хозяйству был не только сведущим агрономом, но в такой же степени и чутким педагогом-
воспитателем.
Антон Семенович не скрывал трудностей работы, не скрыл он и своих сомнений в
моих силах: я был еще молод, только три года назад, в 1921 году, окончил вуз, а
педагогической деятельностью не занимался вовсе. Однако весна была не за горами, и он
сказал, что если я согласен работать, то необходимо не позднее середины апреля приступить
к делу в Ковалёвке.
Я раздумывал. Как ни молод я был, у меня хватило жизненной опытности, чтобы
отчетливо представить себе, какой нелегкий путь ожидает меня. А неприветливый приём
Антона Семеновича вызвал ещё опасение, что мне не удастся с ним сработаться. Мелькнула
мысль отказаться от дальнейших переговоров, но молодость взяла свое: она подсказала мне,
что пренебречь интересной работой под руководством талантливого человека только потому,
что эта работа трудна,— признак непростительной слабости.
В назначенный день, 14 апреля 1924 года, к моей квартире подкатила двуколка —
«бида»,— которой управлял паренек двенадцати — тринадцати лет.
Надо было ехать, но рой противоречивых мыслей снова овладел мною.
— А он поедет с нами? — доверчиво спросил маленький возница, показывая рукой на
моего пса Трубача, вертевшегося около биды.
– 5 –
Что мог я ему ответить? Сказать, что Трубач поедет, если хозяин поедет, а вот хозяин
сам не знает, что ему делать? Быть может, этот доверчивый вопрос паренька и решил мою
судьбу.
Отбросив всякую нерешительность, я весело сказал: — Конечно, едет, вместе с
хозяином!
Погрузив мой несложный багаж на двуколку, мы поехали в Ковалевку, минуя Трибы,
где в то время находился Антон Семенович.
По дороге паренек, передав мне вожжи, резвился с Трубачом, то забегал вперед, то
отставал и, только утомившись, присаживался в биду отдохнуть.
К вечеру, по весенней распутице, мы наконец добрались до Ковалевки. Моя работа в
колонии началась.
Весна уже вступила в свои права. Наши соседи начали пахоту и боронование, а кое-
кто и сев. Надо было и нам выезжать в поле без промедления...
На другой день, в восемь часов утра, возле конюшни собрались колонисты и
воспитатели. Еще не зная ни земельных участков, ни рабочей силы, ни оборудования, я сразу
же вынужден был начать распоряжаться — указывать кому что, где и как делать... Ясно, что
раздумывать о каком-то специальном подходе к ребятам было просто невозможно. Надо было
поспеть всюду: в одном месте — наладить плуг, в другом — отрегулировать сеялку, в третьем
— показать, как надо очищать семена, в четвертом — ускорить погрузку мешков с семенами,
в пятом — отмерить участок под бахчу, в шестом — помочь запрячь лошадь...
С первого же дня у меня установились по-деловому хорошие отношения с ребятами.
Может быть, это потому и произошло, что, весь поглощенный делом, я не вел никаких
специальных «педагогических» разговоров, а сам работал и требовал от ребят работать в
интересах колонии.
Сталкиваясь с ними повседневно, я видел, что в их представлении колония и
Макаренко — одно неразрывное целое. За глаза ребята часто называли Антона Семеновича
просто Антоном. Хотя и воспитатели и я боролись с этой фамильярностью, но искоренить ее
не удавалось. По правде говоря, эта борьба была только формальной. Нам никогда не
приходилось слышать, чтобы колонист, назвавший Макаренко Антоном, сделал это
пренебрежительно или с досадой. Наоборот, когда ребята говорили: «Наш Антон», — за этим
всегда чувствовались их уважение и нежность к своему наставнику.
Ребята видели и чувствовали, что колония, руководимая Антоном Семеновичем,
нужна прежде всего им самим, так как помогает каждому из них забыть свое тяжелое
прошлое и ясной, понятной дорогой ведет к хорошей, трудовой жизни. Поэтому и работали
они, как правило, хорошо.
Среди ребят второй колонии находился Молчаливый — один из тех трех колонистов, с
которыми я встретился прошлой осенью на берегу Коломака. Как-то мы вместе возвращались
с поля и разговорились об Антоне Семеновиче. Макаренко обещал Молчаливому разыскать
его мать и сестренку, от которых мальчик случайно отстал во время эвакуации в годы
гражданской войны.
