— Миссис Тревор расстроилась сильней, чем я ожидал, — сказал мой собеседник. — Мне казалось, она не из тех женщин, что лелеют мысль о новом браке, во всяком случае в первые дни вдовства.
— Она никогда не лелеяла подобных мыслей, — ответил я решительно.
— Не удивительно! Муж не позволял ей и двух слов сказать ни с одним мужчиной, кроме меня.
Что-то в его словах меня покоробило.
— Прошу прощения, мистер Хендерсон, — сказал я с некоторым нажимом. — Я сам не раз обменивался с ней не только двумя словами.
— Ну конечно! Конечно! Я имел в виду и кроме вас.
Хотя я смертельно боюсь всего, что связано с женщинами, меня возмутило, что мистер Хендерсон отозвался обо мне, как человеке, которого можно в подобных обстоятельствах не брать в расчет.
Я взглянул на него, и у меня зародилось подозрение, что будь завещание иным, то мистер Хендерсон, возможно, вознамерился бы жениться на вдове. Он был моложе меня и гораздо привлекательней. А миссис Тревор могла и не заметить, что ему недостает je ne sais quoi[47] — того, что отличает людей, привыкших вращаться в хорошем обществе.
Но теперь, слава Богу, мне было незачем тревожиться по поводу мезальянса. Возможно, нашелся бы какой-то человек, готовый отказаться от денег, чтобы назвать ее своей женой, однако она никогда не бросит детей.
Я откровенно высказал эту мысль мистеру Хендерсону, который ответил, что я совершенно прав. И все же он еще раз намекнул, что удивлен тем, как миссис Тревор восприняла известие.
— Уверяю вас, — сказал я, — она огорчена не тем, что лишена возможности выйти замуж. Ее расстройство вызвано другой причиной.
— Как ни возьми, дело скверное, — заметил он, натягивая перчатки, застегивая пальто и выпивая одну за другой две рюмки мадеры перед тем, как выйти на холод. — Я перевидал на своем веку немало неудачных браков, мистер Тревор, и я предпочел бы видеть одну из своих дочурок в монастыре или в могиле, чем замужем за человеком, вроде вашего покойного братца.
— Вы, вероятно, выражаетесь фигурально, — заметил я, — у вас же нет детей.
— Это у меня-то нет! — воскликнул он. — Да у меня целая дюжина ребятишек обоего пола, а некоторые даже ростом с миссис Тревор.
— Я и не знал, что вы женаты! — воскликнул я.
С минуту он глядел на меня и вдруг залился звонким смехом, но тотчас опомнился.
— Тысяча извинений, я забыл, совсем забыл. Если миссис Тревор случайно услышала меня, то передайте ей, я не хотел ее обидеть. — Он так настойчиво пытался убедить меня в своем глубоком сожалении и отсутствии дурных намерений, что не меньше минуты продержал без шляпы на сыром ветру.
Избавившись наконец от мистера Хендерсона, я подошел к двери, за которой скрылась миссис Тревор и попросил позволения войти.
— Прошу вас, — отозвалась она и, отняв руки от лица, улыбнулась той мягкой улыбкой, которая стала еще мягче с тех пор, как я увидел ее впервые.
— Мне кажется, я этого не заслужила, — начала она. — Я не хочу дурно говорить о покойном, но он грубо оскорбил меня.
Я осмелился предположить, что, вероятно, муж ее смотрел на завещание как на простую предосторожность.
— Как будто я собиралась снова выйти замуж, как будто… оставим это. Капитан Тревор любил повторять, что женщинам ни в чем нельзя доверять. Но есть одна вещь, которую нельзя доверять мужчинам.
— Что же это?
— Счастье женщины.
Несколько минут мы сидели молча, затем она снова заговорила:
— Завтра я пожалею о том, что сказала сегодня, но я оскорблена, потрясена. Когда мои мальчики вырастут и прочтут завещание, составленное их отцом, они неизбежно задумаются о том, какой женщиной была их мать в молодости, если потребовалось принять столь суровые меры. И потом, — продолжала она, — все это было для меня полной неожиданностью. Мне казалось, мы с Джеффри стали гораздо ближе, казалось, он сделался гораздо добрей, от его былой подозрительности не осталось и следа. Он был так благодарен мне за все те мелочи, которыми я старалась облегчить ему боль, он сказал так определенно, так искренне — во всяком случае, так мне показалось, — без малейшей насмешки, как это иногда с ним бывало, — что из его завещания я пойму, как глубоко он мне доверяет. Но когда мне прочли эту жестокую, жестокую бумагу, я почувствовала, что не вынесу несправедливости. Я просто не понимаю, что мой покойный муж имел в виду.
