Но ладно уж.
Это мать его ребенка.
Она работает в универсаме «Рема-1000».
Солидно, ничего не скажешь.
При всем при том.
«Она производит впечатление солидного и серьезного человека», — подумал он и кивнул своим мыслям. И это действительно было так. И позвонить догадалась. И вот эта ее фраза — «Мы как-нибудь с тобой серьезно все обсудим, да?» — ему показалось, что в ней так и слышится здравый смысл. Да. Солидная женщина. Несмотря ни на что. А то, что она сказала в конце разговора: «Здорово было снова услышать твой голос», — вроде вполне по-дружески прозвучало, нет? Да. Серьезный человек, решил он. Как ни посмотри, солидный, и приятный, и серьезный человек. Просто-таки мужественный. Кто еще отважится на такое? Отправить своего детеныша в одиночку через горы и долы, чтобы тот познакомился со своим папой? Таких немного найдется. Ее можно только уважать за это.
Шарлотта Исабель шла рядом с ним, одетая в лиловую курточку, она надела зеленую юбку, и все порывалась пробежаться по тротуару, и нет-нет да и выскакивала на мостовую. Ярле взял на заметку, что, когда гуляешь с ребенком, нельзя позволять себе свободно парить в собственных мыслях, необходимо быть бдительным и следить за происходящим. Пришлось ему время от времени окликать Шарлотту Исабель и следить, чтобы она не выскочила перед машиной. Она часто останавливалась, как и накануне, чтобы что-нибудь получше разглядеть. Она показывала на проходящих мимо людей, она сравнивала Берген с Шееном и нашла, что Берген гораздо, гораздо больше, но что дома у них тоже много автомобилей. Когда они вошли в красивую липовую аллею в центре города, возле старинного монастыря, она наклонилась, поковыряла растоптанный кусочек жевательной резинки и крикнула им обоим:
— Папа! Хердис! Смотрите! Это жвачка!
— Да, — сказал он, — многие бросают жвачку прямо на землю, а так делать нельзя.
Ему было радостно видеть ее простодушную радость, но как-то было и неловко говорить такие простые вещи, особенно в присутствии Хердис, хотя непохоже было, чтобы это ей мешало, наоборот, ему показалось даже, что ей это нравится. Но все-таки, хотя он и изложил все события Анетте вполне невозмутимо, мало того, сказал даже, что все идет «как по маслу», во всей этой навязчивой детскости он не в состоянии был видеть только то, что ему нравилось.
Были и неприятные моменты: ему все время представлялось, что кто-нибудь заметит его, кто-нибудь из первокурсников, у которых он вел коллоквиум, или Арилль с Хассе, а может быть, Роберт Гётеборг, и эта мысль пришлась ему совсем не по вкусу. И когда на мысе Нурднес Шарлотта Исабель взяла их обоих за руки, уже совсем на подходе к Аквариуму, когда его дочь заявила, что вот теперь они должны сказать: «И раз, и два, и три!» — и подкинуть ее в воздух, Ярле сказал нет.
— Нет, — сказал он.
Хердис остановилась и посмотрела на него. Шарлотта Исабель остановилась и посмотрела на него. Выражение лица у них было одинаковое.
— Нет, — повторил он.
Хердис развела руками и бросила взгляд на девчушку, та сделала то же самое — развела руками и взглянула на Хердис.
— Ярле, ты чего это? — вздохнула Хердис.
— Да, папа, чего это ты? — сказала Шарлотта Исабель и вздохнула.
Он полез во внутренний карман и выудил сигарету.
— Извините, — буркнул он. — Ну не могу, и все. — Он закурил. — Пойдем сейчас в Аквариум, посмотрим пингвинов. Хватит и этого. И вообще, этого более чем достаточно.
Хердис покачала головой.
Дочь стояла с открытым ртом.
— Ну что еще теперь? — сказал Ярле и выпустил дым изо рта.
На глазах у Лотты показались слезы.
— Господи, ну что еще опять?
— Папа, — проговорила Лотта, задыхаясь, — ты же умрешь! Ты куришь! Ты умрешь!
Ярле закатил глаза. Он выбросил сигарету и покачал головой. Он опустился на колени перед дочерью и сказал, что не умрет. Ей нужно понять это. Никто здесь не собирается умирать, о’кей? Шарлотта Исабель сглотнула и сказала, что бросать окурки тоже нельзя, не только жвачку, и Ярле пришлось признать логичность сказанного ею. «Возможно, ее мать и дура, — подумал он, — но Лотте здравого смысла не занимать».
— Лотта, Лотта, — он попробовал разрядить обстановку, — а вот сейчас мы пойдем в Аквариум, да и посмотрим пингвинов!
Она задумалась, наморщив лоб:
— А они птицы или рыбы, папа?
Птицы они или рыбы? Он подумал.
— Нет, они птицы, Лотта.
