Младший устроился в плаще, словно всамделишный пес, забившийся от дождя в теплое сухое укрытие. Один только глаз и виднелся — темный, веселый, любопытный.
— Дурак… — проворчал Бонкер, на сей раз умиротворенно — вновь настоящий, такой настоящий, что просто не верится. — Что ж ты стоишь тут, мокнешь, как пугало неприкаянное? Иди сюда.
Иланги не сразу понял, что старик предлагает ему укрыться вместе одним плащом — что толку от такого рванья? И как им вдвоем под одним плащом устроиться, если эльф выше почти на голову? Впрочем, плащ оказался не таким уж и ветхим, как Иланги казалось, а если встать не рядом, а позади, прикрыв старого кукольника от хлесткого ветра, изношенных лохмотьев все же хватит на двоих.
Ни тот, ни другой не проронили более ни слова, но молчание не тяготило их — потому что не было молчанием. Это раньше они молчали — когда Бонкер сыпал все новыми и новыми байками, а Иланги с готовностью им смеялся. А сейчас эти двое разговаривали. Без единого слова.
А когда дождь кончился, Иланги в ответ на безмолвный рассказ старика протянул руку к завернутому в плащ Младшему и несмело спросил вслух, так и не дотронувшись:
— А можно… погладить?
— Можно, — помолчав, ответил Бонкер.
— Нужно! — обрадовался Младший, высовываясь из складок плаща.
До сих пор Иланги до Младшего даже украдкой не дотрагивался, и как позволения попросить, не знал. Теперь, когда эльф, наконец, коснулся своего ларе-и-т’аэ, погладил его лохматую лобастую голову, он словно преобразился. Бонкер нипочем не взялся бы словами обозначить суть этой перемены, но не замечать ее не мог. Облик эльфа был тем же — и не тем. Он утратил недавнюю неопределенность, которую старый кукольник тогда только и заметил, когда Иланги расстался с нею. Не изменившись ни в малейшей малости, черты его обретали окончательность, завершенность — словно белая глина, пройдя сквозь огонь, становится драгоценным фарфором, напрочь теряя прежнюю податливость. Впрочем, сравнение не слишком удачно — фарфор хрупок, а Иланги хрупким не назовешь. Да и закончил ли он свой путь сквозь огонь?
Бонкер считал, что нет.
— Смотри внимательно, вот это коромысло управляет коленными нитями. А височные крепятся вот здесь.
Иланги смотрел внимательно. Да и то сказать — можно ли с небрежением смотреть на собственную душу?
Бонкер считал, что нет.
— Самая частая ошибка, особенно у начинающих — это не нити перепутать. Чаще всего подводит чувство поверхности. Ощущать, где поверхность, по которой идет марионетка. Это трудно. Особенно, если она тяжелая.
Младший был тяжелым.
— Запомнил, как нити крепятся? А теперь смотри, как их снимать. Младший, он ведь особенный. Его не только на нитях водить можно — ну, да ты и сам видел. Смотри, одна рука управляет головой, а другая…
Иланги смотрел. Во все глаза смотрел. Вот только вприглядку не научишься.
Ох, как же неохота чужим рукам Младшего вверять! Будто и вправду из своей груди душу вынуть и в чужую вложить.
— Запомнил? А тогда держи…
Бонкер вложил Младшего в руки Иланги и полуотвернулся — чтобы не видеть лица эльфа, восторженного, счастливого и порядком напуганного. Чтобы не смотреть на Младшего, отяготившего неопытные руки мертвой тяжестью. Невыносимо видеть Младшего неживым. Видеть и знать, что оживет он нескоро. Много ли ума надо, чтобы назвать его своей душой? Да нисколько! А вот сделать его живым — много! Ума, таланта, опыта — и еще чего-то неуловимого, что Бонкер и назвать-то не смог бы, но без чего кукла мертва даже в самых опытных руках. Чего-то внутри тебя, что не просто верит, а знает, с несомненностью знает, что она и в самом деле живая.
