– Э-э-э… Джудит?
Терпеть не могу, когда ко мне так обращаются! Руперт, похоже, всерьез считает, что меня зовут Э-э-э!
– Да, Руперт?
– Насчет Уистлера…
– Я подготовила все сведения еще вчера, как вы и просили.
– Э-э-э… да, но, будь добра, имей в виду, что полковник Моррис – очень важный для нас клиент. Он ожидает от нас высочайшего уровня профессионализма.
– Разумеется, Руперт.
Что ж, а может, все и не так плохо, мелькнула у меня мысль. Руперт доверил мне серьезную оценку, в кои-то веки! Мне пару раз доверяли провести оценку самостоятельно – так, ничего серьезного, – а пару раз даже отправляли в командировку, но вот важного клиента поручили впервые. Хороший знак, решила я, видимо, начальство начинает мне доверять. Если я смогу грамотно провести оценку и выставить адекватную, но привлекательную для продавца цену, мне удастся устроить для нас сделку и приобрести картины для грядущего аукциона. Уистлер – известный художник, им интересуются серьезные коллекционеры, а значит, мы сможем неплохо заработать на продаже его картин.
Чтобы отметить сие знаменательное событие, я взяла такси за счет отдела, хотя младшим сотрудникам это не позволялось. Бюджетные деньги в основном шли на более важные транспортные решения: например, забрать Руперта из ресторана «Вулзли» на углу Пикадилли. Выйдя из такси за пару кварталов от указанного адреса, я спокойно прошлась вдоль канала, над которым нависала по-летнему густая листва деревьев. В голове прояснилось, я наслаждалась запахом влажной после дождя сирени, росшей в обнесенных высокими заборами садах. Я невольно улыбнулась, вспомнив, что когда-то эти улицы, по которым сейчас прохаживаются чинные няни-филиппинки, а польские рабочие монтируют огромные бассейны в роскошных особняках, были злачным местом, элитным борделем, где за тяжелым бархатным занавесом обнаженные нимфы, словно сошедшие с полотен Уильяма Этти, ожидали своих любовников в надежде, что те заедут к ним по пути домой из Сити. Лондон всегда был и навечно останется городом шлюх.
Крошечный лазерный глаз камеры пристально нацелился на меня, как только я позвонила в дверь квартиры, расположенной на первом этаже дома с двумя входами. Я почему-то ожидала, что откроет экономка, но на пороге появился сам хозяин.
– Полковник Моррис? Меня зовут Джудит Рэшли, – представилась я, протягивая ему руку. – Я из «Британских картин». Мы договорились с вами о встрече насчет набросков Уистлера, помните?
Он фыркнул что-то нечленораздельное и кавалерийским шагом пошел в холл, а я последовала за ним. Я, конечно, и не ожидала, что полковник окажется блестящим офицером, способным свести с ума любую даму, но мне с трудом удалось не отдернуть руку от отвращения, когда он быстро прикоснулся ко мне своими пожелтевшими ногтями. Злобные маленькие глазки сверкали над седеющими усиками а-ля Гитлер, которые были словно бы приклеены к верхней губе. Не потрудившись даже предложить мне чая, он сразу повел меня в захламленную студию. Дешевые пастельные драпировки смотрелись до странности провинциально на фоне потрясающих полотен, висевших на стене. Полковник раздвинул занавески, пока я с восхищением смотрела на Сарджента, Неллера и на изысканный миниатюрный набросок Рембрандта.
– Чудесные работы! – воскликнула я, про себя подумав, что стоимость этих трех полотен составляет как минимум десять миллионов. Да, это и правда серьезная оценка.
– Рисунки Уистлера я храню в спальне, – холодно кивнув и фыркнув, словно всплывший на поверхность воды морж, отрезал полковник и подошел к двери, ведущей в смежную комнату.
