Здесь очень трудно дышится и почти никогда никто не выживал, но зачем вы взяли так быстро его. Он, маленький мой, не успел ещё толком и промолвить: агу…
Мы встретились с ним так ненадолго, но вам никогда такое ведь и не снилось! Когда вы царапали меня всегда всю жизнь коготками, я ведь вам ничего не говорила. А вы забрали его так скоропостижно, сразу после нашей первой брачной ночи. Вы умираете каждый день, а совсем совсем совсем ничего не понимаете! И он теперь задыхается в вашей душно непроницаемой клетке, а я не могу понять, чего же вы хотите от него. Ведь только от него одного я на один только миг и была счастлива!…
Очень очень сильно болит голова от ваших пронзительных криков и совсем не смотрится мой на смех вывернутый труп на ваших с жадностью всё постигающих глазах. И никому никому никому не стыдно. И не страшно. И не смешно. Потому что труп на подобравшейся к нему крови, а я на подобравшемся ко мне небе… С вами жить было очень очень непросто и тяжело, а с ним умирать было легко и счастливо, и от его боли росли крылья, а от ваших ласк боялись всегда жить глаза… Осудите его на самые невыносимые муки, маленькие некораблики, он когда умирает всегда смеётся - пусть и у вас будет музыка…
Ему же больно сидеть. В нём же небо наскрозь него колом. Ну, пожалуйста, хотя бы хоть немножко увидьте его!
***Они посмотрели внимательно в сторону уходившего солнца и ни капельки не испугались. Они привыкли. Им надо было убить его. Тогда станет хорошо. Наконец хорошо. И никому никому никому больше не больно и не страшно больше никогда по ночам и сумасшествие не настигнет больше никогда никого и не будет вжимать липким страхом в кроватки и пальцы не будут скрючиваться в страшных ломотных судорогах на высоковольтных проводах всеобщей всеобщей всеобщей совсем не любви. Чтобы от страха запотели окошки. У ненасытной беременной кошки. Чтобы боль никогда не резала нам животики мы убьём тебя - сатана! Чтобы ты знал, чтобы ты знал, чтобы ты знал. И никому не сказал! И всех их перехуярим - твоих детёнышей. Чтобы ты знал!
Мы не боимся ни капельки и не держимся за себя друг за друга и за окошки и нам не смешно не смешно не смешно. Хоть и невыносимо больно. Потому что мы смелы, а из нас течёт кровь. Каждый день течёт сквозь зубы сквозь капелек из нашей никчёмной прохудившейся совести. Тук-тук сердце. Это точно не к нам. Мы не боимся никого и мы теперь храбрые и теперь мы можем наконец убивать…
Из нас не выжать ни капельки и нам больно до невероятного совпадение первопричин и смеха над нашими сжатыми в комок на брюшке радостями и ладошками. И под нашими ножками босыми совсем тают льдинки и разверзается не нужная нам совершенно никчёмная земля. А мы всё ходим себе в хороводиках и дышим совсем через раз и у нас никогда не текут уже слёзы и мы поэтому навсегда убьём нафиг тебя!!!
Ты злой совсем для нас не нужный. Ты злой нехороший больной бармалей! Мы не любим тебя! Жадина!
***Не плачьте, мои маленьки. Я ведь никогда не уйду. Даже когда вы очень стараетесь - я не могу умирать… И ничего поэтому страшного. Вам никогда не надо плакать надо мной навсегда. Я обязательно, я обязательно воскресну. Как положено, на третий день, и буду с вами опять добрый милый и ласковый. И очень заботливый и всем всем всем обязательно доставшийся! А чтобы было смешно я принесу вам всем с неба конфетки. Они будут сыпаться горстями и просто так и от такого дождика у вас окончательно раззявятся ваши милые глупые до безобразия улыбки…
Когда надо будет смеяться, никто обязательно не сможет сдержать улыбки. Настоящие маленькие шутники обязательно в последний раз шутят до щекотного на крестах. Или на колах. Это кому как удобней. И все неожиданно и пронзительно остро до боли хихикают вдруг от такого потешного лучика.