Она переступила с ноги на ногу.
— Но они же не умеют летать, Хердис сказала, что они не летают.
— Нет. — Он помедлил. — Нет, тут ты права.
— Ну вот, папа, — сказала Лотта и снова развела руками, — значит, они рыбы тогда.
Когда они добрались до Аквариума, Шарлотта Исабель пришла в дикий восторг. Она со всех ног бросилась к бассейну, Ярле и Хердис едва поспевали за ней, она восторгалась тем, как пингвины, покачиваясь, ковыляют к кромке бассейна, бросаются в воду грудкой вперед и плывут дальше. И как же быстро они плыли! А, теперь она поняла, кто такие пингнины, сказала Лотта и так от всей души смеялась над тем, как они двигаются, что Ярле просто глаз не мог отвести. «Ну надо же, так непосредственно смеяться над тем, как двигается животное!» — думал он. Дочь смеялась всем телом и передразнивала неуклюжую походку пингвинов, потом сказала:
— Ты тоже должен так сделать, папа! Ты тоже походи так, папа!
Но Ярле замахал руками и сказал, что в этом уж она пусть сама практикуется, а когда дочка показала на них и сказала, что они выглядят, будто на них надеты пиджаки, он снова загордился ею.
— Развитая она какая у тебя, твоя дочь, — сказала Хердис, когда Лотта вместе с другими ребятишками побежала смотреть, как кормят пингвинов.
— Мму… угу, да, конечно. — Ярле кивнул. Она и правда была такая. Развитая.
— Это очень хорошо, — сказала Хердис. — Сразу видно, что ее развитием занимались.
— Гм? — Ярле посмотрел на нее.
— Ну видно же, — сказала Хердис, — что ее развития ничто не ограничивало.
Ярле снова кивнул. Может, это и вправду так? Да. Пожалуй, ее развития ничто не ограничивало, нет. Наверняка многое можно сказать о ее поедающей чипсы матери, но развития дочери она не ограничивала, пусть она и работает в универсаме «Рема».
— А я и не знала, что у тебя есть дочь, Ярле, — сказала Хердис.
Не знала! Так я и сам не знал.
И он вкратце изложил историю про письма из полиции и от Анетты Хансен и про вчерашний удивительный день.
— Так, значит, ты никому ничего не сказал? — Хердис покачала головой.
— Нет, никому ничего, — подтвердил Ярле и взглянул на нее. — Ну какой из меня отец, Хердис!
Ты посмотри на меня. Я для этого не гожусь. Не нужна мне никакая дочь.
Хердис ничего не ответила, но показала на Шарлотту Исабель, которая шла вдоль решетки вольера с пингвинами и вела за руку другую девочку.
— Она совсем такая же, как ты, — сказала Хердис.
По небу все выше взбиралось сентябрьское солнце, пингвины все так же ковыляли по камням вокруг бассейна, как группа полуторагодовалых ребятишек, одетых в одинаковую черную с белым форму, а Ярле ждал, когда же Хердис извинится за вчерашнее или, по крайней мере, вообще затронет эту тему. Спросить ее он не мог — не таков был характер их отношений.
Хердис Снартему почти сразу дала понять, что она не желает близости подобного рода, и она несколько раз говорила о том, как это необременительно — состоять в таких ни к чему не обязывающих отношениях, с чем он ровно столько же раз соглашался. Кроме того, Ярле понял, что Хердис не из тех, у кого в любой момент можно выспрашивать обо всем, что угодно. Она этого не любила, заметил он давным-давно. Если начать допытываться, где она была, о чем она думает, откуда она пришла, она обязательно встанет на дыбы. Так что он сумел уяснить, что если он желает продолжать инженерные изыскания у нее между гладких, как мрамор, бедер, то поступит умно, придерживая язык до тех пор, пока она сама не захочет что-нибудь рассказать. И еще одна вещь пришла ему в голову в этот сентябрьский полдень. Каждый раз, оказываясь вместе с Хердис Снартему, он думал прежде всего о том, чтобы переспать с ней. А сегодня — нет. Она была такой же красивой, как всегда, мало того, было в ней, такой неухоженной и небрежно одетой после двух дней загула, с чуть воспаленной кожей, с какими-то возбужденно-усталыми глазами… и язык — не высовывался ли он немножко дальше у нее изо рта, чем обычно? — было в ней даже что-то более соблазнительное. И все равно он чувствовал, что не стоит тянуть ее в постель. Ощущения у него были совершенно иные. Он хотел стоять там и спокойно разговаривать с ней, глядя на Шарлотту Исабель. Ему хотелось, чтобы она заговорила о своем детстве. Ему хотелось послушать, как она будет рассказывать о своей жизни. Он надеялся, что она, может быть, скажет, что все-таки полюбила его. Ему хотелось, чтобы она рассказала ему о том, что случилось накануне. Так что когда она, совершенно в своем собственном темпе, заговорила об этом, в то время как они смотрели на Лотту, которой дрессировщик дал селедку в то время как они смотрели, как Лотта протягивает ее одному из пингвинов и кричит: «Смотри, папа! Смотри! Я кормлю пингвина!» — он ощутил искреннюю радость. Он был так счастлив, как если бы он на самом деле в нее влюбился, чего он ни в коем случае не собирался делать, но именно теперь он понял, что это уже давно произошло.
