— Только ради папенек! — Генерал погрозил юношам пальцем. — Сочин! Дормез готов?
— Готов! — как-то чересчур задумчиво ответил смотритель, посматривая в окошко. Из подъехавшей прямо к дому кибитки вылез средних лет щеголь. Неторопливо отряхнув с брюк пыль, он вошел в избу.
— Забыли что? — обеспокоенно поинтересовался смотритель.
— Мост сгорел! — с легким польским акцентом ответил щеголь.
— Ой, божечки, быть того не может! — запричитал отставной солдат.
— Сочин, докладывай, какой такой мост? — скомандовал генерал.
Бывший солдат моментально вытянулся.
— Тут, верстах в десяти, тракт через него идет.
— Мне в ту сторону ехать?
— Всем в ту сторону. Я еще удивлялся, что за целое утро оттудова никто не прибыл.
— Часто мост жгут?
— Никак нет-с.
— Брод есть?
— Никак нет-с.
— Объезд есть?
— Зимой есть.
— А осенью?
— В другое время года никак нет-с. На старом тракте, коли не мороз, непролазная грязь.
Веригин вспомнил о вернувшемся франте.
— Генерал-майор Веригин, — представился он, — с кем имею честь?
— Анджей Шулявский, польский дворянин, следую в Петербург по личному делу, — сообщил франт, изящно щелкнув каблуками.
— Расскажите-ка поподробней о сгоревшем мосте. Может, по дороге кого подозрительного встретили?
— Увы, выехав, я сразу укрылся пледом и заснул. Ямщик разбудил меня около моста. Мы полюбовались пожаром и отправились обратно.
Тоннер выглянул в окно. Ту же историю рассказывал товарищам ямщик, возивший Шулявского. Он размахивал руками, лицо его то застывало в драматическом напряжении, то корчилось ужасающими гримасами. Слушатели по-своему сопереживали, переставая сплевывать шелуху от семечек в кульминациях.
Веригин подозвал адъютанта:
— Николай, скачи в Смоленск. Пусть пришлют отряд восстанавливать мост.
— Господин генерал, — вдруг вмешался Сочин, — когда весной ентот мост льдинами разметало, крестьяне здешнего помещика Северского за два дня его отремонтировали. Северским без моста никак: поместье большое, по обе стороны реки. А солдат из Смоленска недели две будем ждать.
— Верно мыслишь, смотритель! Как, говоришь, фамилия помещика-то? Свирский?
— Северский, его сиятельство князь Василий Васильевич Северский.
— Князь Северский, да ты что?!
Тоннер уже не удивился бы знакомству генерала ни с папой Римским, ни с вождем племени мунси.
Оказалось, однако, что Веригин только слышал про Северского: знатного рода, служил в армии, давно вышел в отставку, живет в имении.
— Ладно, поеду к князю просить о помощи. — Генерал осмотрел избу и присутствующих. — Хм, мы все вместе здесь и двух дней не протянем! Надо проситься на ночлег. Усадьба большая?
— Большая! Только свадьба там сегодня!
— Сына женит или дочь выдает?
— Сам женится!
— Седина, значит, в бороду, а бес в ребро! Молодец! — нараспев похвалил генерал. — Тогда поедем все вместе. Какая свадьба без гостей?
Илья Андреевич поразился, с какой легкостью принял генерал решение. Вот будет нежданная радость у здешнего помещика, когда к нему явятся сразу восемь незваных гостей!
— Без подарков как-то неудобно, — выразил свои сомнения вслух Тоннер.
— А я свою табакерку подарю, — решил генерал. — Почти новая!
— У нас тоже табакерки есть, с видами Рима, — вспомнили Тучин с Угаровым.
— Я подарю свою книгу! — предложил американец. — Настоящая русская свадьба! Какая удача!
— Вы, господин Терлецкий? — осведомился Веригин.
— Мне тоже книжку дашь, — сказал Федор Максимович американцу. — Не дашь, здесь останемся.
Роос уныло кивнул головой.
— Вы, пан Шулявский?
— А я всегда вожу с собой несколько безделушек, специально для подарунков. Краснодеревный футляр с пистолями подойдет?
— Более чем! — похвалил поляка генерал. — Надеюсь, и у вас, доктор, что-нибудь подобное имеется?
В подарок отцу и братьям Илья Андреевич тоже вез табакерки. Но дарить четвертую было бы немыслимо!
— Господа, пожалуй, я, попытаю счастья на окружной дороге, — сказал Тоннер, — лошадей на станции теперь предостаточно.
— Чем объясните такой апарт? Тем, что нет подарка? — спросил генерал и тут же поинтересовался у Сочина: — В имении Северских тяжелобольные имеются?
— Анна Михайловна, матушка князя, — вспомнил смотритель.
