— Сам себя раздражает, — угрюмо ответил Костя и ушел к себе. Брякнулся навзничь на кровать. Дотянулся до полки, взял кока Пантелея, приложил к уху. В тряпичной груди не было стука. Костя испуганно тряхнул Пантелея раз, другой. Застучало.
— То-то же, — сказал Костя. — Ты давай без таких шуточек…
Дело в том, что два года назад Костя вшил в друга Пантелея наручные часы с автоматическим подзаводом (потрясешь их — и они запускаются, как от заведенной пружины). А если останавливались, Костя пугался, будто у него самого сердечный приступ.
Ну, теперь все в порядке, Пантелеино «сердечко» заработало.
— Надо тебя взять на Институтские дворы, — сказал Пантелею Костя…
Все это Костя вспомнил, когда шагали вдоль кирпичных корпусов.
— Далеко еще? — спросила Белка.
Оказалось, что далековато. Лихо Тихоныч обитал в подвале крайнего здания. Драчун объяснил это и встревоженно проговорил:
— А строить здесь и ломать ничего нельзя. Куда дядя Лихо денется?
— Да никто ничего и не тронет, — тихо, но уверенно успокоила его Дашутка. — Пока вертится Колесо…
Когда пришли к Лихо Тихонычу, Федя был уже здоров. Он, как мальчишка на плоской крыше, сидел на краешке дощатого стола и болтал вылеченной лапкой. И что-то жевал. Коронка его весело искрилась под яркой лампочкой. Передними лапками Федя помахал ребятам.
— Ой, ты уже в порядке! — возликовал Драчун. — Дядя Лихо, спасибо!..
— Здрасте, дядя Лихо, — негромко сказала Дашутка. И остальные тоже поздоровались — смущенно и вразнобой. И, потупившись, замолчали. Потому что быстрое излечение Феди было удивительным, но гораздо удивительнее был «доктор», Лихо Тихоныч Одноглазый. И отворачиваться от него было невежливо, и разглядывать неловко.
Белке сперва показалось, что он вовсе и не живое существо. Просто мешок в просторной детской коляске (даже с клеймом какой-то фабрики на ткани). Набитый то ли сеном, то ли бумагой (в мешке что-то шуршало). Сверху, где у завязанного мешка бывает узел, лежала косматая старая шапка из пыльно-черного меха. Она чуть приподнялась, и тогда глянули на гостей два голубых глаза — маленький, как у кошки, и большущий, словно у коровы-великанши. Этот, большой глаз окружали торчащие, как спички, ресницы.
Был ли у Лиха рот (а также нос, уши и вообще голова) — непонятно. Рот, возможно, имелся, иначе как бы Лихо разговаривал? А он говорил много и охотно. Голос был хрипловатый, как у старого курильщика, но приветливый.
— Я его, чертенка фиолетового, в момент привел в рабочее состояние, — сообщил Лихо сразу всем. Он беседовал с гостями, как с давними знакомыми. — Делов-то!.. Это Андрюха считает, что я колдун, а по правде я просто набрался всякого знания-умения из книжек. В соседнем подвале их тут не одна тыща, литература по всем профилям. И по звериной медицине тоже. А руки у меня хотя с виду и не хирургические, а я ими многое чего могу…
Руки у Лихо Тихоныча были длинные, из резиновых, собранных в гармошку трубок и чем-то набитых парусиновых перчаток — невероятного размера и с растопыренными пальцами. Совершенно непонятно, как он эти тряпичными колбасами вправлял Феде крохотную лапку. Но — дело было сделано…
— А я вот уже и чаек заварил заранее, — жизнерадостно сообщил Лихо Тихоныч. — Птаха мне сказал, что гости близко, ну и я сразу…
Владик Пташкин сидел под потолком, в тесной нише горизонтального окна. Болтал спущенной ногой в растоптанной и расшнурованной кроссовке.
