передела «Деревьской земли» в пользу княжеской семьи и дружинной знати не последовало.
Непосредственная власть над людьми, чей труд способен был доставить господину необходимые жизненные блага, была неизмеримо важнее власти над землей, которой владело зависимое население. Живший много позднее Даниил Заточник все еще был уверен, что как «паволока бо испестрена многими шелками и красно лице [красивый вид] являет», так и князь «многими людьми честен и славен по всем странам». Другими словами, чем больше подданных — тем больше могущества, тем богаче казна, тем сытнее живется.
Война была необходимым и естественным следствием подобного образа мыслей: «примучивание» новых данников, захват рабов поднимали социально-политический и сакральный престиж князя, расширяли основу экономического процветания княжьего двора. Русы не проявляли ни малейшей склонности к сохе и плугу. В начале X в. Ибн Русте писал, что русы «не имеют пашен». Два столетия спустя Гельмольд, говоря о поморских славянах (известных в Восточной Европе и в халифате под именами русы, варяги), подтвердил его слова: «...пренебрегая всеми выгодами хлебопашества, они вечно были готовы к морским походам и наездам, надеясь на свои корабли как на единственное средство к обогащению».
Основой благосостояния всех раннесредневековых «Русий», в том числе и Русской земли на Среднем Днепре, были война и торговля. Грабеж соседних народов, получение с них даней и сбыт добычи в Византии и Халифате за звонкую монету и изделия роскоши — таков круг повседневных занятий русов, согласно показаниям всех имеющихся источников. Эмблемой «русского общества» того времени, лучше всего отражавшей его идеал благосостояния, мог бы быть меч, лежащий на груде золота.
Говорить о князе как о землевладельце по отношению к первой половине X в. можно лишь с известной степенью условности. Во всех источниках, относящихся к этому времени, русский князь является в качестве носителя верховной власти и никогда как землевладелец. Чтобы услышать княжеский голос, наделяющий подданных землей, нужно перенестись во вторую половину следующего столетия. Однажды к князю Изяславу Ярославичу (сыну Ярослава Мудрого) пришел инок, посланный преподобным Феодосием, и «рек тако: „Княже благочестивый, Бог умножает братию, а местце мало; просим у тебе, дабы еси нам дал гору ту, иже над печерою". Князь же Изяслав, сиа слышав, зело радостен бысть; и посла к ним болярина своего, дасть им гору ту».
Этот рассказ Киево-Печерского патерика об основании лавры рисует киевского князя собственником «горы над пещерами», и это вообще первый известный нам случай, когда князь выступает земельным собственником. Но на каких основаниях Изяслав Ярославич сделал земельное пожалование? По отношению ко всему предшествовавшему периоду летопись не дает ни одного примера приобретения князьями земли, так что мысль о постепенном формировании ко второй половине XI в. крупного частновладельческого княжеского «домена» приходится сразу отбросить. Всего вероятнее, что, даря инокам просимый ими земельный участок, Изяслав реализовал древнее княжое право распоряжаться неким свободным земельным фондом. Как можно думать, во владении великокняжеского рода издавна находились некоторые пустопорожние земли вокруг Киева, не вовлеченные в сферу экономической деятельности городской и сельских общин. Князья хозяйничали на них с ведома и согласия киевского веча[469]. Таким образом, княжеское землевладение не выходило за пределы Среднего Поднепровья, Русской земли в узком географическом понятии. Но и здесь оно всего лишь продолжало родоплеменные традиции земельных отношений. Князь был собственником пустующих («государственных») земель, «но не в роли частного владельца, а как представитель всего народа»[470]. Осваивать эти пустоши под пашню было некому, так как свободными людьми, их трудом князь распоряжаться не мог. Хозяйственную ценность для князя и дружинников представляли только охотничьи угодья, ловища. Летописец отметил, что «вне града», то есть в окрестных лесах, Игорю принадлежало перевесище — просека, где устанавливали силки для ловли птиц, перевесы.
Полюдье и дань
Для упорядочения отношений с зависимым населением Русской земли в распоряжении князя находились два инструмента: дань и полюдье, при помощи которых «словене» и «языки» подразделялись на людей и смердов.
В исторической литературе широко распространено мнение, что полюдье было «способом сбора дани»[471]. Между тем это были различные институты родоплеменного общества, путать которые непозволительно. Основой даннической зависимости была «своеобразная собственность на племенной коллектив»[472]. Данью облагались чужаки, соседи (этнос, племя, союз племен), которые иногда становились данниками добровольно[473], но чаще бывали принуждены к этому при помощи военной силы. Таким образом, отношения даннической зависимости сосредоточивались всецело в области межэтнических и межплеменных отношений, где дань выступала эквивалентом военной добычи или «выкупа за несостоявшийся поход»[474]. Господствующий этнос (племя) вовлекал данников в орбиту своего внешнеполитического влияния, рассматривая их как «колониальный в сущности элемент»[475].