Я не решился сказать ей, что, по-моему, у покойного капитана Тревора были свои причины придумать историю, которую она мне повторила накануне похорон. Он думал, сказал я, что оказывает ей доверие, оставляя детей на полное ее попечение.
— Ведь ясно, что я и Хендерсон не станем вмешиваться в их воспитание, — заключил я.
— Но что он имел в виду, упоминая о возложенном на вас доверии? — не унималась она.
— Когда один человек просит другого стать его душеприказчиком, он выражает ему доверие, — ответил я.
— Вы стараетесь представить случившееся в выгодном свете, — сказала она, — потом я буду благодарна вам за это объяснение, но я уверена, в душе вы думаете иначе. И больше никогда не будем об этом говорить.
Однако через несколько лет нам все же пришлось об этом говорить. Здесь не было моей вины, видит Бог, я не хотел причинить ей новых огорчений.
Глава IV Я заключаю сделку
Я понял, что опять ошибся с этой клубникой. Крохотный мирок — Боже, что за игрушечный мир окружал Фэри-Уотер — с редким даже для более узкого круга единодушием признал три факта: во-первых, что капитан Тревор, бессовестно обращавшийся с женой при жизни, еще хуже обошелся с ней после смерти; во-вторых, что она, в отличие от других женщин, не будет страдать от наложенных на нее ограничений; в-третьих, что у нее, слава Богу, есть родственник — то бишь я, — который своим приездом и советами способен облегчить ее тяжелое положение.
Предварительно маленький мирок узнал мое мнение по этому и множеству других вопросов, и мы пришли к взаимному согласию.
Что до Мэри, то мысль о том, что смерть ее мужа как-то отразится на моих посещениях, просто не приходила ей в голову.
Она звала меня Стаффорд, мальчики — дядя Стаффорд, малышка — дедушка Стаффорд, и если б я вдруг вознамерился переселиться к ним навсегда, она наверняка не усмотрела бы в этом ничего предосудительного.
К тому же, со смертью Джеффри бывать в Фэри-Уотер стало приятнее. Однако мои посещения омрачались тем, что у старшего мальчика появились признаки какой-то непонятной для всех и даже для здешнего врача болезни, которая не могла нас не тревожить.
— Если не изменить лечения, мальчик останется хромым на всю жизнь, — сказал я Мэри, когда мы прогуливались по парку. — Но что предпочесть? По-моему, нужно показать его первоклассному доктору.
— Делайте все, что сочтете нужным, лишь бы мой дорогой: мальчик поправился, — ответила она. — Я не могу глядеть на него без угрызений совести. Он расплачивается за мое преступное волнение в первые месяцы замужества. Я в этом не сомневаюсь.
Миссис Тревор говорила с такой уверенностью, что целому консилиуму врачей вряд ли удалось бы ее переубедить.
Поскольку я не отношусь к числу этих почтенных мужей, то я и не пытался. Прежде всего потому, что она была матерью. Всей своей душой, всеми мыслями и надеждами она была связана с детьми, и если ей нравилось винить себя в болезни своего первенца, не стоило лишать ее этого удовольствия.
— Мэри, — сказал я, останавливаясь. — Мне в голову пришла чудесная мысль. Я знаю одного человека. Он мой близкий друг — один из немногих близких друзей, которые у меня есть. Вдобавок он знающий хирург. Позвольте мне пригласить его сюда недели на две? Он сам, бедняга, болен и нуждается в покое и свежем воздухе, и он нам скажет, как лечить Джеф…
Не успел я договорить, как она, не помня себя от радости, приволокла меня в библиотеку и, положив передо мной ручку, чернила и бумагу, потребовала, чтобы я написал своему другу.
— Быстрей, — говорила она. — Нужно успеть до отправления почты, — и позвонила в колокольчик. — Скажите Роберту, — добавила она, пока я второпях писал записку, — чтобы он сейчас же шел сюда. Пусть отнесет письмо на почту. — Она взяла записку и прочла адрес: Валентайну Уолдруму, эсквайру. — Что за банальные имя и фамилия, Стаффорд? Боюсь, он вовсе не такой уж знающий.
— Он самый знающий человек на свете, — сказал я, напустив на себя строгий вид. В ответ она приложила палец к губам и, отступив на несколько шагов назад, сказала воображаемой аудитории «Ш-ш-ш!»
В подобных ребячливых выходках мне временами являлся призрак Полли Ашуэлл, свидетелем гибели и погребения которой я стал тринадцать лет назад.
— Наверное, он очень старый, если он такой знающий? — спросила она после того, как записку отправили.