Чугунная печурка на этот раз не топилась, но в углу на кирпичном полу добродушно булькал новенький элетрочайник. Лихо крутнул перчатками передние колеса, подкатил к полке, где стояли посуда и старенький портативный телевизор, сгреб в охапку разнокалиберные кружки и, как жонглер, метнул их на стол. Кружки со стуком встали на досках, ни одна не треснула, хотя были они фаянсовые. Федя сиганул со стола Драчуну на плечо.
— Да не бойся, кроха, не ушибу, — захихикал, закашлял довольный Лихо. — У меня правый глаз безошибочный, как у Робин Гуда… Ну-ка, гости ненаглядные, двигайте к столу на чем сидеть…
И гости разом начали придвигать стулья и табуреты — разномастные, но одинаково шаткие и скрипучие. Удивительное дело — Белка, Вашек, Сега и Костя оказались здесь впервые и пробыли всего-то несколько минут, но у них было уже ощущение, что с Лихо Тихонычем знакомы они давно и что он вовсе не странный, а вполне обыкновенный добродушный дядька — то ли пенсионер, то ли здешний сторож. Кажется, что-то было в его характере от дяди Капы с Институтских дворов.
— Угощеньице небогатое и сахар кончился, ну да зато заварка хорошая, — приговаривал Лихо Тихоныч. Он из-за спин ребят дотягивался чайником до каждой кружки. А Птахе протянул кружку наверх: — Держи, птичик. Ты привык сидеть высоко.
— Сижу высоко, вижу далеко, — хихикнул Владик. И добавил совсем по-птичьи: — Пью чай, пью чай…
Чай, хотя и не сладкий, был удивительно вкусным — крепкий, с запахом каких-то нездешних трав. Его пили, отдувая от губ крупные чаинки, заедали сухим, разных сортов печеньем, которое было насыпано в картонную коробку из-под ботинок. Федя чай не пил, но подбирал со стола крошки и аппетитно чмокал…
Лихо Тихоныч не пил, не ел, только поглядывал из-под шапки. Наконец Драчун отодвинул кружку, сказал «уф, спасибо» и попросил:
— Дядя Лихо, покажи ребятам Колесо.
Сразу стало понятно, что это не просто колесо, а именно Колесо.
— А чего ж! Конечно! — отозвался Лихо Тихоныч. Похоже, что даже обрадовался. — Вы давайте-ка за мной по одному.
Он подкатил себя к тесной дверце в углу у печурки, протолкнулся в нее, остальные вереницей двинулись следом. Миновали короткий коридор и оказались в обширном подвальном зале. Подвал подвалом, а потолок здесь был высокий. Несколько желтых лампочек тускло освещали замшелые стены. Да никто на них, на стены-то, и не смотрел. Все, притихнув, смотрели на то, что вращалось и мерцало посреди зала.
Колесо было в диаметре метра три. Ось его держалась на металлических башнях, похожих на двухметровые модели нефтяных вышек. Вышки стояли на круглой площадке, слегка приподнятой над кирпичным полом (вроде как солнечные часы на Треугольной площади). По краям площадки вертикально торчали винтовые штыри с навинченными гайками. Каждая гайка — размером с чайное блюдце… Но что там стойки и штыри с гайками! Главным было само Колесо!
Оно притягивало взгляды и заставляло притихать души.
Вращалось Колесо не очень быстро. Можно было рассмотреть внутри обода полупрозрачные (уж не стеклянные ли?) спицы, которые местами скрещивались друг с другом, как в колесе велосипеда. Спицы мерцали и отбрасывали желтые и зеленые искорки. Обод Колеса был плоский, шириной в полметра. Непонятно, из чего сделанный. Иногда казалось, что он полупрозрачный, как и спицы.
Внутри обода вспыхивали между спиц стеклянные зубчики — словно конструкторы Колеса позаботились о ступеньках, чтобы сотня неутомимых белок могла прыгать по ним и поддерживать скорость вращения.
Но никаких белок не было, Колесо вертелось само собой. Иногда среди спиц появлялось нечто вроде клочьев цветного тумана, и Белке показалось, что в тумане возникают и пропадают картинки — старинные города, цветущие деревья, желтые скалы в оторочке прибоя… Белка хотела спросить, видят ли это другие, но ее опередил со своим вопросом Вашек:
— Лихо Тихоныч, а за счет какой энергии оно вертится?
