- Хорошо. Можно я пива возьму? - нерешительно спросила она, робея в этой компании даже более обыкновенного.
Страдзинский, скиксовав, негромко ругнулся и, пока Илья кружил вокруг стола, вдумчиво делая выбор между двумя равно безнадежными шарами, протащил взгляд по залу.
Люба примостилась на краешке дивана, рядом со Светой и напротив Бори.
Страдзинский слегка порадовался, избежав необходимости играть бильярд под гнетом тоскующей преданности, но в то же время он стеснялся ее, чувствуя какую-то нелепую и раздражительную ответственность за неуверенную бесцветность речи, за забитую безжизненность движений. Будь Люба хорошенькой хохотушкой или тупой и молчаливой красоткой - это было бы много уместней и:
"В конце-концов, Тонька, вообще, своего мужа-бычару сюда приволокла. Но только один раз", - успел подумать Рома, разворачиваясь на стук удара.
Шар, лениво и неохотно переваливаясь, достиг наконец лузы, где замер на мгновение, и, все же решившись, рухнул последним доворотом вниз.
- Не, ты видел!? Каков?!
- Хорош, - искренне отозвался Страдзинский, берясь за веревочную сетку.
- Погоди, - Илья со щегольским хрустом отправил в ту же лузу второй шар.
Затем он промахнулся, оставив биток в удобной позиции. Рома, почти не целясь, хлестко ударил - шар, зайдя, казалось бы, в лузу, вдруг закрутился, встав безнадежной подставкой.
- What's the fuck!? - вопросил Страдзинский, протягивая длинные гневные пальцы к выщербленному шару с полустертой восьмеркойё.
Илья хмыкнул, но вежливо промолчал, отправляя совместно с "ёвосьмеркой" в лузу биток.
- Кто выигрывает? - необыкновенно аристократическим тоном поинтересовалась Светлана.
- Я бы на твоем месте, Рома, в покер сегодня не играла, многозначительно сказала она, пока Страдзинский устанавливал очередной, пятый уже, шар.
- Ничего, будет и на нашей улице праздник, - решительно ответил он, но не угадал.
Партия катилась бесславному завершению, когда Страдзинский снова бросил взгляд в угол, обнаружив изумившую его сцену: Боря с выражением глубочайшего интереса слушал Любу, что-то неправдоподобно оживленно рассказывающую.
"Клеит он ее, что ли?.. - с сомнением подумал Рома, - да нет, не может быть.
Несет, небось, какой-нибудь бред, а Борька, гад, развлекается".
Рассчитавшись за партию, Страдзинский подошел к столику, где Люба, судя по всему, близилась к пику своей захватывающей истории: ":и тут Наташка", - услышал Рома, подходя к столу.
- И как она? - перебил он, усаживаясь за стол.
- Кто?
- Ну, Наташка.
- А ты ее знаешь? - радостно удивилась Люба.
- Да нет, но все равно интересно.
Люба негромко рассмеялась, а Боря только приподнял левый уголок губ миллиметра на три, не больше.
- Так чего дальше-то было? - спросил он.
Люба продолжила увлекательное повествование о том, как она с подружкой ходила на какую-то дискотеку, а потом оказалось, что автобусы уже не ходят, и они: словом, надо было обладать болезненным чувством юмора, чтобы найти в этом потоке тоскливостей хоть самое захудалое развлечение, однако Боря был, казалось, искренне увлечен.
Но даже не это поразило Страдзинского, а то как Боря слушал: не было обычного секундного всполоха улыбки, захватывающего все его лицо, становившееся совершенно детским, не гоготал он раскатистым цинизмом, не кривил губы привычным сарказмом, не было и откровенной скуки:- нет! Он слушал увлеченно и поощряюще, улыбаясь открыто и дружелюбно, даже, пожалуй, чересчур открыто и увлеченно.
Страдзинский повел глазами по бару - Илья обучал Свету игре в бильярд, она кокетничала, и то и другое длилось уже не первый год с равным отсутствием успехов, бутылки за Диминой спиной загадочно подмигивали дробящимся светом ламп.