Здесь было еще меньше света и пространства, в воздухе стоял отвратительный кисловатый запах пота, слегка перебивавшийся старомодным резким одеколоном. Бóльшую часть комнаты занимала огромная кровать, покрытая пушистым темно-зеленым покрывалом. Мне пришлось боком пройти мимо нее, чтобы добраться до бюро, на котором были аккуратно разложены пять небольших рисунков. Достав фонарик, я тщательно осмотрела каждый из них, проверила подлинность и идентичность сигнатуры, а потом очень бережно вынула рисунки из рам, чтобы проверить водяные знаки на бумаге.
– Прелестно! Подготовительные наброски к серии «Соната Темзы», как вы и предполагали, – гордо произнесла я, наслаждаясь тем, как уверенно звучит мой голос, как безупречен мой лондонской акцент.
– Это я и без вас знаю.
– Разумеется, но вы хотите выставить их на продажу? Для нашего аукциона в Италии они, пожалуй, не подойдут, а вот весенний каталог – это как раз то, что нужно! Провенанс у вас, конечно же, имеется?
Провенанс в нашем деле самое главное – это путь, проделанный картиной с того момента, как она покинула ателье художника, с указанием разных владельцев и аукционов, то есть подборка документов, гарантирующая ее подлинность.
– Разумеется. Возможно, вам будет интересно взглянуть еще и на эти работы, пока я достану необходимые бумаги? – спросил полковник, протягивая мне толстый альбом. – Конец Викторианской эпохи, крайне неординарный стиль!
Я сразу поняла, что за гравюры он собирается мне показать, потому что полковник подошел ко мне и положил руку на мой зад. Ладно, с этим я как-нибудь разберусь, подумала я, быстро скинула лапищу и открыла альбом. Что ж, для порнографии XIX века вполне себе. Я принялась листать альбом, изображая заинтересованность. Профессионализм, Джудит, главное – профессионализм! И тут мерзкие лапы полковника обхватили мою грудь, он навалился на меня всем телом и резко толкнул на постель.
– Полковник! Немедленно помогите мне встать! – воскликнула я голосом глубоко оскорбленной невинности, но дело, кажется, принимало серьезный оборот.
Он прижал меня к постели, а потом перекатился на бок, пытаясь задрать мою юбку своими отвратительными когтистыми лапами. Зеленое покрывало буквально душило меня, и я никак не могла приподнять голову. Все мои попытки оттолкнуть этого наглеца явно только распаляли его, и он умудрился впиться своими мерзкими слюнявыми губами в мою шею, а потом снова навис надо мной.
Дыхание стало прерывистым, мне не хватало воздуха, и я почувствовала приближение паники, и мне это не понравилось. Я попробовала просунуть ладони между нашими телами, чтобы столкнуть его с себя, но он схватил меня за правое запястье и крепко прижал к постели. Мне удалось отвернуть голову вправо, сделать глоток затхлого воздуха рядом с его подмышкой. Фланелевая рубашка полковника промокла от пота, испещренное морщинами лицо оказалось в миллиметрах от моего, и я увидела, что вместо зубов у него остались крошечные коричневые пеньки.
– Что скажешь, дорогуша? – вздохнул он, прищурясь с видом заправского соблазнителя. – У меня таких много! И видео тоже есть! Такой сучке наверняка понравится, а?
Он прижался жирным, подрагивающим от возбуждения животом к моей спине. Я подождала, пока он не нащупает молнию на ширинке, – черт его знает, что он там ожидает найти! – а потом вдруг укусила за руку со всей силы, и мои зубы вонзились в его плоть. Он взвизгнул, отшатнулся, а я быстро схватила сумочку, нашла телефон и нацелилась ему в пах.
– Ах ты, маленькая…
– Сучка? Да, вы уже говорили. Знаете, в чем проблема с собаками? Они кусаются! А теперь отвалите от меня на хрен!
Он жалобно постанывал, поглаживая руку. Кровь вроде не шла, но я на всякий случай плюнула в него.
– Я немедленно позвоню Руперту!