— В качестве подарка ее и осмотрите, пропишете клистир. Николай, — вспомнил про адъютанта Веригин, — приказ скакать в Смоленск отменяю. Сочин, пошлешь туда ямщика, надо почтовое ведомство предупредить.
— Слушаюсь, господин генерал.
— Ну, прощай, солдат. Даст Бог, еще свидимся. — И Сочин с Веригиным крепко обнялись.
Кавалькада из двух кибиток и генеральской кареты тронулась со станции после кратких, но шумных сборов.
Глава вторая
— «Венчается раб Божий Василий с рабою Божьей Ялизавъетой». Я правильно записал?
Роос хотел дословно воспроизвести текст обряда в своей книге, но в набитой битком маленькой сельской церкви переводить было невозможно, и по окончании таинства этнограф мучил толмача.
Веригин и компания застали князя на крыльце. Одетый в парадный полковничий мундир, Северский уже оседлал темно-пепельного, под цвет его пышных волос, мерина, когда на аллее парка показалась кавалькада. Выслушав Веригина, князь тут же пригласил непрошеных гостей и на свадьбу, и на ночлег, пообещав как можно быстрее починить мост. Потом извинился, мол, опаздываю на венчание, и предложил путникам ехать прямо за ним в церковь. Отказать было неудобно.
Погода к полудню разгулялась: низкое сентябрьское солнце грело по-летнему, ветерок дул приятный, и уставшие от духоты на затянувшемся венчании гости предпочли проделать три версты до поместья Северского, где ждал праздничный стол, пешком. Прогулке мешали лишь немногочисленные лужи, посему дамы все-таки ехали в экипажах.
Как часто бывает, гуляющие разделились на несколько групп. Илья Андреевич примкнул к этнографу и Терлецкому, встретившему в этой глуши троюродную тетушку Веру Алексеевну Растоцкую и ее мужа Андрея Петровича. Милые пожилые люди относились друг к другу с необычайной нежностью, присущей только счастливым парам, и очень трогательно называли друг друга «Люсенька». Андрей Петрович шел пешком с мужчинами, рядом катила бричка с Верой Алексеевной и ее ближайшей подругой, Ольгой Митрофановной Суховской.
— Необычное какое имя — «Ялизавъета!» — заметил этнограф.
— Оно вам хорошо знакомо, по-английски произносится как «Элизабет», — пояснил Тоннер.
— Правда? Я уже заметил: русские, где только можно, исправляют звук «Б» на «В»: Варвара, Вавилон, Василий, — применил системный подход американец. — Схожая проблема, говорят, у японцев: они не выговаривают звука Л.
— Так она и есть Элизабет, — заявила Вера Алексеевна, немало удивив племянника.
— Как Элизабет? Разве есть сие имя в святцах?
— При чем тут святцы? Она француженка. А вы не знали? — обрадовалась Вера Алексеевна. — После войны некто полковник Берг вышел в отставку и, решив зажить деревенскою жизнью, купил у помещика Куроедова поместье рядом с Северскими. Но у него, у Берга этого, болел желудок, и принялся он по курортам ездить. Сначала на Минеральные Воды, потом в Спа поехал, во Францию. Берг был мужчина видный, можно сказать красивый, хоть и немец, и, главное, холост. Там и познакомился с нашей Элизабетой. Как раз ее первый муж, француз, умер и она свободна была.
— Своих вдов нашим мужчинам не хватает, заграничных ищут! — Сама давно вдова, Ольга Суховская, дама слишком аппетитных достоинств, тщетно искала если не спутника жизни, то хотя бы попутчика.
— Не перебивай, Оленька, — продолжила Растоцкая. — Элизабет невеста не бедная — у нее свои виноградники и винный завод, на всю Европу известный. Так что за Берга она по любви вышла, уверена в том. Во Франции они жили, сюда не ездили. Спа там ближе, там желудок берговский лечили. Но не вылечили — умер полковник полтора года назад и завещал похоронить себя в России. Элизабет и прикатила с гробиком. И ей тут понравилось. У нас тут очень хорошо. Правда, господин американец?
— О, да, — проявил учтивость Роос.
— Берг, что, православным был? — уточнил Терлецкий.
— Что вы? Конечно, нет. Лютеранин. Лизочку мы уже здесь, пару месяцев назад в православие перевели, когда они с Северским сговорились. Я восприемницей была, а Мухин, наш предводитель дворянства, — отцом-восприемником.
Терлецкий запнулся с переводом, но Тоннер быстро вспомнил английские Godmother и Godfather, и беседа потекла дальше.
— Жаль, крещение не совместили с венчанием, — расстроился Корнелиус Роос. — Я слышал, в православии купают прямо в храме?
