Бабушка села во главе стола и бросала взгляды на эсэсовский значок, а папа шмыгнул на стул, подальше от нее. Я заняла место напротив него и чувствовала, как будто сижу за столом переговоров. Потому что мое положение было непростым.
Моя бабушка – датская дворянка, замужем за исландцем, презирающая немцев. Мой папа – немецкий солдат, женатый на исландке и презирающий датчан. Йоун Краббе – чиновник, наполовину исландец, женатый на датчанке и вынужденный ежедневно кланяться немцам. Пюти – наполовину датчанин, наполовину исландец-оптимист, мечтающий о независимости Исландии. Килла – полуисландка-полудатчанка, замужем за фарерцем, не строящая иллюзий по поводу независимости Исландии. Мама – уроженка Брейдафьорда, смотрящая на это все со стороны моря. Я – подрастающий ребенок.
Вошла добрая румяная Хелле. Она решила, что все молчат, потому что у нее так плохо удались фальшивый заяц и пюре из репы, и начала смущенно и торопливо: «Я вам про Эббе Ро не рассказывала? (Заливистый смех.) Нет? Не рассказывала? У нас был один фермер по имени Эббе Ро, репу выращивал. Однажды он в огороде выдернул огромную репину. Такую громадную, что все советовали ему отвезти ее в Хобро на сельскохозяйственную выставку. Там она заняла первое место, и Эббе стал отмечать победу в кабаке. И что вы думаете – там ее у него украли! (Смех.) Эббе искал, искал и наконец нашел ее в казино на окраине города. Кто-то ее поставил на кон и проиграл, а когда Эббе… (Смех.) …когда Эббе проиграл свой дом и скотину, и жену, и детей, и башмаки, и подтяжки, то ему наконец удалось отыграть свою репу, и он вынес ее оттуда поутру. А тогда он проголодался и решил попробовать кусочек этой репы. А она оказалась невкусная. (Хохот.) Такая невкусная, что он просто отдал ее семье нищих, которая ему повстречалась по дороге. (Смех.) И пошел он на восход в одних чулках и со спущенными штанами… Вот что у нас в Ютландии рассказывали».
За столом воцарилось неловкое молчание; посольское семейство выкатило глаза на кухарку с застывшими на лицах улыбками. Им приходилось учиться у себя самих на заре исландской международной дипломатии не перебивать других, даже если они говорят слишком долго, и не обсуждать присутствующих, даже если речь идет о прислуге. Мы так гордились тем, что мы – единственные исландцы, знакомые с международными правилами вежливости.
«Ja, men det var en dejlig historie»[82], – сказала бабушка, зажмурив глаза. Ее седые волосы были расчесаны на прямой пробор и осеняли ее голову, словно два больших куцых крыла. Затем она улыбнулась, сжав губы, и кивнула кухарке, которая поняла ее выражение лица и легко выбежала из столовой, на прощание бросив фразу, повисшую после нее в воздухе, как шлейф дыма: «Надеюсь, вы не расхотели есть мое пюре из репы, ха-ха!»
– Типичная датская басня. Тут никому нельзя ничем выделяться, а тем, кому улыбнулось счастье, приходится хуже всех, – сказал папа, едва за ней закрылась дверь.
– Если удача слишком широко тебе улыбается, это нехорошо, – ответила его сестра Килла.
– Ты слишком долго здесь прожила, – ответил папа.
– Ты думаешь, тебе улыбнулась удача? – спросил Пюти с ухмылкой на толстых щеках.
– Что ты имеешь в виду? – переспросил папа.
– Сам понимаешь. Ты думаешь, тебе достанется кусочек этой огромной репы, которая все растет и растет и скоро вырастет величиной со всю Европу.
– Как ты смеешь сравнивать Тысячелетний рейх с репой! – вспыхнул папа.
– Не просто с репой, а с огромной репой, – усмехнулся его брат.
Килла, сидевшая между Йоуном Краббе и папой, наклонилась вперед, рассматривая пустое место на белой скатерти между двумя подсвечниками, и сказала, так что волосы над ее лицом с волевым подбородком слегка качнулись:
– А ты все продумал, Ханси? Что ты будешь делать, если Гитлер проиграет войну?
Выражение лица у папы стало как у петуха, залетевшего в пустой курятник. Раньше он такого никогда не слышал.
– Проиграет? О чем это ты?
Сестра скосила на него глаза, не поворачивая головы, и произнесла:
– Это вполне вероятно. Никто не может выиграть войну одновременно в пяти странах.