Это могло стать ответом, но Боря светился довольно убедительной трезвостью, да и вообще алкогольные аберрации были ему не свойственны.
Тем временем Люба привела к финалу свой волнующий эпос, и Страдзинский, отчаявшись разрешить загадку, поймал ее взгляд (без особого труда, надо сказать)
и показал бровями на выход из бара, она, на секунду задумавшись, не понимая, затем все же сообразила, о чем идет речь, и прикрыла, соглашаясь, глаза.
- Мы скоро придем, - бросил Рома, отрываясь от дивана.
XVII
В ванной взятого на прокат номера бился об пластиковую занавеску душ.
Страдзинский, аккуратно нацепив на лезвие "Жиллета" пластиковый колпачок, начал расчесывать мокрые волосы, но, вдруг отложив в сторону гребень, отдернул занавеску и шагнул в фаянсовое корытце.
- Ты ко мне? - спросил она.
Он, не ответив, впился в ее губы и повел рукой по влажной, дышащий свежестью груди, потом, надавив Любе на плече, опустил ее на колени.
Страдзинский увидел, что вода, обильно катясь по его животу, попадает ей в рот, но отодвинулся еще глубже под струи душа, тысячей радостных иголок хлещущих по его плечам. Влажная и грохочущая пелена застлала красным его глаза, и Страдзинский, обхватив Любин затылок, сильными движениями прижимал ее голову все ближе к белой полоске паха.
Желтый огонь безабажурной лампы раскололся надвое в прорезавших пелену трещинах, и он с восторгом ощутил, как она давится, задыхаясь. Спустя минуту или две, когда возбуждение стало медленно уменьшаться, Страдзинский поднял и развернул ее одним движением.
Потом, надавив, наклоняя, в спину, так, чтобы она оперлась об голубоватый кафель, вошел в нее грубым движением - Люба вскрикнула от боли, но он продолжил двигаться, нанизывая ее резкими движениями, и с каждыми разом болезненные всхлипы смягчались, переходя в выдохи наслаждения.
Ееё затылок в мокрых и сплетенных волосах, ритмично поднимаясь и опускаясь, то закрывал, то снова открывал ему квадратик плитки со сколотым уголком.
"На! На!" - беззвучно кричал он, кусая пересохшие губы.
XVIII
В ту ночь прошел дождь - размашистый и самоуверенный летний ливень, и его миролюбивое постукивание наполняло комнату убаюкивающим спокойствием. К утру распогодилось, и лужи под яркими солнцем засверкали поддельным брильянтом.
Страдзинский, помахивающий пакетом со скопившимся у него внезапно многочисленным Любиным скарбом, с интересом поглядывая на легкомысленное и прозрачное облако, расплескавшееся на полгоризонта, сказал:
- Давай не пойдем в "Поплавок" - меня уже тошнит от пельменей и мяса по-милански.
- Конечно, - согласилась она, - жалко у тебя плита сломалась, а то бы я готовила.
- Ты любишь готовить? - поинтересовался Рома, праздно любопытствуя.
- Да нет: но для тебя б готовила, - решительно завершила она нерешительно начатую фразу.
Страдзинский сморщился, но не сильно и скрытым от нее профилем.
Пройдясь миниатюрным торнадо по универсаму, они зашли в парк, возле одного из пустующих теперь санаториев, примостившись на скамейке под пышным тополем.
Страдзинский ничего не ел со вчерашнего дня, и от этого все становилось необыкновенно вкусным. Он отламывал нежно-желтый сыр, сопровождая его куском еще теплого батона, соблазнительно хрустящего поджаристой коркой, тут же присасывался к пластиковому пакетику сметаны и жадно вгрызался в сочную колбасную плоть, заливая ее соком. Пить из литрового пакета было неудобно, и две тёемные виноградные струйки побежали по его подбородку.