Социально-политический характер полюдья был существенно иным. Оно возникло и развивалось вне всякой связи с военно-политическим насилием, и в основе его — по крайней мере с формальной стороны — лежали «отношения сотрудничества и партнерства, а не господства и подчинения»[476]. Полюдье было важнейшей и наиболее древней формой общения рядовых членов племени со своим правителем во время объезда последним племенной территории. В ходе этого путешествия, совершавшегося по кругу (обыкновенно посолонь), вождь чинил суд и расправу и принимал вознаграждение от людей, свободного и полноправного населения, за исполнение им общественно-полезных функций. Содержание («кормление») вождя и его двора, передача ему почетных и богатых даров были добровольной обязанностью его соплеменников, актом благодарности со стороны общины в целом и каждого ее члена в отдельности. Эта патриархальная сущность полюдья хорошо выразилась в польском языке, где поборы, взимаемые князем во время полюдья, назывались «гощеньем».
Кроме того, практика полюдья и данничества содержала сильно выраженный мистический элемент. Материальная сторона данничества зачастую отступала на задний план перед сакральной, ибо в основе стремления к накоплению богатств лежали религиозно-этические побуждения[477]. Так же обстояло дело и с политическими отношениями господства-подчинения, которые были окутаны языческой мистикой власти. Сопричастность человека с принадлежавшими ему предметами — одеждой, украшениями, оружием, скотом и т. д. — была настолько интимной, что все они мыслились неотъемлемой частью самого человека, как в его настоящей жизни, так и в будущей[478]. Насильственное их изъятие или добровольная отдача в качестве дани поражали личность в самых глубинных, сокровенных ее правах, ставя ее в сакральную зависимость от того, кто завладевал этими предметами и тем самым приобретал власть над самой личностью. Сам факт выплаты дани был важнее ее размера, «тяжести». Поэтому данничество, хотя оно, как правило, не предполагало существенного ограничения экономической, гражданской и личной свободы, все же приравнивалось к «рабскому» состоянию. Но это «рабство» было скорее мистического, чем социально-юридического свойства: человеком владели через принадлежавшую ему вещь.
Кроме того, практика полюдья и данничества содержала сильно выраженный мистический элемент. Материальная сторона данничества зачастую отступала на задний план перед сакральной, ибо в основе стремления к накоплению богатств лежали религиозно-этические побуждения[477]. Так же обстояло дело и с политическими отношениями господства-подчинения, которые были окутаны языческой мистикой власти. Сопричастность человека с принадлежавшими ему предметами — одеждой, украшениями, оружием, скотом и т. д. — была настолько интимной, что все они мыслились неотъемлемой частью самого человека, как в его настоящей жизни, так и в будущей[478]. Насильственное их изъятие или добровольная отдача в качестве дани поражали личность в самых глубинных, сокровенных ее правах, ставя ее в сакральную зависимость от того, кто завладевал этими предметами и тем самым приобретал власть над самой личностью. Сам факт выплаты дани был важнее ее размера, «тяжести». Поэтому данничество, хотя оно, как правило, не предполагало существенного ограничения экономической, гражданской и личной свободы, все же приравнивалось к «рабскому» состоянию. Но это «рабство» было скорее мистического, чем социально-юридического свойства: человеком владели через принадлежавшую ему вещь.
Религиозная сторона полюдья была связана с сакральной ролью вождя, наделенного жреческими функциями. Совершая круговой объезд страны, он прилюдно исполнял религиозные ритуалы и обряды, которые были призваны обеспечить процветание и благосостояние соплеменников.
В Русской земле дань платили смерды. Этимология этого слова не вполне ясна. Филологи сближают его как с индоевропейским mard — человек, так и с праславянским smord — смрад (отсюда «смердеть»). В древнерусских памятниках «смерд» крепко связан с погостом как административно-фискальной единицей («...а кто смерд — а тот потягнеть в свой погост», грамота 1270 г.), то есть с различного рода повинностями и прежде всего с данью; иногда слово имеет пренебрежительный оттенок и употребляется как бранное прозвище. По справедливому замечанию Б.А. Тимощука, «термин „смерды" не мог сложиться в свободной общине»[479]. Данные сравнительного языкознания показывают, что славянский социальный термин смерд в период Средневековья сохранялся только на Руси и в славянском Поморье[480]. Отсюда можно заключить, что это был древнейший вендский термин для обозначения подчиненного населения, данников, занесенный на восточнославянскую почву русами и «варяжскими» колонистами. В Повести временных лет встречается употребление слова «смерды» в этом старом значении: «подданные», «дающие дань». В 1071 г. Ян Вышатич, воевода князя Святослава Ярославича, отправился за данью на Белоозеро. Здесь он встретил ведомую волхвами толпу мятежных белозерцев. Осведомившись у них, «чья еста смерды», и получив ответ, что «Святослава», Ян потребовал выдачи волхвов, «яко смерда есть моя и моего князя».
В X в. смердами в таком смысле слова были преимущественно финские и балтские племена, жители древнерусского пограничья. Летописец Переславля-Суздальского называет окрестных финнов исконными русскими данниками. Показательно, что «смердья» топонимика[481] почти отсутствует в Среднем Поднепровье и, наоборот, обильно отложилась в тех восточнославянских землях, где славяне соседствовали с «языками»[482]. Среди восточнославянских племен смердами в Русской земле князя Игоря, по всей видимости, считались угличи, «примученные» под дань в 930-х гг., и радимичи, которые, по словам летописца конца XI — начала XII в., «платять дань Руси и повоз везуть и до сего дни». К смердам князя Игоря принадлежали также крымские готы/«древляне».