Смотреть на мертвого Младшего было свыше сил. Но не смотреть, оставить его одного в такой миг было бы предательством. И Бонкер заставил себя повернуться вновь и посмотреть.
Мертвой тяжестью Младший оставался на протяжении трех вдохов. Ну, может, четырех. А потом он длинно потянулся, будто просыпаясь, расправил плечи и повел головой справа налево, осматриваясь и не вполне узнавая мир вокруг себя в непривычных руках.
Живехонький.
А что ему сделается, мохнатому?
Младший окинул Бонкера долгим взглядом — «так вот ты какой — а ведь я тебя раньше никогда со стороны и не видел!» — и кукольник ответил ему таким же протяжным внимательным взглядом. Ведь и он тоже никогда еще…
Не каждый день удается увидеть свою душу со стороны.
Ощущение, надо сказать, по меньшей мере странное.
— Знакомьтесь, — махнул рукой старик. — Осваивайтесь.
Он побрел прочь от костра — час уже поздний, самое время спать. Теперь он может оставить Иланги с Младшим наедине. И не просто может, а должен. Потому что не вправе подглядывать.
Он был уверен, что не уснет, однако сон сморил его задолго до полуночи.
А проснулся Бонкер с первыми лучами рассвета от хохота и заливистого лая.
Сколько раз он видел, как мальчишки играют с собаками — валяясь на траве, позволяя собаке прижать свои лопатки к земле лишь затем, чтобы перекатиться, одолев собаку, а потом снова позволить ей одержать верх, упустить и снова поймать… но Иланги не был мальчишкой, а Младший — собакой… во всяком случае, обыкновенной собакой. Однако это не мешало Младшему оглашать радостным лаем всю округу.
Кукольник невольно сглотнул. Когда он видел Младшего в последний раз таким жизнерадостным? Младший ведь уже не первый собачий век себе намерил, и даже не второй — но сейчас он был веселым и бойким, как юный щенок, даром, что и шерсть давно поредела, и суставы уже не те. Он был беспечно счастлив — а эльф…
— Иланги, — окликнул Бонкер, — я тебя спросить хотел…
— Да? — откликнулся эльф, чуть запыхавшись от возни и смеха.
— Если бы ты не успел найти ларе-и-т’аэ… что бы с тобой случилось?
— Сошел бы с ума, — ответил Иланги. — А потом умер. Без души не остаются в рассудке и не живут, сам понимаешь.
Это ты верно говоришь, не живут. А мне предстоит. По крайности, пока не придет моя пора. А она уже не за горами. Теперь ждать уже недолго.
Старый кукольник впервые почувствовал себя старым. Прежде старость была для него непозволительной роскошью — ведь ему было не на кого оставить Младшего. А теперь у него есть ученик. Если быть совсем уж честным с самим собой — не ученик, а сотоварищ, равный. Кому еще он может вручить свою душу перед смертью?
Лето на исходе. Осенью он вернется в родные края — но не затем, чтобы зазимовать, а по весне вновь пуститься в дорогу. Его дорога закончится с первыми заморозками. Насовсем.
Но не сейчас. Нет. Еще не сейчас…
Этот день они провели, так и не покинув ночную стоянку. Спешить было некуда. Младший был неистощим на выходки, озадачивая то Иланги, то Бонкера — словом, лишь когда начало смеркаться, они не без труда вспомнили, что не грех бы и поужинать.
Стряпней Иланги занимался на прошлом привале, так что на сей раз возиться с котелком предстояло кукольнику. Однако эльф взялся за приготовление ужина не в свой черед, беззаботно бросив: «Да я сам управлюсь!». Кухарничал Иланги всегда в охотку — что греха таить, ему льстило простодушное удовольствие, с которым старик неизменно уминал результаты его трудов: вот ведь все те же самые продукты, из которых люди испокон века еду себе готовят, а получается у эльфа что-то совсем на вкус иное, незнакомое, удивительное. Может, это магия такая? Может, эльф заколдовал котелок? Ох, тогда за волшебной посудиной глаз да глаз нужен — неровен час, выкинет какую-нибудь хитрую штуку, а то и вовсе сбежит!