Ему казалось, что он в жизни не ел ничего вкуснее, а, может быть, и не казалось:
Рома лёег на скамейку, подложив под голову Любины колени, вытащил из нагрудного кармана пачку "Винстона" и с наслаждением закурил. Солнце ласкало высунувшиеся из шорт ноги, сытость наполняла тело приятной тяжестью, и невыразимо вкусен был дым первой утренней сигареты.
"Хорошо-то как: - подумал он, расплываясь младенческой улыбкой, - до чего же немного надо человеку для счастья - есть, когда голоден, закурить после завтрака, положить голову на колени ласковой бабы: а остальное: деньги, тёетки, успех, что это, в сущности? Тлен, чепуха, и больше ничего: - пройдясь по глубокомысленным банальностям, Страдзинский перекинулся вдруг к другому: а ведь, пожалуй, ни одна женщина меня так не любила, то есть они любили, конечно (мимолетный пробег по закоулкам сознания принес неприятное сомнение в собственной категоричности), но не вполне меня ныне существующего Рому Страдзинского, а какого-то иллюзорно похожего на него парня с другой причёеской или другим чувством юмора, без склонности к ночному покеру и коньяку или, наоборот, со склонностью к загородным прогулкам".
Свежесть мысли так поразила Страдзинского, что он, стараясь быть абсолютно последовательным и честным с собой, развил ее до конца. Результат, как обычно бывает при абсолютной последовательности и честности, оказался совершенно невозможным.
Страдзинский торопливо сбежал от всей этой толстовщины в функциональный комфорт реалистического подхода.
"В самом деле, - убеждал он себя, - положим, первые полгода она будет носить меня на руках, но ведь потом, когда эйфория слегка поутихнет, мне придется жить с абсолютно незнакомой женщиной. Я же понятия не имею, какая она без всей этой розово-романтической требухи. Да и не в этом суть:"
А суть была в том, что Люба его раздражала, а в лишёенном здешней курортности нервном и суетливом Питере будет раздражать троекратно. Он начнёет делать и говорить гадости, злиться из-за этого на себя, отчего будет раздражаться еще больше:
"К черту, - подумал Страдзинский, - проходили уже".
Они, обнявшись, стояли на улице возле ее тощей сумки, ожидая такси. Ее компаньонки по аренде деликатно оставили их наедине. Страдзинский философски ожидал неизбежного, и неизбежное началось:
- Я буду скучать без тебя.
- Не говори так.
- Почему?
- Мне совестно.
- Почему?
- Ну: не знаю: заморочил тебе голову.
- Да ладно, я же не дурочка, я все понимаю. Ты ведь мне ничего не обещал.
- Ну да.
- А ты любишь сейчас кого-нибудь?
- Нет.
- Везет:
- Я так не считаю.
- Наверно, ты прав, только мне кажется, что самое плохое на свете безнадежность. - Она прижалась к нему еще сильнее. - Почему я тебя так люблю?
- Дура потому что.
- Кто?
- Дура.
- А-а:
- А ты почему никого не любишь?
- Старый, битый - страшно, - зачем-то сказал он детскую глупость.
- Дурак ты, а не страшный.
- Не страшный, а старый.
- А-а: Ты позвонишь мне перед отъездом? Я хочу тебя проводить.
- Хорошо.
- Честно-честно?
- Честно-честно, - клятвенно улыбнулся Страдзинский. А потом даже записал телефон, поглубже запихав кусок сигаретной картонки в задний карман шорт. Мало того, он еще и свой оставил.
XIX
Страдзинский был пьян, не удалым опьянением ночного клуба, не кухонным, тягучим и дымным, а тем заслуженно буржуазным и восхитительно сытым, что случается только под хорошую водочку, да под удавшийся шашлычок, да на свежем воздухе, у костерка: эх! даже нет, не так, а: ЭХ!!! (гораздо лучше)
Возле догоравших углей, под грозное шелестение прибоя, говорить хотелось о чем-нибудь умном и отвлечёенном - они поговорили о хаус-музыке, Тарантино, осторожно, поглядывая на Рому, о Дали и даже упомянули Джэксона Поллака.