Бесхитростная вера в Антона Семеновича так и сквозила во всех словах Молчаливого,
когда он рассказывал об этом.
— Антон Семенович все может сделать, если пообещает!1
Я узнал от Молчаливого, что Вихрастый стал уже командиром отряда в Трибах, а
Цыган из колонии убежал. Однако Молчаливый тут же уверил меня, что Цыган обязательно
вернется к Антону Семеновичу:
— Ему теперь без нашей колонии не жизнь!
Многие колонисты инстинктивно угадывали основную цель и смысл всех
педагогических усилий своего строгого воспитателя. Но то, в чем так хорошо разобрались
1 А.С.Макаренко позже действительно выполнил свое обещание Молчаливому разыскать его родных.
– 6 –
ребята, осталось непонятным горе-ученым и многим педагогам того времени, еще
отравленным идеями буржуазной педагогики. Они не видели и не хотели видеть ту новую
педагогическую правду, которую так чутко отыскивал в самой советской жизни Макаренко.
Но об этом я расскажу после.
Недаром Антон Семенович предупреждал меня, что я должен быть не только
агрономом, но и воспитателем. Однажды, а разгар посевной страды, он прислал мне из
первой колонии записку с просьбой обязательно принять участие в назначенной им
политбеседе, даже если мое отсутствие неблагоприятно отразится на выполнении
сельскохозяйственных работ.
Темой беседы была знаменитая речь В.И. Ленина на III Всероссийском съезде
комсомола.
— Я уже не первый раз беседую с вами на эту тему, — начал Антон Семенович, - но
среди нас есть новые работники, и мне кажется необходимым еще раз остановиться на этом
замечательном творческом документе марксизма, излагающем основные теоретические
вопросы воспитания молодежи в духе коммунизма.
Он с увлечением излагал содержание ленинской речи и обратил наше особое
внимание на два утверждения Владимира Ильича:
«Надо, чтобы все дело воспитания, образования и учения современной молодежи
было воспитанием в ней коммунистической морали».
«...на место старой учебы, старой зубрежки, старой муштры мы должны поставить
уменье взять себе всю сумму человеческих знаний, и взять так, чтобы коммунизм не был бы
у вас чем-то таким, что заучено, а был бы тем, что вами самими продумано...»
Я понял тогда, что в этом именно и заключались основные принципы той
педагогической системы, которую неустанно разрабатывал Макаренко, принципы всей его
повседневной педагогической деятельности. Он хотел, чтобы и наши действия зиждились на
этих же основах.
Потом разговор, естественно, перешел на тему сегодняшней беседы, и Антон
Семенович высказал мысль о том, что, устраняя былую бессмысленную муштру в
воспитательной работе, мы должны сохранить некоторые внешние формы старой
дисциплины, наполнив их принципиально новым содержанием.
— Добиться этого нелегко,— говорил он,— но нужно. Без строгой дисциплины не
обойтись.
Так как объём сельскохозяйственных работ во второй колонии непрерывно
увеличивался, приходилось ежедневно перебрасывать в Ковалевку значительную часть
колонистов из Трибов. Это было хлопотно, сопряжено с излишней потерей времени и сил, а
кроме того по дороге ребят невольно вводили в искушение хуторские сады, огороды и бахчи.
Очень скоро посыпались жалобы. Владельцы «соблазнов» начали устраивать засады в часы
движения отрядов. Колонисты восприняли это как открытие военных действий против них, и
«война» началась. Пришлось Антону Семеновичу энергично вмешаться в этот конфликт, и
любители чужих арбузов, яблок и прочих даров земли на некоторое время были лишены
права работать во второй колонии, а вместе с тем и удовольствия выкупаться в реке Коломак,
через которую дважды переправлялись колонисты по пути в Ковалевку и обратно.
«Война» с хуторянами ускорила давно намеченное Антоном Семеновичем
объединение обеих колоний в единый, целостный коллектив. Без этого невозможно было
добиться правильной организации всей воспитательной работы. В августе — сентябре 1924
года хозяйство в Трибах было ликвидировано, и весь коллектив воспитанников и
воспитателей собрался в Ковалевке.