А вы знаете - в небе бывают звёзды. Там так бывает тихо как тихо не бывает никогда. Когда-нибудь я научусь вас брать с собой и вы научитесь по настоящему по хитрому по любимому умирать…
***Они не стали его ни о чём спрашивать. Они и так много ему рассказали. Они сами ведь были хоть куда рассказчики. И их конкретно, как никогда, пёрло. Казалось, они обрываются и по очереди сходят с ума. Как в последний раз в жизни, как совсем уже наверняка, они выкладывались перед ним. Чтобы он знал, чтобы он знал, чтобы он знал. И кровь текла из их оживающих хоть на немного глаз. Они рассказывали ему о нём страшные, очень страшные о нём сказки, а он держался с последних сил и успевал иногда думать, что главное в этот страшный страх не поверить…
…как он не один раз убивал… как он делал изощрённое больно… всем… всем… всем… как под его тяжестью трескались и ломались глаза и кости… как он принёс им закат… как из-за него они стали никому никому никому не нужные… как из-за него от них отвернулся нахуй бог… как он убил её… как он зверски убил вчера ночью её… как он не по человечески по очень больно натворил над ней боль!
…в это надо было уметь не поверить… но ничего… он умел… у него сны были гораздо кристальней снега…
И он думал, что он не такой уже больше и маленький, и вспоминал вспоминал вспоминал, как она умирала…
***Такой ласковой планеты не видел свет. И над таким теплом билась в неприсущих ей приступах доброты темнота. Он нашёл наконец-то вчера вечером её и она сразу увидела, что это ведь - он!
Она вскрикнула и смешно схлопнула ладошками на опушке того, совсем чёрного от ночи уже, леса. «Вот же, вот, вот же какой!». Долгожданный, драгоценный, невероятный до неощущения кончиков его пальцев. Она смеялась сразу уже заходясь в приступах отлётного как надо совсем безумия. И он сразу почувствовал её. Лапонька моя, прорезалось в нём огненное чёрное насилие навстречу её воспламеняющемуся безумию.
Когда станет больно не забудь сказать успел прохихикать он уже глазами в полёте. И тогда прорвало. На хуй всё тогда прорвало. Её уже рвало. Рвало в части от боли и смеха в самой прорываемой насквозь утробе. Она подалась к нему всей своей нежностью. Он первый выстрелил в голову. Между ними не было больше голов. Остались только горящие из преисподней сердца. Заходи маленькая у нас здесь никогда совсем никогда не холодно. И у нас никогда не бывает забыть. Это будет больно, но мы не забудем тебя никогда. «- Нэ забувайтэ нас…» молитва вырвавшихся на миг из цепких объятий страшного ада.
Она хохотала уже на краю, а он рвал на части её как в раю.
Не бойся, малыш, когда станет тепло - это просто текёт из тебя долгожданная предназначенная для этого кровь. Если ты ещё не умер, то зачем же и на хуй тогда ты и жил!
Из неё выходил потоками сок погибающих в море огня берёз, а он бился трепетным свирепым насильником над её теряющим формы и ограничения телом. Боль входила резко волнами и тоской сердечных приступов и надрывов. И никогда никогда никогда нельзя было и не надо уже больше возвращаться назад! Она смеялась как совсем маленькая и трогала кончиками окровавленных изломанных в боль пальчиков его, единственного, ненаглядного, любимого. Чтобы щекотно, чтобы знал, чтобы знал, чтобы знал!
Ему тоже было немного трудно и немного смешно, но он держался из последних сил и не оставлял ни на мгновение её крошечное обезумленное в кровь счастие!