– Тогда он просто поставит на кон башмаки и подтяжки и снова получит свою репу! – подал голос Пюти, пытаясь разрядить обстановку.
Но ему это не удалось. Сейчас за столом впервые все замерло. Краббе переводил взгляд то на одного, то на другого брата, словно распорядитель на молодежных танцах, и попутно собирал соус с помощью ножа на вилку. Мама уже доела свою порцию и разглаживала салфетку, лежащую на ее широких коленях. Пюти, сидевший между мной и мамой, сделал большой глоток красного вина, а потом обратился к бабушке:
– А разве эту историю сочинил не… как его… Андерсен?
– Nei, det var bare sådan en typisk gammel jysk historie[83], – ответила супруга посла, качая головой и тыкая мясо вилкой.
– Которая сейчас уже tysk[84] geworden[85], – озорным тоном добавил Пюти и как бы в подтверждение этого щелкнул каблуками под столом и вскинул правую руку: – Зиг хайль!
Особенно смешным этот жест сделало то, что Пюти так поднял руку, будто она была загипсована, как у папы.
У меня вырвался смешок, а маме удалось подавить свой смех. Папа послал мне быстрый взгляд, полный одновременно изумления и укоризны. Он покраснел до ушей и сидел на том конце стола, словно свекла в сером кителе. Бабушка ошеломленно смотрела на своего сына Пюти. Его дерзкая шутка оказалась полной неожиданностью для всех. Папа не знал, что и ответить. Сперва он отодвинул свой стул, словно собирался покинуть собрание, но передумал и вместо этого начал агитировать за Гитлера и нацизм. Но долго говорить ему не дали, потому что бабушка остановила его: сказала, что здесь не немецкая сфера влияния, здесь свобода слова, а если, мол, ему хочется петь коричневым курткам дифирамбы, то милости просим отойти к окну. Затем она посмотрела в глаза своему сыну тяжелым взглядом и заявила, что, конечно, не привыкла указывать своим детям, каких политических взглядов им придерживаться, но пусть он хорошенько подумает над словами своего отца, который после поездки в Берлин сказал, что при нацизме все общество шиворот-навыворот: над университетом, парламентом и церковью верховодит пивнушка.
– Папины представления о Германии в основном идут из… – папа резко замолчал и уставился на бабушку, а потом вновь начал: – Но именно эти учреждения и дали слабину. Время потребовало новых, нестандартных решений. Разве папа не станет правителем страны под эгидой англичан? Чиновник сменит короля! Это ведь тоже значит, что все шиворот-навыворот!
Пюти с изумлением взглянул на свою мать:
– Мама, это правда? Папа станет правителем Исландии?
Фру Георгия ничего не ответила.
– Он этого никогда не сделает. Папа никогда не предаст короля, – сказала Килла.
– Предать короля? А разве Исландия вообще может ему принадлежать, коль скоро она оккупирована англичанами, а сам он – нами? – спросил папа властным тоном, и краска сошла с его лица.
– Af os? Pfhi! – фыркнула бабушка и затем грянула: – Du er ikke tysk, Hans Henrik! Du er min søn![86]
Бабушка редко сердилась, и за столом воцарилось молчание нового рода, которое продолжалось до тех пор, пока она, покачиваясь, не потянулась за своим бокалом вина. Пюти попытался возобновить беседу:
– Краббе, какое сейчас у Исландии отношение к Дании?
Краббе кивнул головой и начал рассказ, тщательно стараясь во время своей речи посмотреть в глаза каждому из нас:
– Я думаю, что датчане в полной мере осознают, что исландцам в той или иной степени придется в сложившейся ситуации решать свои дела самостоятельно, при полном взаимодействии с оккупировавшей их страной, но в то же время мы, исландцы, должны уважать отношение датчан к, без сомнения, достойной стране, оккупировавшей их.
Обегая стол, глаза Краббе задержались именно на глазах папы, когда он произнес заключительные слова: «…к, без сомнения, достойной стране, оккупировавшей их». Затем он вновь кивнул головой, словно прося прощения за свою опрометчивость. Присутствующие сидели не моргая. Судя по всему, никто не понял этой вежливой тирады, которая умерила пыл собравшихся. А если кто-нибудь и понял, что хотел сказать полпред, и захотел бы возразить ему, он застраховал себя от этого: стащил со своих колен полотняную салфетку и осторожно промокнул ею губы, словно собственное высказывание показалось ему грязным. Вероятно, такова роль дипломатов – эпатировать других вежливым образом.