(Страдзинский с уважением посмотрел на Стаса.) Поругали немного Толстого - Анечка, правда, пробовала его защищать, но без большого успеха; похвалили Косу вообще и уходящее лето в частности.
Разговор перекатился в ностальгическое настроение, чего, собственно, и следовало ожидать - это была отвальная Страдзинского.
- Зря ты, Ромуальдыч, уезжаешь, - сказал Стас, амикошонствуя от неловкости прозвищем, отмершим лет десять назад за вычурностью. Оставайся.
- У меня ж виза завтра кончается.
- Визу можно продлить, - сказал Боря негромко и бесцветно, - у меня приятель есть в департаменте, - он говорил очень серьезно, но в голосе его отчего-то чудом слышалось: "врал бы ты чего поумнее".
- Да и деньги кончились: интересно, как я умудрился прогадить при здешних ценах пятьсот баков?
- Пятьсот грина!!? - весело изумился Илья, - ну, ты даёешь!
- Ну, Ром, ты же не дома ел: - блеснула Света хозяйственной расчёетливостью.
- Кроме того, ел не один: - радостно попыталась поддеть Анечка, утешившись уже за Толстого.
- Я могу одолжить, - сказал, не меняя тона, Боря.
- Да ладно: поеду уж.
А черно-бархатное небо было усыпано блёестками звезд, и ночной бриз ласкал живописный пикниковый утёес, и вкусно пахло костром и сочным великолепием августовской ночи, и было пронзительно жаль опять ускользнувшего лета.
XX
Боря, развозя всех по домам, вел машину с ленивой негой. Неторопливо отъезжая от Светиного дома, он, воткнув вальяжно передачу, повернул голову к Страдзинскому:
- Не хочешь ко мне зайти?
- Что вдруг?
- Коньячком побалуемся.
На столе, укутанном клеенкой балаганных тонов, стоял основательно початый "Белый Аист", два коньячных бокала и блюдечко с ловко нарубленным лимоном.
- Кстати, я где-то слышал, что коньяк с лимоном - это дурной тон.
- Да? - отозвался Боря, развалившийся во втором кресле, - ну и бог с ним, все равно вкусно.
Они выпили в подтверждение - Страдзинский с интересом отметил, что только трезвеет с каждой рюмкой.
- Рома, может, действительно останешься?
- Боб, понимаешь: мне, честно говоря, этот животный быт: ну, посмотри, чем мы здесь занимаемся?
Хотя в доме, кроме них, никого не было, они зачем-то говорили в полголоса.
- Жрем, пьем, спим и трахаемся, - продолжил он, - я чувствую, что тупею от этого. Нет, все это здорово, но в терапевтических дозах.
- Я понимаю, все, что ты говоришь, - правильно: бабки, виза, скука:
- Нет, - категорически начал он, - мне здесь не скучно, я.:
- Ну, да, да, да - я не так сказал, я имел в виду вот это поганое ощущение, что где-то там кипит жизнь, уходят паровозы:
- Ага, - радостно согласился Страдзинский, - а ты теряешь время, что-то упускаешь:
- Да, а потом ты приезжаешь домой и оказывается, что ни хрена ты не упустил и мог совершенно спокойно погулять еще пару месяцев.
- Есть такое, - улыбчиво покивал он головой.
- Так вот, Ром, все это верно, но есть, как мне кажется, и другие причины.
- Например? - довольно сурово спросил Рома.
- Например, Люба.
- Борька, - развел изумленно руками Страдзинский, - ну что ты такое:
- Подожди, Рома, я знаю тебя двадцать лет: Не перебивай. И на правах двадцатилетнего знакомства я тебя прошу: ну, не надо изображать из себя циничного павиана. Я знаю, что ты не такой, и ты знаешь, что ты не такой. - Боря прошелся по комнате, закурил и продолжил:
- На мой взгляд, ты сейчас делаешь ошибку:
- Только не надо меня учить, - несколько раздраженно сказал Страдзинский.
- Никто тебя ничему не учит, - не менее раздраженно откликнулся Боря. Тебе кажется, что ты в чем-то виноват, но ведь это не так. Ты же ничего не обещал?