Но котелок не порывался никуда убегать. Он мирно кипел на огне, распространяя восхитительно вкусные ароматы. Младший, не выдержав, шумно втянул воздух и мечтательно заскулил.
— Лан, — окликнул эльфа Бонкер, — как там наш ужин? Не уварился еще?
Иланги от неожиданности чуть ложку в котелке не утопил. Поймал он ее в последний момент, и вдобавок ложка плюхнула по густому вареву, окатив эльфа горячими брызгами. Но он этого почти и не заметил.
— Ты как меня назвал? — растерянно спросил он.
— Лан, — недоуменно повторил кукольник. — Тебе не нравится?
— Нравится, — ответил эльф. — Но у меня права такого нет — зваться именем Младшей Ветви. Я его ничем покуда не заслужил.
— Заслужил? — переспросил Бонкер. — Ты о чем?
Эльф вздохнул: разговор предстоял непростой. Прежде, чем пуститься в объяснения, он снял котелок с огня, накрыл его крышкой и отставил в сторонку — и лишь тогда заговорил.
— Имя Младшей Ветви, короткое имя… оно у нас просто так никому не дается. Бывает, целую жизнь проживешь, а не заслужишь. Каким именем тебя от рождения нарекли, с тем и останешься. Чтобы близкие друзья и родня называли тебя коротким именем, и то надо что-то важное сделать. Выдающееся. А уж если кого всенародно Младшим именем зовут… это уже не просто выдающееся что-то, это целый подвиг совершен! Такой у нас обычай. А у вас иначе?
— Иначе, — усмехнулся старик. — Я понял, Лан. Это хороший обычай. Но у нас иначе. Мы называем коротким именем детей, возлюбленных, близких друзей, учеников. Тех, кто согрел наше сердце.
— Согреть чье-то сердце, — встрял неугомонный Младший, — это ведь тоже заслуга. Разве нет?
— Да, — твердо ответил Иланги. — Заслуга. Ты прав, Младший. И… это тоже хороший обычай.
* * *Летние дни, обычно такие долгие и неспешные, словно задались целью миновать как можно скорее. Города и деревни, рыночные площади и трактиры мелькали один за другим, едва ли не сливаясь воедино, и все чаще Иланги, а не Бонкер, вместе с Младшим заставлял публику ахать и смеяться. Бонкер же смотрел на их двуединство, смотрел и не мог понять — отчего он не ощущает ни малейшей горечи. А ведь должен бы, казалось. Ведь это последнее лето Бонкера-кукольника.
Но нет. Горечь будто позабыла о его существовании, печаль ушла далеко, и ее путь так ни разу и не пересекся с дорогой Бонкера. Печаль хорошо знает тропу к бесплодному лету — а к лету, отягощенному плодами, ей и не приблизиться. Последнее лето сыпалось из колоса золотым зерном, шлепалось в траву спелыми яблоками, виноградным соком текло в давильне под ногами времени. Потом настанет осень, за ней зима — но то, что вызрело, будет жить долго. Бонкер ляжет на вечный покой — а душа его вместе с эльфом будет бродить по дорогам и смеяться на площадях. Отдай свою душу старик, отдай несносному эльфу, с которым сроднило тебя твое последнее лето, ученику и другу. Отдай. Только тогда она не умрет.
Летние дни мелькали быстро, а лето тянулось долго — всю осень, до самых заморозков. А когда первый иней тронул ветви неумолимой сединой, Бонкер стоял у порога ветхого домика, который когда-то называл своим, а потом позабыл в скитаниях. Что ж… настала пора вспомнить.
— Тут ты и живешь? — спросил Иланги, оглядывая неказистую хибару и запущенный, давно одичавший сад возле нее.