За столом опять воцарилось молчание и длилось до тех пор, пока ютландская кухарка Хелле не пришла забрать тарелки. Бабушка очнулась и повернулась к маме, чтобы узнать ее мнение о рассказе про Эббе Ро:
За столом опять воцарилось молчание и длилось до тех пор, пока ютландская кухарка Хелле не пришла забрать тарелки. Бабушка очнулась и повернулась к маме, чтобы узнать ее мнение о рассказе про Эббе Ро:
– Men hvad tænker du um Helles lille historie, Massebill?[87]
– Ну, у нас на Свепнэйар иногда в сеть попадались такие гигантские тунцы. Но от них были только одни неприятности: они портили сети, а на парней из-за них находили приступы хвастливости – им непременно надо было мчаться на Флатэй показывать добычу. И еще такие рыбы бывали невкусные. По-моему, это скорее пища для журналистов, а не для обычных людей. Как говорит мама, чудесный улов – не во благо.
41 В датской младшей школе 1940
Мы оказались заперты в Дании до самой осени и даже дольше. Пароходы в Исландию ходили редко, к тому же плавание было весьма опасным. Немецкие и английские подводные лодки постоянно охотились на суда в Атлантике, и даже киты в океане ощущали на себе дыхание войны.
Бабушка Георгия отправилась на родину осенью – в знаменитый Петсамский рейс. Тогда двумстам исландцам, проживавшим в странах Скандинавии, дали возможность уплыть домой на пароходе «Эсья», но сперва они должны были добраться до Петсамо – портового городка на севере Финляндии.
Бабушка наотрез отказалась брать с собой нас с мамой:
– Нельзя класть все золотые яйца в одну лодку.
Пюти тотчас принял насмешливое выражение лица и сказал:
– Значит, мама, я не золотое яйцо? – Он должен был сопровождать ее в поездке.
– Не золотое, а пустое, – отвечала я.
Мы с мамой должны были поехать следующим рейсом. Но он не состоялся. В середине лета папа отправился на ратные труды, и мы с мамой остались в резиденции посла Исландии одни. В свете недавних событий должность посла упразднили, но из-за оккупации продать квартиру не удавалось много месяцев.
Сначала с нами были труженица кухни Хелле и шофер Райнер. Как и большинство мужчин, доживающих век в качестве шоферов при посольствах, Райнер был из числа бесприютных. Происходил он из дворянского немецко-французского рода, но все бумаги, подтверждающие дворянство, потерял в «Первой мировой возне». Но гены были на своем месте, и Райнер всегда стоял навытяжку, если ему случалось хотя бы ненадолго встать в углу или на тротуаре. Он щеголял тремя черными косматыми бровями: две – на лбу, третья – над верхней губой.
В начале сентября я пошла в местную школу – Den Classenske Legatskole[88]. Первый день прошел неудачно, потому что я вернулась домой с «разукрашенным» лицом. Дети окружили меня во дворе и орали мне: «Klipfisk! Klipfisk!» («Сушеная рыба! Сушеная рыба!») На следующий день начались уроки.
Учитель был полноватый господин со звучным голосом:
– А вот и наша новенькая – исландка фрекен Бьёрнссон. Вы не могли бы что-нибудь рассказать нам об Исландии? Правда, что там не растут деревья?
– Да нет, растут. Только они очень маленькие. Говорят, если заблудишься в исландском лесу, надо просто встать во весь рост.
Класс засмеялся суровым смехом, показывая, что смеется не над шуткой, а надо мной.
– А еще говорят, чтобы посмотреть на датские горы, надо наклониться.
За это дополнение меня побили на школьном дворе, и я пришла домой с рваным ухом. На следующий день я наотрез отказалась идти в школу и бастовала целую неделю, пока мама не нашла мне маленькую уютную школу возле парка Росенборг, носившую привлекательное название «Школа на Серебряной улице».
Райнер каждое утро отвозил меня на Серебряную улицу – Сельвгэде. Она располагалась недалеко от улицы Эстер Вольгэде, на которой раньше наш Йоун Сигурдссон[89] стоял на исландской вахте на корме дома со шпилем; я думаю, то, что его квартира по форме была похожа на корабль, помогло ему в плавании по бурному морю борьбы за независимость. Фасад дома был прочным, без щелей, и Йоун мог дома обходиться без одежды, так что он – единственный в мире борец за независимость, которому удалось освободить родину, будучи облаченным в ночной халат.
Зато травля исландских детей в датских школах была, по всей видимости, одобрена Фолькетингом в рамках закона об образовании, потому что в этой низшей школе со мной обращались точно так же, как и в других.