— Да, моторов не видать! — звонко сказал Сега.
— А их и нету, моторов-то, — охотно отозвался Лихо. — И сроду не было. Мне сказали, что за счет всемирной энергии, вроде как из космоса…
— Простите, а кто сказал? — с вежливым недоверием поинтересовался Костя.
— А кабы знать! — хрипловато и опять обрадованно воскликнул Лихо. — Я как-то забрался сюда со свалки, чтобы поискать жилплощадь потеплее (без коляски еще был, еле приковылял), глянул на это верчение и прямо обмер. У меня в ту минуту второй глаз-то и проклюнулся. А какой-то голос — то ли снаружи, то ли внутри меня — говорит: «Если, Тихоныч, есть охота, оставайся здесь, будешь смотрителям Колеса…» И еще объяснил, что от Колеса этого какая-то польза во всем мире. Что-то оно в ем удерживает. Ста-би-ли-зи-рует… И вертится от силы галактического излучения. Но только иногда его, излучение это, заслоняют какие-то вредные… анти-энерге-тические… поля. И поэтому колесико надо время от времени подталкивать… — Он сказал «колесико» ласково, как о ребенке, которого нянчит.
— И часто приходится его ускорять? — с прежней вежливостью поинтересовался Костя.
— Да нечасто. Разок в сутки, ему и хватает… И пока оно вертится, все тут спокойно. Плохие люди сюда не заглядывают, им дорогу не найти.
— «Кандеевские» здесь не ходят, — не то хихикнул, не то чирикнул Владик Пташкин. Он каким-то образом оказался на верхушке стойки, у оси.
Все замолчали, словно прислушивались к чему-то важному. И стало слышно, что Колесо вертится не совсем бесшумно. Оно вращалось с тихим шорохом, будто на лист бумаги сыпалась струйка песка…
Послушав этот шорох, Лихо Тихоныч попросил:
— А что, ребятки, ежели мы все подтолкнем колесико, а? Хорошо получится, если дружненько. Такой прибыток энергии…
И, конечно, все встряхнулись, заговорили, что да, надо помочь Колесу обязательно. И Сега первым сунулся к нему вплотную, чтобы ухватить пробегающую мимо спицу и дать ей ускорение. Но… руки не попали внутрь Колеса. Наткнулись на что-то невидимое, твердое и гладкое. Словно спицы были защищены прикрепленными снаружи к ободу стеклянными дисками.
— Тише, тише, мой хороший, — забеспокоился Лихо. — Тут ведь энергетическая защита. Попрочнее, чем всякая броня. Не видать ее, а внутрь не попадешь. Будто запаянная емкость…
Ну что же, с полминуты подивились на небывалую защиту, потом подналегли на обод с наружной стороны, подтолкнули плечами и ладонями вверх. (Драчун действовал одной ладонью, потому что на другой сидел Федя. Тот сделал передними лапками движение, словно тоже подтолкнул Колесо.)
— Ну вот, теперь хватит на неделю… — Лихо Тихоныч похлопал друг о дружку большущими тряпичными ладонями, будто поаплодировал. — Спасибо, помощнички…
Федя засуетился на ладони у Драчуна и квакнул.
— Домой просится, — объяснил Драчун. — Соскучился по друзьям…
— Нам пора, — спохватилась Белка и пощупала в складках мобильник: наверняка скоро начнется трезвон.
И все заговорили, что да, пора. Кроме Владика Пташкина, который продолжал сидеть на стойке, у оси.
Драчун, встав на цыпочки, протянул ему гармошку.
— На, не теряй больше… Птаха, а ты ведь говорил, что знаешь короткий путь…
— Это и воробью понятно! — Птаха сиганул на пол, успев на ходу пиликнуть на гармошке. Посидел на корточках, крутнул головой. — Дядя Лихо, дверца отперта?