— Вовсе не старый, — ответил я, вызвав на ее лице гримаску неудовольствия.
— Вовсе не старый, — ответил я, вызвав на ее лице гримаску неудовольствия.
Ее симпатия к пожилым джентльменам всегда оставалась для меня загадкой, — если помнить о том, как тяжело ей жилось с одним из них, — но как-то в минуту откровенности она мне объяснила, что с молодыми людьми ей как-то не по себе.
— Наверное, у него красивая жена?
— У него нет жены, — ответил я. — И никогда не было.
— Почему?
— Его отец сошел с ума перед смертью, поэтому он решил, что не должен жениться.
— Он живет с матерью?
— Его мать тоже умерла. Она ненадолго пережила мужа.
— Как это печально. Вы знали ее?
— Да, и очень хорошо. Я познакомился с ней, когда она была не старше вашей Изобел, но узнал ее ближе, когда она была десятью годами старше вас.
— Вы были к ней привязаны? — спросила она с прямотой, которая нередко свидетельствует не столько о глубоком жизненном опыте, сколько о желании приобрести его.
— Если я любил кого-нибудь, так это мать Вала Уолдрума, — ответил я. — Однако не заблуждайтесь, Мэри. То, что она вышла замуж за другого, не перевернуло мне жизни. Я влюбился в нее в том возрасте, когда живешь мечтами. Она была для меня чем-то вроде книжной героини, моим идеалом. И в память об этой влюбленности, а также о последующих годах, когда она стала нежной, самоотверженной, преданной женой и матерью, я полюбил ее сына, сначала ради матери, а потом ради него самого. Пожалуйста, будьте с ним приветливы, Мэри, он заслуживает сочувствия.
Она взяла обе моих руки и поцеловала, сначала правую, потом левую.
— Неужели вы думаете, что я могу быть неприветливой с вашим другом? — ответила она. — Разве я неблагодарное чудовище, не помнящее добра?
В ее словах и манерах было что-то такое, что никогда, ни на одну минуту не позволяло мне забыть, какой она могла бы стать, сложись ее судьба иначе, не задумай Джеффри убить в ней в то свадебное утро все юное, радостное, беззаботное.
Тогда в Уинчелси мы совершили два преступления: похоронили настоящую Полли, приволокли новоиспеченную Мэри на алтарь и обвенчали со стариком, который годился ей в деды.
— Дорогая, — произнес я. — Я не считаю неблагодарным чудовищем ни вас, ни себя. И тем не менее, буду весьма признателен, если вы найдете для поцелуев что-нибудь получше моих рук.
— Негодник! — воскликнула она и хлопнула меня по щеке, вернее, сделала вид, что хлопнула.
Сколько я ни ломал голову, я так и не сумел понять, почему в тот день и несколько последующих миссис Тревор обращалась со мной, словно я пережил большое горе или понес тяжелую утрату. Подтвердила ли история моей первой любви ее догадки, но большего сострадания моему несчастью — давность лет не имела значения, — чем то, которое проявила Мэри в сотне мелких знаков внимания, особых интонациях голоса, сочувственном выражении лица, нельзя и вообразить.
Я мог бы посмеяться над ее простодушием, но между мной и смехом встал призрак того, что кажется прекрасным лишь тогда, когда былого не воротишь — юности.
Я был когда-то молод, теперь я стар, и вот несколько случайных слов вызвали прекрасный призрак из могилы.
Вокруг меня цвели цветы, журчали воды и веяли ветры прошлого. Над моей головой сияло солнце, великолепие которого померкло много, много лет назад. В моих ушах звучали голоса умерших и ушедших. И что-то в этих призраках способно умерить веселье даже у светского человека.
Впрочем, для меня в моем нынешнем положении форма, которую принимало сочувствие миссис Тревор, не была неприятной.
Интуиция учит женщин многим удивительным вещам. Интуиция подсказала Мэри, что после сорока, а иногда и раньше, мужчины, неудачники в любви, легко находят утешение в земных дарах, поэтому, когда мы сели за стол, я обнаружил, что вкусы мои ублажены как никогда. Вино же, которое мне настойчиво предлагали за десертом, оказалось из тех запасов, что при жизни Джеффри почитались священными: на моей памяти он лишь однажды предложил мне распить бутылку старого вина.
Это произошло в день смерти его отца. Я оказался тогда в Фэри-Уотер, и, вероятно, по случаю вступления в свои права Джеффри раскупорил одну из бутылок этого великолепного напитка, заметив, что он пойдет нам обоим на пользу.