— Нет, Лизочку не купали. Как почтенную матрону голышом при всем честном народе в купель-то окунуть? — вступил в разговор глава семейства Растоцких. — Ножки да ручки святым миром помазали, и ладно. А грудничков, тех под мышки — и в купель.
— Дай дорасскажу, ты меня перебил, Люсенька, — обиженно проговорила Растоцкая, и губы ее вытянулись бантиком. На детском, несмотря на преклонные лета, лице Андрея Петровича вмиг появилось раскаяние:
— Прости, Люсенька!
— Понравилось тут Лизабете, — продолжила Вера Алексеевна. — Хозяйством занялась, управляющего сменила, маслозаводик построила — в общем, не стала имение продавать, как поначалу хотела. А потом с Северским лямур начался! Кто бы мог подумать? Он ведь никогда жениться-то не собирался, гаремом обходился.
Терлецкий, уже навострившийся переводить тихо, быстро и почти дословно, снова запнулся. Тоннер опять пришел на помощь, объяснив, что помещики, словно восточные султаны, понравившихся крестьянок держат взаперти и используют как наложниц. Когда девушка надоедает, ее выдают замуж за какого-нибудь холопа. Заодно и исторический анекдотец рассказал: в 1812 году один помещик при сборе средств на ополчение хотел пожертвовать свой гарем. В порыве патриотизма рухнул на колени перед императором и закричал: «Всех забирай, батюшка! И Машку, и Глашку, и даже Парашку. Никого не жалко».
Роос с завистью посмотрел на Растоцкого.
— Люсенька меня любит. Ему такое ни к чему, — перехватив взгляд, сказала жена. — Опять меня перебил! Обходился Северский своим гаремом, девок только молодых любил, не старше шестнадцати. И ни к кому не сватался.
— Это все матушка его, Анна Михайловна! — вновь встряла Суховская. — Карга еще та! Ни с кем здесь не дружит, от всех нос воротит. Мол, они князья, мы им не ровня. И Василию Васильевичу жениться не позволяла, кровь портить.
— Все княгини ужас как спесивы, — подтвердила Растоцкая. — Кусманской шестой десяток пошел, старой девой помрет! Жениха под стать так и не нашла!
— А почему за Северского не вышла? — удивился Терлецкий.
— Для нее и он недостаточно породист, — пояснила Растоцкая. — Долго перебивать-то будете? Дружила Анна Михайловна только со своей сестрой, Марией, она с сыном у них в имении проживала, но пару лет назад померла. Анне Михайловне стало скучно, и завела она себе компаньонку.
— Поболтать-то даже княгиням хочется, — быстро вставила Суховская.
— Выписала откуда-то дальнюю родственницу, Анастасию. Девица лет двадцати. Не знаю, о чем старая перечница собиралась с ней болтать, но Василий Васильевич общий язык с девушкой нашел быстро. Уж больно красивая…
— Как кобыла сивая, — снова вставила свое словечко Суховская.
— Гаремчик свой князь прикрыл, думали, к свадьбе дело идет.
— А его мамаша? — спросил у Растоцкой Федор Максимович. — Компаньонка что, княгиней оказалась?
— Да нет! Просто Анна Михайловна к старости совсем соображать перестала. Хоть и доктор при ней круглосуточно, и лекарствами всякими пичкают, а двух слов связать не может. Опять меня сбили!
— Думали все, скоро Василий Васильевич с Настей поженятся, — напомнил нить разговора заботливый муж.
— Вот-вот! А он взял и охладел к Насте! К Лизавете начал с цветочками ездить. Потом, вижу, вместе на лошадях прогуливаются, по пруду на лодочках катаются! А затем и руку с сердцем предложил.
— Чему ты, Вера, удивляешься? — пожала плечами Суховская. — Настя, хоть и благородна, да голь перекатная.
— Да, — подытожил Андрей Петрович. — У Северского с Берг имение крупнейшим в уезде станет.
— Твоя правда, Люсенька, — согласилась супруга.
— Вот как у людей бывает: один муж дуба даст, Боженька другого пошлет, следующий помрет, нате вам еще, пожалуйста. А у некоторых, — всплакнула Суховская, — любви, может и на шестерых хватит, а любить-то некого!
— А мы через Лизабеточку, может, отношения с Северским наладим, — высказала затаенную мысль Вера Алексеевна.
— А что такое? — поинтересовался Терлецкий.
— Судимся. Пятый год судимся, — расстроенно ответствовал Андрей Петрович. — Ничем, кроме охоты, Северский не занимается. А когда в раж входит, ему все равно, по чьей земле зверя гнать, по своей или по моей. Полей нам потравил — не счесть. Я поначалу терпел. Все-таки человек знатный, не чета мне. Потом поехал, высказал все, а он меня… — плечи Растоцкого задрожали. — Он меня из окна выкинул. Теперь судимся. Федор Максимович, — обратился он к Терлецкому, — не могли бы вы, голубчик, подсобить? Много лет дело тянется.