...Там расцвело хозяйство колонии. Расцвела и наша усадьба — и не только в
переносном, но и в буквальном смысле этого слова.
– 7 –
Выращивая тепличную рассаду капусты и помидоров, я оставил часть парников под
рассаду цветочную. Позднее она была высажена на клумбах перед основным корпусом
колонии. Ребята с любовью ухаживали за цветами, и, несмотря на недостаток рабочих рук в
разгар полевых работ, совет командиров, с полного одобрения Антона Семеновича, всегда
выделял необходимое число колонистов для работы на клумбах. Но и помимо этого всегда
находилось немало желающих поработать в свободное время на наших цветниках. Только
немногие из ребят относились к ним безразлично или с пренебрежением. К числу последних
принадлежал и колонист Галатенко, тот огромный детина, о котором я уже вспоминал.
Довольно долго он выполнял обязанности водовоза, но потом был «разжалован» за грубость
и по наряду совета командиров назначен на работу в оранжерею. Это назначение имело
воспитательный смысл: Галатенко попадал в дружный коллектив наших цветоводов, занятых
«тонким» делом...
Однажды, зайдя в оранжерею, Антон Семенович поразился, увидев, с каким
напряжением и тщательностью Галатенко пикирует при помощи маленькой расщепленной
палочки бегонию, стебельки которой не толще конского волоска. Отведя меня в сторону,
Антон Семенович признался, что все время ждал моего заявления с просьбой забрать
Галатенко из оранжереи ввиду полной его неспособности к столь деликатной профессии. Я
рассказал, с каким интересом работает Галатенко, как освоил он режим оранжереи и как
ревностно его поддерживает.
— Есть у него, правда, одна странность,— добавил я: — всем цветам он дал свои
названия и не признает общепринятых.
— Как же он их называет? — заинтересовался Антон Семенович.
— По Галатенко, роза — «дивчина», левкой — «хлопец», резеда — «духи», бегония —
«перепелочка», львиный зев — «зайчики», лобелия — «крестики», зимний флокс —
«мамаша», портулак — «дети», агау — «лев»... — перечислял я.
Антон Семенович начал доискиваться происхождения этих названий, и скоро мы
довольно точно установили ход мыслей Галатенко, неясным оставалось только, почему для
агау он выбрал название «лев». За разъяснением пришлось обратиться к нему самому.
Оказалось, что он видел в хрестоматии картинку «Лев в пустыне», на которой рядом со львом
были изображены растения, похожие на агау...
Метаморфоза с Галатенко очень обрадовала Антона Семеновича. Присев на скамеечку
возле оранжереи, он задумался, а затем высказал мысль, что если у Галатенко так быстро
развивается понимание красоты и любовь к ней, то надо и у других колонистов поддерживать
и всемерно развивать чувство прекрасного. И тут же Антон Семенович предложил
расширить цветоводство до таких пределов, чтобы в будущем году колония, что называется,
утопала в цветах.
Стараясь не попасть впросак и быть действительно полезным для колонии, я
внимательно присматривался ко всей организации воспитания ребят и особенно к мерам
воздействия на провинившихся. Я старался уловить не только отдельные педагогические
приемы Антона Семеновича, но и их взаимную связь, открыть в них черты постоянства и
внутреннюю закономерность.
Сначала мне казалось, что у Антона Семеновича наверняка есть записная книжка, в
которой указано, какому наказанию следует подвергать колонистов за тот или иной
проступок.
Однако уже скоро я заметил, что только организационные формы воспитания
оставались у Макаренко сравнительно Неизменными, тогда как в мерах воздействия никакого
постоянства не было. Очень часто за один и тот же проступок Антон Семенович наказывал
различно, а иногда и вовсе не наказывал. Но такая «нечеткость» вовсе не удивляла и не
возмущала ребят: они, видимо, хорошо понимали, почему Антон Семенович в разных
случаях по-разному относится к одним и тем же проступкам.
– 8 –
Прошло еще некоторое время, и мне стало понятно, что в системе воспитания,
которую создавал Макаренко, главную роль играли вовсе не наказания, а меры, позволявшие
предупредить совершение дурного поступка ребенком.