– На вашем месте я бы этого не делала. Видите ли, полковник Моррис, сейчас в моде немного другое видео! Мы живем в цифровой век! Видите телефон? На него можно снимать видео и автоматически рассылать по почте всем друзьям. Макрообъектива, к сожалению, тут нет, поэтому можете не трудиться расстегивать брюки! Кстати, вы знаете, что такое YouTube? – язвительно спросила я и сделала паузу, не сводя глаз с его лица, ощущая дикое напряжение в позвоночнике.
Самой мне отсюда не выбраться, если только он сам меня не выпустит. Сделав медленный вдох и выдох, я напомнила себе, что это очень важный для нашего аукционного дома клиент.
– Большое спасибо за то, что уделили мне время, полковник. Не смею вас больше задерживать. Вечером я пришлю сотрудников хранилища, они упакуют картины и доставят их нам. Договорились?
У самого выхода я снова запаниковала, но дверь оказалась не заперта, я вышла на улицу и тихо прикрыла за собой дверь, дождавшись громкого щелчка замка. С идеально прямой, как Эбби-роуд, спиной я принялась восстанавливать дыхание: вдох на четыре счета, задержка на четыре, выдох на четыре. Потом протерла лицо влажной салфеткой, привела в порядок прическу и позвонила на работу:
– Руперт? Это Джудит. Можете посылать кого-нибудь из хранилища за Уистлером, сегодня вечером.
– Э-э-э… Джудит… Все… э-э-э… прошло удачно?
– А что, не должно было?
– С полковником не возникло никаких… э-э-э… проблем?
Он знал, мать его! Этот потный боров все знал!
– Никаких проблем! – недрогнувшим голосом отозвалась я. – Все было под контролем.
– Умница!
– Спасибо, Руперт. Я скоро буду.
Ну конечно же он знал! А зачем еще ему посылать на важную оценку вместо себя симпатичную девушку?! Джудит, ты полная идиотка! Ты что, и впрямь решила, будто он пошлет девчонку на побегушках на такое важное дело, если, конечно, клиент не попросил особого сервиса? Значит, мой босс уже решил, на что я гожусь?
На несколько секунд я прислонилась к стене, закрыла лицо руками и попыталась успокоиться. В крови бушевал адреналин, меня трясло так сильно, что мышцы живота заболели. Казалось, я вся насквозь провоняла отвратительным запашком полковника, мать его, Морриса и ощущала такую ярость, точно у меня сердце из груди вынули. Взяв себя в руки, я постаралась сохранить лицо и не дать себе разрыдаться. Поплакать, конечно, можно. Можно прижаться лбом к зернистой кирпичной лондонской стене и поплакать обо всех тех вещах, которых я лишена, о несправедливости этого мира и о том, как я чертовски устала от всего этого. Можно залиться слезами, как распоследняя неудачница – в каком-то смысле я так до сих пор о себе и думала, – из-за того, что только что пришлось пережить. Но я знала: если начну плакать, то вряд ли смогу остановиться, а меня такой вариант не устраивал. Ерунда, пустяки это все. Я поймала себя на мысли, что Руперт должен быть мне благодарен, поскольку я не поступила наиболее примитивным образом, не заорала, что меня пытаются изнасиловать, не вызвала полицию, а ограничилась лишь очередным приступом жалости к себе. Похвалы от него ждать, разумеется, не стоит, впрочем, как и обижаться на ее отсутствие. Может, у меня не та фамилия, училась я не в той школе и не ездила по загородным охотничьим клубам, но, несмотря на все это, такие, как Руперт, не вызывают у меня возмущения, и я не настолько уверена в себе, чтобы презирать подобных типов. Я их просто ненавижу, и это куда лучше. Ненависть позволяет сохранить ясность мысли, быстро двигаться и оставаться одной. Если когда-нибудь решите стать другим человеком, то для начала нужно остаться в одиночестве.