Рома промолчал.
- Обещал? - изумился Боря.
- Нет, - неохотно сказал Страдзинский.
- Ну, вот. Так в чем тебе себя винить? Ты играл по правилам, и нет повода убегать отсюда сломя голову.
- Ну, во-первых, я никуда не убегаю. - Боря к тому времени уже уселся обратно, зато Страдзинский, выбравшись из кресла, расхаживал по кухне, помахивая незажженной сигареткой. - А во-вторых, правила: знаешь, даже если ты вел машину по всем правилам, но сбил при этом какого-нибудь кретина, бросившегося тебе под колеса, мозги на асфальте тебе удовольствия не доставят.
- У красивых аргументов есть такое противное свойство, что, даже если эти аргументы - чистый бред, опровергать их не хочется, потому что делать это приходится долго и скучно, но я, вопреки бунтующему эстетическому чувству, все же попробую. Ну, не было никаких мозгов на асфальте! И, насколько я понимаю, не предвидится. Между прочим, когда я в прошлом году сбил "синяка", то, мотаясь по ментовкам, испытывал не муки совести, а безумное желание сломать ему и вторую ногу. Кстати, ты знаешь эту чудную историю?
- Угу.
- О чем это я?
- Об эстетическом чувстве, - несколько саркастически отозвался Страдзинский, пересев наконец с подлокотника в кресло и закурив.
- Да, так вот, когда человек сваливается тебе под колеса, он этого едва ли хотел, а здесь, в конце-то концов, мы имеем дело с сознательным выбором взрослого человека.
- Господи! Какой сознательный выбор!? Какой взрослый человек!?
- Ромка, в тебе говорит жалость. Мне тоже всех жалко, мне Любу жалко, мне: мне вообще всех жалко. Но, старик, жалость жалостью, а твоя жизнь это твоя жизнь.
Бывает так, что двум людям нужны несовместимые вещи, и кто-то из них должен остаться на бобах. Когда мы садимся в покер, не могут же все выиграть!
- Боря, ты раскрываешь мне глаза!
- И нет способа этого избежать! - оставил он без внимания реплику Страдзинского, - нужно либо всегда вставать из-за стола проигравшим, но тебе это, по всей видимости, не подходит, либо уж ничего не хотеть.
- Ага, и впасть в нирвану.
- Это-то тебе точно не грозит.
- Интересно, я поймал себя на том, что уже готов с пылом доказывать, что правильно поступаю, убегая от горячей девичьей страсти! Хотя это совершенно не так. То есть твоя шизофрения так убедительна, что споришь уже не с бредом, который тебе чудится, а с твоими моральными оценками этого бреда. Боря, постарайся проникнуться: я уезжаю не из-за Любы. Не. Из-за. Любы. Панимаэшь? - зачем-то сказал он с кавказским акцентом.
- Мне все-таки кажется, что это не так.
- Ну, раз уж ты втемяшил чего-нибудь себе в голову - переубеждать бессмысленно.
Ты ж не слышишь, что тебе говорят! Ну, с чего ты взял, что уезжаю из-за нее!?
- Господи, да это ж видно невооруженным глазом.
- Еще бы! Ты ж лучше всех все знаешь!!
- Ромка, не злись. Давай лучше коньячку дерябнем, - они выпили и Боря продолжил:
так вот, я не могу припомнить случая, чтобы ты, имея возможность остаться, уезжал с Косы через двадцать дней:
- Боже мой! Опять он о том же, - Рома оперся лбом о ладонь. - Давай о чем-нибудь другом. Ладно?
- Давай, - вздохнул Боря, окончательно смирившись с потерей покерного партнера.
- Например: может быть, ты мне объяснишь, почему человек так охотно идет на поводу у собственного члена? Страшно подумать, сколько растрачено на женщин нервов, времени, денег: да вон, я вместо того, чтобы приятно поболтать с другом за коньячком, уже битый час беседую бог знает о чем. Нет, ну я могу понять, когда там: "мою любовь широкую как море вместить не смогут жизни берега:"