Антон Семенович блестяще раскрывал ребячьи провинности. Его мастерству
удивлялся не только я, но и опытные воспитатели, а больше всего сами ребята, твердо
верившие, что «от Антона скрыть ничего нельзя».
...В конце августа на нашей бахче происходили события, распутать которые Антону
Семеновичу удалось не сразу.
В том году был исключительный урожай бахчевых. За обедом каждому колонисту
выдавался целый арбуз, и за ужином ребята получали арбузы. Но, несмотря на это,
находились любители посетить и самую бахчу.
Она охранялась специальным отрядом во главе со старшим колонистом Лопотецким
(Лапоть). Однако сторожа оказались недостаточно бдительными: как-то утром они
обнаружили, что ночью на бахче побывал вор, и притом изобретательный: он вырезал
примерно у двадцати больших арбузов по солидному куску, а корки аккуратно положил на
место, так, что сразу трудно было заметить подвох.
Вечером на совете командиров Лопотецкий грозил «зарезать того гада», который
испортил столько хороших кавунов. Но найти виновного не удалось, хотя явным
доказательством того, что вор был из числа колонистов, служила пропажа на кухне ножа,
случившаяся накануне... Утром следующего дня я услышал со стороны бахчи крики и плач.
Решив, что ребята поймали «гада» и Лопотецкий приводит сейчас свои угрозы в исполнение,
я поспешил на шум. Но через минуту успокоился, увидев, что это Лопотецкий с
возмущением отчитывает за нерадивость двух своих помощников.
— Смотрите, Николай Эдуардович,— закричал он мне,- что тот трижды гад наделал!
— и показал рукой в сторону куреня.
Там зрел огромный арбуз, который ребята собирались подарить Антону Семеновичу.
Они вырезали на его зеленой поверхности пятиконечную звезду, вокруг нее надпись
«Зажжем мировой пожар», а ниже посвящение: «Антону с Макаренко» и еще ниже подпись:
«От кол кол Горького». Ребята, по-видимому, вырезали сначала «Антону Макаренко», но
сообразили, что это звучит непочтительно, и втиснули букву «с» — «Семеновичу».
Последняя строка означала: «от колонистов колонии Горького». Арбуз получил название
«Комиссар» и под неусыпным наблюдением ребят хорошо рос и был известен всем
колонистам, с нетерпением ожидавшим момента, когда они смогут преподнести свой подарок
Антону Семеновичу. А чтобы какой-нибудь «зеленый», то есть новичок, не польстился на
этот кавун, Лопотецкий свой сторожевой курень поставил вблизи «Комиссара». И вот теперь
я увидел, что вор побывал и здесь: сделал и в этом арбузе вырез, приладив корку аккуратно
на место.
Отчаянию Лопотецкого не было предела, и он грозил «трижды гаду» «перегрызть
горло собственными зубами». Ребята, дежурившие ночью, заявили, что они слышали шорох
во тьме, такой, будто возле них проползла змея. Лопотецкий справедливо ругал их за
ротозейство.
Весть о кощунстве над «Комиссаром» с быстротой молнии распространилась по
колонии. Все только об этом и говорили. Возбуждение ребят нарастало. Лопотецкий и кое-кто
из старших колонистов уже начали самовольно производить допросы. Антону Семеновичу
пришлось решительно призвать их к порядку. Он предложил самозванным следователям
заниматься своим делом, а сам в течение всего дня внимательно наблюдал за колонистами.
Наступил вечер. Возбуждение ребят все никак не могло улечься. В кузнице
Лопотецкий мастерил что-то похожее на капканы, которые он собирался расставить на
подходах к бахче.
Когда наконец раздался сигнал «на общее собрание», ребята, полные нетерпеливого
ожидания, со всех ног бросились в клуб.
– 9 –
Антон Семенович прежде всего предложил всем командирам дать ему списки
отсутствующих на собрании членов отрядов и указать причины их отсутствия. Затем
выступил Лопотецкий, красочно рассказавший все подробности происшествия на бахче;
были допрошены ребята, слышавшие шорох, «как будто змея проползла»; рассказали о своих
подозрениях все командиры отрядов. Но ничего нового не выяснилось. Антон Семенович