— А чего ж, конечно! Она завсегда отперта…
Птаха прыгнул к стене, по другую сторону Колеса. Там все разглядели дверцу, похожую на ту, с которой Буратино содрал холст в каморке папы Карло. Только ключ не понадобился — Птаха потянул кольцо, дверь с гостеприимным скрипом отъехала. Все наперебой стали говорить Лихо Тихонычу спасибо — за вылеченного Федю (Федя квакнул), за чай, за знакомство с удивительным Колесом… Он говорил в ответ, чтобы не забывали, заглядывали в гости. Конечно, ему отвечали, что будут заглядывать…
За дверью был тесный извилистый коридор, в котором пахло сырой мешковиной и мышами. («Странно, разве хорды бывают извилистые?» — сказал на ходу Костя.) Скоро, буквально через три минуты, выбрались из щели в кирпичной стене, совсем близко от памятника Пространственному Абсолюту. Рядом никого не оказалось, только ходила у памятника Луиза с вертикально поднятым хвостом.
— Опять собралась внутрь шарика? — спросил Сега. Потому что замечено было несколько раз, как она преспокойно, будто у себя на подоконнике, сидит внутри запаянного шара с Пространственным Абсолютом. Луиза дернула кончиком хвоста: мол, ничего подобного…
Через другой, знакомый уже коридор выбрались к болотцу. Там Федю шумно встретили друзья-приятели. Когда они скакали на песке, тонкие лучи-отблески от коронок пересекались в воздухе, как золотые спицы…
Вечером Лихо Тихоныч Одноглазый сидел у себя в каморке и читал у горевшей печурки «Диалектику многомерных пространств» профессора Диколесова (кстати, вечного оппонента профессора Рекордарского, о чем Лихо, разумеется, не знал). Печурку он разжег не для тепла — и без нее было не холодно, — а для уюта и света. Оранжевый свет из открытой дверцы был гораздо приятнее того, что от лампочки.
Было тихо и грустновато. «И Птаха не появляется, а ведь обещал, негодник», — подумал Лихо.
В дверь нерешительно стукнули. Этот был, конечно, не Птаха, тот всегда возникал в открытом оконце.
На пороге появился мальчик — один из тех, что приходили днем за лягушонком. Стройненький такой мальчонка, спортивный. Будто пришел сюда с площадки для игры в теннис (про который Лихо смотрел иногда передачи). Только ракетки не было. Костя давно уже не носил с собой чехол, про который можно было подумать: там ракетка. Зато была при нем замшевая сумка с ремнем на плече.
— Лихо Тихонович, можно к вам на минутку?
— А чего, а чего ж, — засуетился Лихо. — Конечно, можно! Я скучаю тут с разной философией. Такая белиберда, хотел даже в печку… А ты ведь Костик, да? Я запомнил, хе-хе… Во мне хоть и труха, а память имеется… Навестить захотелось или дело какое?
— Навестить… И дело….
— А ты садись к огоньку. Про дело у огонька говорить способнее всего…
Мальчик Костя сел на чурбак у распахнутой печной дверцы. Обрадованно потер над коленями ноги, прогоняя бугорки «гусиной кожи» (видать, для мальчонки каморка на этот раз показалась зябкой). Потянул «молнию» на сумке, вытащил на свет обшарпанного тряпичного повара с улыбчатым ртом и задумчивыми глазами-пуговками.
— Лихо Тихонович, можно он у вас поживет? Дома его сегодня чуть не выбросили. Новая домработница принялась наводить порядок, влезла ко мне в комнату, и его — в мусорную корзину. «Думала, — говорит, — ненужный». Конечно, я поднял крик на весь дом, да все равно страшно за Пантелея… Его Пантелеем зовут… Отец тоже не раз говорил: на кой тебе этот утиль… А он у меня с той поры, как себя помню…
Лихо протянул к Пантелею тряпичные лапы (они слегка дрожали).