Ведь она же оторвана, моя маленькая, твоя голова, почему же ты не говоришь, что тебе же совсем больно, а только смеёшься, как будто совершенно не можешь уже прожить без меня? И целуешь меня своими посиневшими прохладными губками. Чтобы знал, чтобы знал, чтобы знал! Ведь твои глазки выколоты горячим кинжалом, ведь твои маленькие руки сожжены напрочь геенной, а ты смеёшься и смеёшься мне своими любящими безумными глазками и любимей их не бывает и твои лапки ласкают и ласкают моё заходящееся по тебе в вечном клёкоте горлышко!
Её разорванный животик исторгал из себя смех и внутренности, и над ним никчёмно хлопотало паутинкою, глупою паутинкою, небо. А ей было право совсем уже не до того. Она смеялась так, что звёзды раскачивались в небе качелями и не одному подлунному миру пришёл пиздец. А он терпеливо и озабоченно чем-то глубоким своим надрывал в ней самые тончайшие капилляры её подкожного пространства и нежной души. Небо было совсем рядом, а она умирала насовсем, навсегда, в его объятиях. Она не умела смотреть больше в раненное низачем небо. Она смотрела только ему в глаза. Он понимал и очень заботился. И заботливо раскладывал её на составляющие, чтобы ей это в последний обязательно раз - так страдать. Если тебе будет больно, скажи обязательно, маленькая. Молчит маленькая моя. Может быть потому, что нет больше окровавленного и тщательно прожёванного милого язычка, а может это такая картинка, когда прыгаешь на одной ножке и ничего ничего ничего не болит. И она не говорила и не говорила ни капельки ничего. От её радости сошло с ума небо и она не смогла больше дышать. Тогда он разорвал ей пальцами когтей лёгкие, чтобы ей стало легче и ей стало так легко, что жить было больше и не надо…
Она посмотрела разорванной в навсегда улыбкой в его горящее сердце и так умерла, как не умирал, наверное, ещё никто.
***Зачем вы, маленькие, тревожите мой сон. Зачем вы зачем-то всегда убиваете его, а потом ещё плачете. Как какие-то глупые совсем непослушные игрушки. Ну что он вам сделал? Сидит вон и греется, а вы ещё ток по полу зачем-то пропустили. Как будто ему бывает когда-то холодно. Любимый!
***Подобно огню нарождающаяся и нарождающаяся всё вновь в нас совесть. Мы не простим такой радости. Ты посмотрел бы на её последствия! Вам смешно, а нам хоронить. А кровь свёрнута в аккуратные комки и уходит от нас в землю. Когда она обернётся совсем в мёд станет просто невмочь и мы тогда убьём тебя - убийца…
Хоть мы и отряды отважных обезумевших в подвиге войны с тобой котят. Нас так не возьмёшь и мы знаем все твои уловки и страшно хитрые щелки твоих кармашков и глаз. Нас не проведёшь больше и мы сейчас по настоящему уже будем играть с тобой в крестики-нолики. Нас не обхитришь ты больше, на вот тебе - твой, как всегда, крестик!
Мы отряды обиженных на тебя совсем совсем котят. Ты зачем в прошлый раз умирал, а не умер совсем? Мы убьём убьём убьём тебя по настоящему! Чтобы знал, чтобы знал, чтобы знал!
***Вот и получилось детская мечта стать наконец-то волшебником. Сполна…
***Плавает, плавает сердечко в крови, не бойся больше, моя родная, любви, на каждой капельке частичка тебя и немного убитых ни за что ни про что, потому что они умели на один раз в жизни взлетать!
И зверята тихие притаились и сидят тихо в ушки хлопают и глядят… Как щекотно умирать понимать хотят… как оно бывает умереть от любви в лужах своей радости и крови… никому не нужные по ушки в неземном… и ещё думают глупенькие при этом выжить… да куда же тут выжить когда после этого и не мил белый свет! Откуда в вас такая нелепая невытекаемость? Ведь по полям уже нет травы и ещё никогда не будет больше уже солнышка. По карманам ладошки в попах катяшки, по глазам слезинки по в сердечках тоски… И из окошка смотрит каждому в глазки добрая смерть - кто у вас маленькие тут лучше всех?