— Не надо, Люсенька, — перебила мужа Вера Алексеевна. — Даст Бог, через Елизабету помиримся. — И, увидев, что американец отстал, засмотревшись на какую-то осеннюю букашку, шепотом спросила: — Федор, с чего это ты переводчиком к американцу нанялся? В должности понизили? Или задание какое особое?
— Люсенька, глупости спрашиваешь, — громким шепотом заметил Растоцкий. — Конечно, задание.
— Даже слепому видно! Федор Максимович за карбонарием приглядывает, — поддержала Андрея Петровича Суховская.
— Карбонарии в Италии! Оленька, ты хоть «Инвалид» иногда читай, — укорила подругу Растоцкая.
Замученный своею миссией, Терлецкий ответил откровенно:
— Это, Вера Алексеевна, глупость канцелярская. Какой-то умник в нашем парижском посольстве, отправляя донесение, сообщил, что в Россию отправился американский этнограф Корнелиус Роос. И, желая блеснуть образованностью, перевел половину слова «этнограф» с греческого. Получилось «народный граф». К иностранцам и так внимание повышенное, а тут этакий гусь из Америки. Меня под видом переводчика и приставили до Петербурга сопровождать, вшей на станциях кормить.
Роос догнал кампанию, Растоцкая обратилась к нему по-французски:
— Вы женаты, граф?
Растоцкие имели трех дочерей на выданье и не пропускали в округе ни одного события, будь то бал, собрание, свадьба или похороны. Везде, где могли встретиться женихи, «Люсеньки» со своими красавицами были тут как тут. Со старшей ездили даже в Москву, на известную всей России ярмарку невест. Но остались недовольны: дом на зиму сними, платья на каждый бал всем новые пошей, приемы раз в неделю устраивай, а дороговизна в первопрестольной страшная. На обеды всякий сброд приходит: якобы женихи, а свататься и не думают. Поедят да уйдут. Насилу выдали. Удачно, правда, — за отставного майора из Твери, но с младшими решили повременить — авось, и поближе кто сыщется.
— Нет, не женат, — галантно ответил этнограф.
— Врет, — тихо по-русски сказал Терлецкий. — Две жены у него: одна в Америке, другая в Сахаре. Куда ни приедет, перво-наперво женится, для установления контакта с аборигенами.
— Это хорошо, — заметила Суховская. — Только тощий он какой-то.
— Нет, нам такие не нужны. Правда, Люсенька? — не ожидая ответа, спросила мужа Вера Алексеевна. — А юноши, которые со станции приехали, богаты?
— Один, я так понял, да, — ответил переводчик, — его отец обоим поездку в Италию оплатил.
— Светленький такой? — уточнила Растоцкая.
— Нет, с усиками, — поправил Терлецкий. — Но имейте в виду, Вера Алексеевна, они художники!
— Что из того? Не сапожники же! — рассмеялась помещица.
— Знавал я одного помещика, — начал рассказывать Федор Максимович. — Тоже малевать любил. Разденет какую-нибудь крепостную — и рисует, и рисует. Жена его смотрела на это, смотрела, а потом решила: чем я хуже? И пятерых детишек родила. От соседа.
— Да и пусть себе рисует, — постановила мать троих дочерей. — Главное, чтоб жену для рисований не раздевал. Пусть крепостными обходится.
— Зачем вам эти ясли? — спросила Суховская, имея в виду юный возраст Тучина и Угарова. — Дочек надо выдавать за людей состоявшихся, в летах.
— А потом им, как тебе, молодыми вдовами маяться? — рассердилась Растоцкая. — Вот я за Андрюшу вышла, когда мы оба юными были. И как живем хорошо, душа в душу!
Теперь приотстал Тоннер — заныло правое колено. Остановился, поразмял, заодно и прикинул: к чему бы? Как у ревматиков боли в суставе предсказывали перемену погоды, правое колено Тоннера предвещало любимую работу. Нет, не осмотр чьих-нибудь гланд и даже не роды! Колено чувствовало загодя только труп, нуждавшийся в немедленном тоннеровском вскрытии. Илья Андреевич служил на кафедре акушерства и патологоанатомии своей alma mater — Медико-хирургической академии. Входило в моду рожать с участием солидного доктора, а не по-старинному, с бабкой-повитухой; это обеспечивало Тоннеру финансовое благополучие. А возлюбленной «музой» доктора была патологоанатомия — вернее, судебная медицина. Втайне от всех работал он над первым российским судебно-медицинским атласом.
— Я забыла, а господина, который приотстал, как зовут? Замечательные у него бакенбарды! — спросила тем временем Суховская, которой нравились мужчины с буйной растительностью.