Когда я впервые появилась на Принс-стрит на собеседовании, Руперт со скучающим видом показал мне несколько открыток и попросил определить авторов работ. Задание было элементарное – одно полотно Веласкеса, другое Кранаха. Я даже засомневалась, читал ли он мое резюме, а потом, упомянув в разговоре тему своей магистерской, увидела на его лице такое неподдельное удивление, что сомнений вообще не осталось. Последняя открытка, которую он небрежно положил передо мной на стол, изображала стройную полуголую девушку, укутанную в полупрозрачную драпировку.
– Артемизия Джентилески, Allegoria dell’Inclinazione, – не задумываясь, ответила я.
На долю секунды Руперт посмотрел на меня с выражением, смутно напоминавшим уважение. Эта открытка висела у меня на стене с тех самых пор, как в шестнадцать лет я отправилась во Флоренцию. Артемизия была дочерью известного художника и самой талантливой среди всех его учеников, один из которых изнасиловал ее во время совместной работы над заказом в Риме. Она подала на него в суд, выдержала пытку тисками для пальцев, чтобы доказать, что говорит правду, и выиграла дело. Ее будущее напрямую зависело от пальцев, которые вполне могли никогда не стать прежними, но стремление восстановить справедливость оказалось сильнее. Многие из ее картин знамениты своей жестокостью, и критики зачастую не верят, что их написала женщина, однако я выбрала именно эту картину, потому что на ней изображена сама Артемизия. В момент создания автопортрета ей был двадцать один год, ее против воли выдали замуж за третьесортного придворного художника, который паразитировал на таланте своей жены, но здесь она изобразила себя такой, какой, по моему мнению, всегда хотела быть: спокойное, безмятежное лицо, в руке компас – символ силы намерения. Эта картина говорила мне: я имею право выбирать и я сделаю это! Как и все подростки, впервые по-настоящему влюбившись, я была уверена, что никто не понимает Артемизию лучше меня. Мы с ней были так похожи! Если бы она не умерла еще в XVII веке, то мы наверняка стали бы лучшими подругами и дружба наша длилась бы вечно!
Благодаря Артемизии я получила работу в «Британских картинах». Только на том собеседовании Руперт на какой-то момент посмотрел на меня как на человека, а не как на пустое место. Но уже тогда он знал, что заставит меня стать идеальной, умной девочкой на побегушках, которая будет делать за него грязную работу и слова сказать не посмеет. Сейчас, прижимаясь к кирпичной стене и так и не проронив ни слезинки, я ощутила что-то похожее на любовь к той шестнадцатилетней девочке, которая стояла в Каза Буонарроти с тяжеленным, набитым книгами рюкзаком, в жуткой одежде. Мне отчаянно захотелось явиться к ней призраком из будущего и сказать, что все будет хорошо. Почему? Потому что я так решила. В полицию я не пойду. Руперт уволит меня в ту же секунду, как я дам показания. Нет-нет, я справлюсь. Все будет хорошо.
5Вечером, уже дома, меня все еще потряхивало от нервного перевозбуждения, и я сказала себе, что после всей этой истории с полковником Моррисом я заслуживаю немного развеяться. Я написала Лоренсу и спросила, устраивает ли он вечером что-нибудь заслуживающее внимания. С Лоренсом я познакомилась сразу, как только перебралась в Лондон: богатый, неоднозначный, часто баловался героином. Мы встретились, скажем так, за кулисами, как обычно и происходит в маленьких мирках, объединяющих людей, у которых есть особые хобби. На вечер у него было запланировано некое камерное мероприятие у себя дома в Белгравии, и он предложил мне подъехать на Честер-сквер около одиннадцати.