Он не сможет рисовать - ему отрубили кисти рук… Но он отважный убийца и тогда он сможет убивать сердцем… И они не будут у него плакать, потому что они будут - мёртвые. Добрые и неповторимо мёртвые. И боль будет вгрызаться хоть никому этого и не хочется. А он будет совсем не такой, совсем-совсем не такой и от боли бледный и с вывихнутым плечиком у бедного кузнечика. Из этого будет кап-кап капать струйкою навывевсех жисть. И от боли позолоченные сердца надрывом по нём и по коленки в царапинках и крови и в пароксизме наслаждения обглоданные по самы свои донышки они будут здесь.
***А она улыбалась там только на небе и говорила тихо тихо неслышно и очень очень далеко - не бойся маленький ведь всё всё пройдёт… она его теперь и раньше и всегда любила по единственному и всегда только в него одного и верила.
***Мы же думали он гений, а он злющий бармалей. Он нас ест как маленьких маленьких детей. У него за поясом ножик и любовь и он всех нас изувечивает своей этой беспощадной любовью и мы не можем, не можем, не можем от него никогда убежать! Мы не бояки, мы убьём его и он будет знать!
Он ходит каждую ночь и наверно крадётся. Мы спим беззащитные, а он беспокоит и убивает, наверное, нас, потому из тех кто встречался с ним ещё никто не возвращался назад. Мы не боимся, мы впоймали его и он будет теперь знать. Мы всё ему вспомним. И сделаем из него такие же злости, какие он оставлял от нас к утру. Чтобы знал!
У нас небо красное-красное. Мы засунем его в его небо, чтобы он не тревожил нас по ночам. Чтобы знал, чтобы знал, чтобы знал!
***В нас живёт такое больно, что на всех на вас довольно. Мы от крика не свои. Судья, у нас есть судья и он сейчас наделает с ним!
***Он придёт в надежде вере и любви и тогда будет хорошо. Тогда мы сможем наконец надрезать ему краешек сердца, чтобы из него побил ручеёк. Ручеёк его драгоценной так нужной нам крови. Он окрасит небо наше в чудеса и с ним не сравнимы будет потери всех наших прошлых и будущих войн. К ручейку крови мы припадём и будем пить специально для этого красными губками. И он не будет не будет стонать. Потому что мы будем слушаться и всегда будем хорошие. Он будет смеяться как всегда и будет так счастлив, что на небе перевернётся в гробу его единственный и неповторимый папка.
Погоди, попей немножко, и упрыгаешь в окошко. С ним опасно и совсем нелегко, с ним и кровка свернётся как молоко. На волшебной сыворотке мы настоим мёд и нас уже точно он не возьмёт. Мы будем выжгем ему глаза и будем танцевать прямо у него перед невидящим нас лицом. А он такой смешной не сможет увидеть и забирать нас. И мы так будем радые, что он будет даже спотыкаться чуть-чуть без совсем поводыря. Он будет грустный что не найдёт нас а мы будем смеяться. И прыгать и прыгать и прыгать вокруг. Мы покажем ему ёлочку! Как колол он нас когда мы были маленькие острыми солнечными своими глупыми лучиками и как заставлял пить тёплое ненужное нам молоко. И не давал любимую нашу кровь. В стаканчиках и просто так не давал. Жадина. А мы говорили ему! Мы говорили ему - дай, дай, а он не давал, не давал, не давал! И пусть теперь ползает, потому что мы отрежем ему руки, чтобы он не мог нас ловить и ноги, чтобы гоняться! И ротик мы ему забьём глиной и ржой, потому что, чтобы он на нас не кричал. Потому что ему и так хорошо и пусть себе ползает! Мы теперь совсем будем хорошие и не надо не надо не надо нас ловить и наказывать… Мы не боимся совсем, мы не боимся и не прячемся и тыкаем острыми в грудь ему колышками. Чтобы знал, чтобы знал, чтобы знал!