— Зимую, — поправил его Бонкер. — Не те уже годы — зимой по дорогам ноги бить. Что поделать, старость не радость…
«А молодость — не счастье», едва не добавил Иланги. Какое уж тут счастье — любой, чье лицо носит отпечаток возраста, считает тебя сопляком. Молокососом неопытным. Желторотиком глупым. Ты ведь сейчас именно так обо мне думаешь, Бонкер? Ах, нет? Тогда почему ты отводишь глаза, словно тебе так хочется разглядеть колодезный сруб прямо сейчас? Почему ты не глядишь на меня?
Потому что пытаешься мне лгать. Снова. Как когда-то.
— Хочешь, не хочешь, а зимовать придется…
Зимовать? Вранье! Не зимовать ты здесь собрался, Бонкер, а умирать! Иначе предложил бы мне остаться с тобой на зиму.
А ты меня отпускаешь — вместе с Младшим! Кто же заживо с душой расстанется? Ты просто не хочешь умирать у меня на глазах!
Но кто тебе сказал, что ты умрешь, Бонкер?
Да, лет тебе по людскому счету немало. Мы с тобой ровесники. Только я тебе об этом не говорил и не скажу. Ты ведь тоже мне не сказал, что хоронить себя собрался. Ну кому ты врешь, кого обмануть пытаешься, Бонкер? У нас ведь одна душа на двоих. И ты вздумал меня морочить? И надеешься, что у тебя получится? Самого себя обмануть, и то легче. А меня — даже и не пытайся!
Умирать собрался? Бонкер, ну как же ты еще не понял…
Ты ведь слышал легенды о том, что любовь, соединяя эльфов с людьми, дарит людям вечную юность и бессмертие? Наверняка слышал. А если и нет — что за беда? Главное, что это правда. Спросишь, какое она имеет к тебе отношение? Так вот — никакого. Ты не юная красавица, а я не пылкий влюбленный. Иное нас соединяет. Совсем иное.
У нас с тобой одно ларе-и-т’аэ, одна душа на двоих — неужели ты забыл?
Наверное, забыл, раз умирать вздумал. Наверное, тебе это кажется естественным — ты же мне душу отдал, Бонкер. Думаешь, раз отдал, то и остался ни с чем? Как бы не так. Душа — не кошелек, чтобы отдать и остаться с пустыми руками. Одна она у нас с тобой, Бонкер. Одна на двоих. И этого ничем не переменить. А если она у нас с тобой одна, как же ты мог помыслить, что умрешь раньше меня? Как тебе только в голову пришло, что твой путь кончается нынешней зимой? Он только начинается. Ты будешь жить долго, Бонкер. Так долго, что сам удивишься.
Но я не скажу тебе этого сейчас. Чтобы впредь неповадно было меня морочить. Я уйду, как ты желаешь, и оставлю тебя зимовать. А весной я вернусь, и мы с тобой поговорим иначе, Бонкер.
По душам поговорим.
* * *Весна, до которой Бонкер и не чаял дожить, выдалась на диво ранняя и светлая. Дороги просохли быстро, и распутица окончилась, толком не успев начаться. Молодая трава так и рвалась из земли, так и тянулась к солнцу. Уже и по веткам брызнуло первой листвой. Птицы гомонят, охорашиваясь перед своими пернатыми избранницами. А небеса над этим гомоном такие ясные и тихие, словно только поутру на свет появились, и теперь глядят на землю и все не наглядятся никак.
Самое время в путь собираться.
Вот только куда ты пойдешь, Бонкер? Ты ведь теперь один остался. Да нет, не один даже — ты ведь теперь только половина себя самого. Полчеловека далеко не уковыляет. Да и зачем?
Сам ведь себя прежде времени похоронил, своими руками душу из себя вынул — так и куда теперь подашься, Бонкер? Некуда тебе идти. Вот и стой да на дорогу любуйся. Только тебе и осталось, что любоваться. А устанешь стоять, присядь на завалинку. В ногах, как известно, правды нет. Для тебя — уже нет.