Вход на вечеринку к Лоренсу стоил сто пятьдесят фунтов, но меня он обычно пускал бесплатно. Зайдя к себе в спальню, я прижалась щекой к висевшему на крючке шелковому кимоно, вдохнула аромат чистого постельного белья и масла герани, налитого в керамическую аромалампу, скользнула взглядом по книгам, аккуратно заправленной кровати, яркой балийской шали, которая прикрывала пыльные жалюзи, и мне стало дурно. Дешевка, достойный жалости оптимизм! Даже аккуратно сложенные обновки в горбатом меламиновом шкафу не утешили меня. Я провела рукой по вешалкам, пытаясь понять, в каком я настроении. Ничего чересчур агрессивного. Внутри я стану мягкой и женственной, а снаружи буду похожа на кошку, которая гуляет сама по себе, решила я и надела бразильские кружевные шортики кофейного цвета и такой же бюстгальтер, а сверху – мешковатые брюки в стиле милитари, черную футболку и конверсы. Туфли на каблуке надену, когда приеду. Теперь я могла себе позволить такси, но мне хотелось пройтись, вытолкнуть из своих легких споры замшелого покрывала полковника. Не пожалев времени на макияж, после которого со стороны казалось, что макияжа и вовсе нет, я направилась в Белгравию пешком.
От домов с белой лепниной веяло тайной. Здесь всегда царил такой покой; какие бы грехи ни прятались за аристократическими портиками, все укрывала надежная завеса денег. Лоренс стоял у входа в дом тридцать три по Честер-сквер, прислонившись к стене, и курил. Наверное, на него снизошло умиротворенное настроение от хиппарской тусовки из Сохо, которая временно размещалась у него на чердаке. Эти «художники», разумеется, жили за его счет, теоретически на их содержание как раз и уходила плата за вход на вечеринку, так что все было в шоколаде. Пару раз я и сама подумывала, не напроситься ли к нему пожить, чтобы сэкономить на аренде, но в его доме постоянно царил такой хаос, что я не смогла бы должным образом сконцентрироваться на достижении поставленных на будущее целей.
– Привет, милая! – поцеловал меня Лоренс, одетый в синие бархатные брюки в рубчик и ветхую белую рубашку, из обтрепанных манжетов которой торчали худые запястья.
– Привет, Лоренс! Кто у нас сегодня в наличии? Симпатичные есть?
– Теперь есть, дорогая моя!
– Ты заходишь? – спросила я, поняв по лаконичности высказываний Лоренса, что он может вырубиться в любую минуту прямо на крыльце.
– Нет-нет, дорогая. Попозже. А ты иди, amuse-toi![2]
Вечеринка проходила на цокольном этаже, но сначала я решила немного пройтись по дому, как всегда воображая себе, как бы я тут жила, как бы переделала все комнаты, перекрасила стены и заново обставила. Никто не видел, как я скользнула рукой по чувственным изгибам перил лестницы XVIII века из внушающего уважение полированного красного дерева. Начитавшись журналов по интерьерному дизайну, я узнала, что дом не должен выглядеть чересчур идеально, поэтому зеленый вельветовый диван семидесятых годов в гостиной Лоренса был не менее характерным признаком принадлежности к высшим слоям общества, чем его хорошо поставленный голос и потрепанные рубашки. Однако я не смогла отказать себе в удовольствии немного пофантазировать и представила, как бы выглядела эта комната, если стены перекрасить в аристократичный серый цвет, поставить минимум сдержанной мебели высшего качества, ну и конечно, на фоне этого – я, погруженная в себя и умиротворенная. Честер-сквер оказался куда лучшим противоядием от всей этой истории с полковником Моррисом, чем мой пафосный внутренний монолог. Желаемое и его отсутствие, повторила я себе, – вот какой разрыв я должна преодолеть любой ценой. Иногда жизнь казалась мне паутиной из канатов, по которым мне предстояло пройти, – канатов, натянутых между тем, что я могла дать, или убедить в том, что я могу дать, и тем, что мне причитается взамен. Скинув с себя всю лишнюю одежду, я надела черные замшевые туфли на каблуке от Сен-Лорана и уверенным шагом направилась к двери, на ходу касаясь кончиками пальцев чудесных антикварных вещиц, которых тут было полным-полно, и воображая себе, что это мои талисманы. Ты, думала я, и еще ты, и ты, и ты! По лестнице, ведущей на цокольный этаж, я шла быстро, чуть ли не перепрыгивая через ступеньку.