А ушки мы ему залепим пластилином и проткнём острыми факировскими иголочками и посмотрим, не лопнет он как шарик или что. Мы совсем ведь не боимся его. Пусть не слушает и знает пускай. А чего он нас придумал и мучил и мучил и мучил всегда!
И заставлял нас прыгать на одной ножке в классики, а мы хотели, мы всегда хотели быть мёртвыми. Чтобы нас не трогал никто. Чтобы нас не трогал он!
А как он брал нас за одну и другую ножку и разрывал напополам в муках его невыносимой несносной гадской любви! Это он придумал специально, чтобы нам побольней всегда было, сердца! Мы выкинем его сердца на хуй! Мы болеем от них… Нам от них так больно, что ни один изувер не выдумает как. Мы ему, сволочи, отомстим! Мы в него запихаем его все сердца. Мы забьём ему их скопом больно в глотку, чтобы он выдохнул! Да. Конечно. Мы знаем. Он не выдохнет. Но мы его сраной любви противопоставим такую звериную ненависть, что он сам будет захлёбываться в муках и выдумывать себе смерти…
***С обрыва можно упасть, а можно взлететь, не боись, маленький, падать, рано или поздно всё равно мы с тобой стартанём!
***Совсем не обижайтесь, маленькие мои, плакающие котёнки, но это уже не термометр в моих руках, это скальпель…
Стало очень ласково, очень мило, очень хорошо и по полянке пополз ядовитый, лакомый про запас, запах разложения. Никто не хотел поверить в возможность такой смерти и тогда он терпеливо убеждал каждого по руки по клик по за кинь по застежь у каждого в разарванном неправильном горле. Чтобы ни хуя не выжить из них выкатывались на полянку смешные катяшки и кишки. Они не понимают, не понимают, не понимают! Они же так и не понимают и дохнут, и дохнут, и дохнут. А он кровью выводил ни нахуя на стенах ненужные им формулы столь непригодной охуенной любви и надкусывал им костоньки надбровных дуг и останки истлевающих гадостей. И у него уже не было терпения больше их хоронить, он их бросал на полях боёв ненужными, никчёмным мусором его неполучившегося вывихнувшегося за рамки добра мира. Он мешал их кровь со своею и пил, от радости забывая слово, коктейль никогда больше не взойдущих трав над ними ни хуя же никчёмными. Они не всегда успевали плакать. Они просто стыли как гада в ужасе и пиздец разрывал их на части… Он ни капельки их не любил! И думал только про себя и успевал бормотать себе под нос …ёбаный в рот, ёбаный рот, ёбаный рот…
Смотрел внимательно в их окровавленные мёртвые в уже глаза и пытался хоть в мёртвых же уже в них увидеть - хуев этот ни на хуй свет вечной истины… А они казали и казали ему оторванные свои языки и дохли целыми стаями лишь бы не сгодиться не сгодиться бы не сгодится ему!!!
От обрывков верёвок склизь и тошнота и за вами радость и за всеми за всеми за всеми … да что же это за хуйня такая на самую нервную на самую маленькую суть?!!! Блядь… в сторону смотришь, а там невозможно дышать, в глаза летит пыль и ветер вгоняет только в гроб всегда всех в гробы и никого …никогда!… в небо…!!! Мы от боли забудем про тебя и ты, скот, нам за это заплатишь! Да срал он на эти ваши предостережения! У него хуева гора и мания непререкаемого величия! Он тошнит и рвёт ежечасно вашей на страхе любовью. Вашей ласковой изощрённо пропитанной хлороформом и напитанной сладостью дохлятины страшного разложения любовью. Вы умудрились ухуярить её, единственную, и теперь терпеливо и восторженно как никто наслаждаетесь сахаром сладкого запаха её разлагающегося трупа. Дохлая любовь вам в подарок! Ненужным солнцем в удел радость от пожирания зноя и гавна! А по ямам прячутся от неё кусочки…