«Hendes bedstemor er dansk, siger hun. Men hendes værstemor er islandsk!»[90]
Учитель был высокий Йенс, с жидкими светлыми волосами и толстыми очками; он так неудачно представил меня одноклассникам, что взорвался хохотом, и по классу стали шепотом передавать прозвище «Хеброн». Отель «Хеброн» на улице Хельголансгэде был известен как публичный дом, и школьникам это казалось очень забавным: «Хэллоу, Хеброн!»
Так начались уроки, но перемены были еще невыносимее: меня шпыняли по замощенному школьному двору, словно хворую козу. Я попробовала начать новую забастовку, но мама не верила, что ситуация не улучшается, и по утрам загоняла меня в машину. Но в школе становилось все хуже и хуже. Порой мне приходилось просто удирать из школы. К счастью, к моим услугам были целых три сада и множество пород деревьев, за которыми можно было прятаться: парк Росенборг, Ботанический сад и Østre Anlæg[91], который дядя Пюти называл не иначе как «Острый Омлет». Также было неплохо, что за углом располагался Statens Museum for Kunst[92], и порой мне удавалось сбегать туда и уходить от погони в его извилистых коридорах. С тех пор я всегда быстро осматриваю музеи – я такая быстроглазая.
Конечно же, осенью 1940-го датский Государственный музей искусств контролировался нацистами. Так что там не было ни кубизма, ни фовизма, ни экспрессионизма – один фашизм. Статные мужчины с копьями и покорные женщины с младенцем у груди.
Удивительно, насколько все фанатики любят гармонию в искусстве! Нацисты отправили в газовые камеры целый народ, но не могли видеть увечья на холсте. Но бывает и наоборот. Самый мирный народ может увлечься искажением и насилием в искусстве. Я не знаю человека более приличного, чем мой сын, Оулав Святой. Но в свое время он с головой ушел в панк и целыми семестрами просиживал у себя в комнате, слушая на полной громкости шедевры музыкального терроризма. А с ним были эдакие мышки, которых я прозвала «анархкиски»: тоже все из себя приличные, с булавочками в носу и в рваных колготках – они осторожно прокрадывались в коридор и втягивали голову в плечи, когда спрашивали, где здесь туалет. Наверно, они все потом стали депутатками Партии прогресса[93].
Жизнь всегда стремится к балансу.
Я снова зашла в Государственный музей после войны; конечно, тогда Матисс и Ко снова вернулись на стены. Я помню самое лучшее полотно – «Тайную вечерю» Эмиля Нольде: мужественное и красочное изображение страданий Христа в окружении предателей. Я никогда не могла отделаться от мысли, что тут художник заглянул в будущее (картина датируется 1909 годом) и изобразил самого себя в дурном обществе, ведь Эмиль рано примкнул к нацистам. С другой стороны, он всегда был слишком большим художником, чтобы вместиться в рамки этой убогой партии. Его работы были слишком crazy[94], как выразился бы мой Боб. Слишком много цвета для тех глаз, которые через несколько лет разбомбили всю Европу.
42 В чужом дерьме 1940
Дети – жесткие создания. У них нечеловеческий нюх и острая интуиция. Они быстро просекли, что новенькая девочка – не просто исландка, а даже еще хуже. Наверно, неспроста национальная датская сказка – это «Гадкий утенок».
Мама, отправляя меня в школу, предупредила, чтоб я никогда не показывала другим ребятам, что знаю немецкий. Но сама она совершила ошибку: дала мне с собой на завтрак исландский ржаной хлеб, печенный на слабом огне (который очень любила бабушка Георгия и научила Хелле делать его), а на него положила присланную из Исландии тюленину, которая у нас осталась еще с Любека. К тому же она нарезала хлеб поперек, а не вдоль, как датчане делали веками, согласно королевскому указу 1112 года.
«Что ты ешь? Хлеб с тюленьим пометом? Да еще нарезала не так! В Гренландии, что ли, все косоглазые, кроме тебя?»
«Nein»[95].
Моя участь была решена. На протяжении всех лет оккупации Дании во всех взрослых была немецкая дисциплинированность: никто не осмеливался ругать немцев или говорящих по-немецки датчан. Так называемая борьба датчан за свободу по-настоящему не началась раньше дня победы, когда всем захотелось прослыть героями. Но дети – другое дело. То, о чем дома говорили шепотом, дети выносили во дворы. Да, во дворы, в переулки, аллеи, подземные переходы, школьные коридоры и проходы между деревьями. На самом деле датское Движение Сопротивления существовало только среди детей.