Впоследствии, решив, что на двоих бутылки маловато, он весело пировал сам с собой. Судя по количеству оставшихся бутылок, эти пирушки случались не так уж редко.
— Я рада, что вспомнила об этом вине, — сказала миссис Тревор в ответ на мой упрек, что не стоило переводить на меня такой чудесный напиток. — Не понимаю, какой толк от вещей, если ими не пользоваться. — Это жизненное правило она, несомненно, усвоила от отца, который усердно пользовался тем, что было, пока не спустил все.
Когда я сказал, что Валентайн Уолдрум один из немногих оставшихся у меня близких друзей, я говорил правду. Одно из преимуществ моего образа жизни состоит в том, что он почти совершенно исключает личную неприязнь, однако, с другой стороны, ставит препятствия на пути глубокой симпатии. Близкие друзья всегда немного exigeant[48], а завсегдатаи званых обедов не могут позволить себе огорчать нетребовательных друзей, заводя слишком много требовательных. Я этого никак не мог себе позволить, и тех немногих близких друзей, которых я все-таки приобрел, я постарался сохранить, скрывая их существование от светских знакомых. Однако у каждого правила есть исключения, и для меня этим исключением стал Уолдрум. Едва он появился в Лондоне, постарался ввести его в свет, но безуспешно: мне не удалось заставить его полюбить свет. Тогда я попытался заставить общество признать профессиональные заслуги Валентайна.
Свет, с присущим ему изяществом, определенно высказался, что способности Уолдрума высшего порядка, но дальше этого дело не пошло. Когда требовалось отрезать руку или прибегнуть к любой другой спасительной операции, то посылали за каким-нибудь известным врачом, даже если он был полуслепым, полуглухим, полупомешанным, но не за моим protege.
Вы думаете, я стал спорить со светом? Напротив, я стал думать, как преодолеть людское предубеждение.
Единственным, к кому я обратился с просьбой помочь устроить дела моего юного друга, был доктор, который дожил до седых волос, щупая пульс и кладя в карман гинеи, иными словами, делая на удивление мало даже для модного доктора.
Я привел к нему Валентайна, и здравый смысл, ум и скромность молодого человека произвели на старого плута благоприятное впечатление.
Когда мы собрались уходить, последний спросил Валентайна, где он живет, и тот ответил, что пытается наладить практику в Айлингтоне.
— Где это? — спросил доктор, словно слышал об этом предместье впервые.
Объяснив ему топографию Айлингтона, я стал разглагольствовать о том, что в былые времена лондонские врачи отправляли своих чахоточных пациентов умирать на тамошний целебный воздух, как теперь отправляют в Турцию, на Мадеру и другие места. Тогда он сказал, что Айлингтон, конечно, прелестный уголок и что мои рассказы необыкновенно занимательны, а затем добавил, что если мне в ближайшее время случится проходить мимо, он будет рад меня видеть.
Когда я зашел к нему, он прямо приступил к делу.
— Прекрасный молодой человек, — заметил он, — в нем что-то есть, не удивительно, если он сделает карьеру, но, дорогой мой, ему нельзя оставаться там, где он живет. Как можно рекомендовать человека из захолустья, о котором никто из респектабельных людей никогда не слышал? Он должен нанять дом на хорошей улице, роскошно его обставить, завести выезд с парой лошадей или хотя бы одноконную коляску. Если он последует моему совету, у него скоро будет приличный доход, если нет, ему придется примириться с тем, чтобы до конца своих дней оставаться никому не известным хирургом в «Веселом Айлингтоне».
— Скорей всего, вы правы, — ответил я.
— Прав, разумеется, прав! И вы, вращаясь в обществе по меньшей мере четверть века, прекрасно это знаете. Тому, кто не кормится от щедрот своих ближних, легко говорить о достоинстве, таланте, способностях, трудолюбии и других прекрасных качествах, но тот, кто должен вытянуть деньги из десяти тысяч аристократов или стоять с протянутой рукой, тот понимает, что верхушку общества надо ублажать. К тому же, — добавил он, — если я плачу гинею всякий раз, когда мне смотрят язык, я вправе ожидать, что у меня найдут особое недомогание и будут уважать его.
В тот вечер я отправился в Айлингтон и обнаружил, что мой юный друг обосновался в доме, фасад которого с одним окном и парадной дверью, украшенной медной табличкой, выходил на улицу, а за углом располагалась другая дверь, пониже, украшенная табличкой поменьше с надписью «Хирург».
С возрастом внимание к внешнему виду не ослабевает, и, признаться, меня поразило в самое сердце, что профессиональный дебют сына миссис Уолдрум состоялся в таком убогом месте.