Со второй половины X в. смердами стали также называться рабы-инородцы, посаженные на землю в княжьих селах. С этим значением термин «смерд» вошел в Русскую Правду.
Сбор дани осуществлялся в погостах, где размещались на постоянной основе или куда приезжали на время дружинные отряды. Это могли быть крупные поселения, вроде Гнездова в земле смоленских кривичей, Шестовиц и Седнева на Черниговщине, Михайловского центра и Тимерева в Ярославском Поволжье. Но были и такие крохотные погосты, как упоминавшаяся Векшенга, построенные, чтобы брать с местных жителей каких-нибудь «2 сорочка 80 шкурок» (новгородская грамота 1137 г.). Князь, разумеется, никогда не наведывался в эту дыру. Сама же летопись ясно указывает на то, что сбор дани поручался ближним людям князя: «В се же время [в 1071 г.] приключися прити [к белозерцам] от Святослава дань емлющи Яневи, сыну Вышатину...» Видимо, летописное сообщение о том, что Игорь «вдасть» Свенгельду «древлянскую» и угличскую дани, следует понимать в том же смысле: князь передал воеводе право на сбор дани в землях угличей и крымских готов. Саги утверждают, что Сигурд Эйрикссон, поступивший на службу к князю Владимиру Святославичу, от его имени собирал дани в Эстонии.
Княжой сборщик дани должен был управиться со своей работой за определенный срок, в течение которого данники обеспечивали его и прибывшую с ним дружину всем необходимым, «колико черево возметь». Прокормить эту прожорливую ораву было нелегко, недаром тот же Ян Вышатич пригрозил белозерцам, что просидит у них весь год («не иду от вас за лето»), если они не выдадут скрывавшихся от его преследования мятежных волхвов. Угроза подействовала безотказно: белозерцы тут же повязали смутьянов.
Часть дани поступала в Киев повозом, то есть ее привозили сами подвластные племена.
Единственный раз мы видим князя отправляющимся за данью только в случае с Игорем, захотевшим «примыслити большую дань» на «древлянах». Но его поход в «Деревьскую землю» выглядит явным нарушением договора о «подданстве».
Размеры выплат были строго определены[483] и, вероятно, оставались неизменными в течение десятилетий. Дань выплачивалась в основном натурой, изделиями лесных промыслов: пушниной, воском, медом, — но не исключено, что племена-данники, причастные к торговле на Балтийско-Волжском пути, делились с русами арабскими дирхемами (один куний мех приравнивался тогда к двум с половиной дирхемам).
Классическое описание полюдья в Русской земле середины X в. принадлежит Константину Багрянородному: «Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами[484] из Киава и отправляются в полюдия[485], что именуется „кружением", а именно — в Славинии [племенные земли] вервианов [древлян днепровского правобережья], другувитов [дреговичей], кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами [союзниками][486] росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав».
Таким образом, подчеркнем еще раз, киевский князь отправлялся в полюдье не за данью. Простой здравый смысл подсказывает, что князь физически не мог за пять-шесть месяцев (с ноября до начала апреля) собрать, учесть и переправить в Киев огромное количество разнообразной снеди и «рухляди» со столь обширной территории. Ведь, по приблизительным подсчетам, князь с дружиной за время своего «кружения» должны были описать дугу длиной около полутора тысяч километров[487]. К тому же со стороны князя было бы крайне неблагоразумно связывать поступление дани со своим личным присутствием среди данников, тогда как болезнь, внутренние и внешние неурядицы и множество других непредвиденных обстоятельств могли помешать ему посетить какое-нибудь из подвластных племен. Да и славянские племена в продолжение зимы были заняты отнюдь не сдачей дани князю — по свидетельству Константина Багрянородного, они рубили лес и делали лодки, которые весной сплавляли в Киев. Стало быть, отправляясь в полюдье, князь мог иметь в виду разве что проверить деятельность дружинных погостов, взыскать недоимки или произвести какой-нибудь внеочередной побор.
Основной материальный, потребительский интерес полюдья заключался в том, что весь осенне-зимний сезон князь и его дружина жили на чужой счет, побирались, получая корма от своих «пактиотов». В этом свидетельство Константина полностью совпадает с показаниями арабских авторов. По словам Ибн Русте, русы «питаются лишь тем, что привозят из земли славян». Гардизи пишет: «Всегда 100—200 из них [русов] ходят к славянам и насильно берут у них на свое содержание, пока там находятся».
Подарки «людей» князю, в отличие от натуральных даннических выплат, состояли из изделий ремесленного производства. Согласно показанию Ибн Русте, «царь славян» ежегодно объезжает своих подданных, «и если у кого из них есть дочь, то царь берет себе по одному из ее платьев в год, а если сын, то также берет по одному из платьев в год. У кого же нет ни сына, ни дочери, то дает по одному из платьев жены или рабыни в год».