— Ох ты чудо какое замечательное. Кроха моя ласковая. Иди к дядюшке Лиху… Костинька, вот спасибо тебе! Мне с ним вдвоем в тыщу раз веселее будет, а то ведь по ночам-то все один и один, разве что Птаха залетит когда… Ох ты, Пантелеюшка, хороший какой… Костик, можно я его говорить научу? У меня получится! Мы ведь одинаково тряпичные, а я видишь какой болтун…
— Конечно, можно! Да мне всегда казалось, что он почти умеет…
— Оно и мне так же кажется. Оно так и есть, верно, Пантелеюшка?
Пантелеины глазки заискрились. Костя мигнул и отвернулся. Опять начал тереть колени, глядя в огонь. Сказал полушепотом:
— Только знаете что? Можно я иногда буду навещать его? А то все же… ну, привык я к нему… и он ко мне…
— Костинька, да приходи хоть каждый день! Хоть каждый час! Хоть живи здесь!
Костя улыбнулся:
— Я бы жил, да не дадут… С милицией утащат обратно…
Костя малость хитрил, когда сказал, что опасается за Пантелея. После крика, который он устроил дома (с разбитым телефонным аппаратом, сорванной гардиной и угрозами «сжечь к чертям собачьим все это буржуйское гнездо»), никто не посмел бы коснуться Пантелея — ни по глупости, ни по злому умыслу. Но Костик решил, что если поселит Пантелея у Лиха Тихоныча, то сможет бывать здесь чаще других, в одиночку… Зачем ему это было надо? Поди объясни! Тянуло, вот и все. И сам Лихо, и Колесо, и… надежда понять что-то неясное…
— Лихо Тихонович…
— Костинька, да ты говорил бы мне «дядя Лихо». Как Птаха, как Андрюша, как Дашенька…
— Ладно… Дядя Лихо, а может, Колесо надо еще подтолкнуть?
— Да куда уж! Сегодня вон как его крутнули… хотя… — Лихо, придерживая Пантелея одной лапой на животе, другую запустил сзади под шапку и почесал там неведомо что. — Может, ты и правильно решил. Запас энергии, он никогда не лишний, будет резервное накопление… А пока наше колесико вертится, на свете, говорят, убавляется немало всего худого… Пойдем!.. Пантелеюшка, поехали, крутнем Колесо…
Осенние звезды
Вашек вылепил Русалочку.
Получилась статуэтка высотой сантиметров двадцать. По правде говоря, от русалочки в ней было немного. Разве что сама поза девочки — та же, что у знаменитой датской скульптуры по сказке Андерсена. А так — девочка и девочка. В купальнике со съехавшей с плеча бретелькой. Добрела по воде до недалекого камня, села там с книгой, но не читает, а поглядывает куда-то через большие очки. Может быть, на проходящие вдали пароходы…
Была статуэтка из красновато-коричневого («терракотового») пластика, а очки Вашек сделал из тонкой блестящей проволоки.
Чтобы показать Русалочку, Вашек позвал Белку к себе домой. Стеснялся он отчаянно, бледнел, розовел и даже осип. Так вот сипло он выговорил:
— Ничего, по-моему, не вышло…
Но все же он подвел Белку к накрытому линолеумом столику, шумно вздохнул, зажмурился и сдернул со статуэтки клетчатый носовой платок.
Белка не стала разглядывать долго и придирчиво, не стала многозначительно молчать. Потому что сразу все сделалось ясно. Белка рассмеялась, будто получила самый лучший на свете подарок. Потом стала очень серьезной и с этой вот серьезностью, строгостью даже, спросила:
— Вашек, можно я чмокну тебя в щеку?
Вишневая краска, что залила обе щеки Вашека, пробилась сквозь загар. Вашек панически глянул на Сегу, который толокся рядом (а где еще ему было находиться?). И Сега повел себя великодушно. Не сказала «тили-тили…», а ответил за Вашека с той же, что у Белки, серьезностью:
— Конечно, можно… Он ведь заслужил, верно?
И Белка чмокнула. И сразу стало спокойно и радостно. Страх и великое смущение Вашека улетучились. Он весело засопел.