Что-то настойчиво ткнулось под колено сзади.
— Мурррр!
И еще раз, настойчиво:
— Мурррр! Мяу!
Бонкер нагнулся погладить приблудного кота — и обомлел.
Кот был огромен. Кот был великолепен. Наглый, лохматый и развеселый. Явный знаток и ценитель хорошеньких кошечек и ветеран множества драк. Левое его ухо срослось неровно. Ну конечно — разве такой кот может ходить по свету с целыми ушами? Хоть одно, а непременно драное. И хвост драный. И глазища лучезарно нахальные. А держится-то, держится — будто и дорога, и дом этот, и вообще все кругом ему принадлежит, и сам он здесь по праву.
А как ему еще держаться, если нити от лап и головы идут к новенькому коромыслу-ваге, а вага — у Иланги в руке? В левой. Потому что правую его руку Младший никаким котам, даже самым наглым, не отдаст нипочем, даже и не просите.
Как был эльф несносным, так и остался. И походка совсем не переменилась. Все та же — кошачья, неслышная.
— Конечно, остаться дома — твоя воля, не спорю, — объявил Иланги с неимоверной серьезностью. — Но сам подумай — что за дом без кота?
Никаких тебе «здравствуй» или «как поживаешь». Ну да что с несносного эльфа взять!
— Что за кот, если он ни разу из дома не удерет? — проворчал в ответ Бонкер.
— Вот и я так подумал, — усмехнулся эльф. — С какой стати вам с ним дома сидеть?
Бонкер протянул руку, и коромысло драного кота-забияки легло в нее так естественно, словно там ему самое место.
— Кстати, его зовут Старший, — невинно примолвил эльф, блестя глазами.
Бонкер расхохотался.
— Где ты его раздобыл? — отсмеявшись, спросил он.
— Это не я его раздобыл, а он меня, — махнул рукой Иланги. — Сам приблудился. Все канючил — познакомь его с тобой да познакомь… ты даже не представляешь, как он умеет канючить!
— Думаю, что все-таки представляю, — фыркнул Бонкер.
Он уже разглядел на руках эльфа так пока и не сошедшие мозоли — и дальше расспрашивать, откуда взялся кот, не стал. Только сглотнул внезапный комок в горле.
Ты ведь не только мастерство, ты ведь душу вложил в Старшего, хотелось сказать Бонкеру. Но он не сказал ничего. Только поднял кота на руки и прижал к себе.
Младший тем временем переминался с лапы на лапу.
— Послушай, — наконец произнес он. — Вы со Старшим не вздумайте удрать от нас втихомолку. Все равно найду! И Старшего за загривок оттреплю!
— Это кто еще кого оттреплет! — с достоинством возразил кот, восседая на руках у Бонкера.
— Подумаешь! — надулся пес. — Зато я знаю, куда мы направляемся!
— Ну и куда? — поинтересовался Бонкер.
— Пронимаешь, — ответил вместо Младшего Иланги, — в Долине эльфов нет ни одного кукольника. Столько эльфов — и ни одни не видел кукольного представления. Безобразие, верно?
— Безобразие, — подтвердил Бонкер. — А ты куда смотришь? За всю зиму так ни разу и не побывал в Долине?
— А я, — произнес эльф твердо и спокойно, — тебя ждал. Без тебя в Долину идти — душу напополам рвать. Одна она у нас на двоих, Бонкер. Одно ларе-и-т’аэ. Все равно, только ли Младший или со Старшим вдвоем — а ларе-и-т’аэ одно. Не пойду я в Долину без тебя.
— А я разве отказываюсь? — тихо сказал Бонкер.
Кот завозился у него на руках, устраиваясь поудобнее.
— Ух, ну мы этим эльфам и покажем! — радостно завопил он.
— Что за манеры! — ужаснулся Младший. — Никакого воспитания! Вот я тебе как дворянин скажу…