Хердис рассказала, что ей никогда, ни одного-единственного дня, не приходилось беспокоиться о деньгах. Она этим не гордилась, но не могла она и притворяться, и делать вид, что ее это мучит. Разумеется, это не так, сказала она. Невероятное состояние матери, которое та в свою очередь унаследовала от своих родителей, было столь огромным, что его невозможно было извести. Может он понять такое? Нет, не может, считала она. У них так много денег, рассказала она, что, что бы они ни делали, разориться невозможно, понимает он? Это невозможно, потому что всего лишь тысячной доли процентов от этого состояния достаточно, чтобы кормить целую семью в течение всей жизни. Так что если Ярле не может этого понять — а она считала, что он не может, пусть он родом и из самого богатого города мира, Ставангера, и пусть он вырос в этом заваленном по самые крыши деньгами городе, — все равно, может он это понять или не может, но таковой ее жизнь была всегда. Никакой другой действительности она не знала, сказала она. Все ее друзья были страшно богатыми. Она была, считала она, ходячим символом богатства Запада.
И она это сознает, подчеркнула она, она смотрит действительности в глаза, и она прекрасно знает, что некоторые об этом думают, но она так же прекрасно знает, сказала она, что истинный радикализм, истинно радикальное мышление выше этого, но что Ярле, возможно, еще не созрел, чтобы это понять. Да, она могла прямо сказать, без обиняков, что она, разумеется, баснословно избалована, со всеми вытекающими из этого последствиями. Но Ярле не следует заблуждаться, представляя себе, что она из-за этого разучилась думать, это он пусть зарубит себе на носу.
Нет, вклинился он поскорее в ее быструю речь, речь, которая показалась ему будто бы заранее запрограммированной, заученной или передававшейся из поколения в поколение, совсем как наследное состояние; нет, никоим образом, ничего подобного он никогда не думал.
А, вот так-то, сказала Хердис и продолжила рассказ о том, в каком богатстве она привыкла жить. Он должен понять, что состояния бывают разными. Некоторые новые, сказала она, а некоторые старые. У новых состояний не хватает опыта. Новые состояния щеголяют с золотыми цепочками на волосатой груди и не совсем понимают, кто они такие и что это подразумевает. У них состояние старое, сказала Хердис, делая ударение на каждом слоге. Состояние семьи Снартему просто древнее, сказала она, и Ярле заметил, как ее верхняя губа мгновенно отреагировала на это высказывание, ему показалось, что она капельку оттопырилась. Состояние Снартему — древнее, повторила она, — и Ярле слышно стало, как эту фразу произносили раньше, другие, прежде нее, наверняка ее мать, думалось ему, которая, очевидно, являлась властительницей и распорядительницей состояния Снартему. Нда, сказала Хердис, оно как горы. Она вздохнула, и веки опустились на миллиметр. Оно такое древнее, что никто из них в точности не знает теперь, на чем оно было сделано, он понимает? Ведь когда-то давным-давно оно было новым, так? Она снова вздохнула. С ним как бы ничего не поделаешь, Ярле. Остается только смотреть, как оно растет. Она повернулась к нему.
Он кивнул, но непохоже было, чтобы это как-то повлияло на ее представление о том, в каком безумно богатом одиночестве она живет.
Остается только, сказала Хердис и вперила в него острый взор, остается только, чтобы тебя его лишили.
Она рассказала Ярле, что древним состояниям сопутствует целый набор древних же правил и что он наверняка достаточно умен, чтобы понять это; целый ряд правил, сказала она, — правил, которые сложились сами собой за несколько сотен лет, правил, которые превратились в образ жизни, которые превратились в нерушимые законы, защищающие состояние, и тогда, сказала она, и тогда он и сам может представить себе, что ее семья и что Само Состояние, как они с братьями называют свою мать, думает о Хердис Снартему!
Во время всего этого сольного выступления Хердис, которое было исполнено в горьком ключе, но и не без определенной доли высокомерия, как будто Ярле никоим образом не мог бы понять того, о чем она — говорила, до него дошло, что же такое стряслось, и он получил подтверждение этому: семейство Снартему уже достала эта радикальная феминистка с крайне левыми взглядами, которая никогда не приезжала домой — ни на Рождество, ни летом — и которая, ввиду своей активности в качестве радикальной феминистки, превратилась в слишком тяжелую обузу для них, да и просто в позор. Мамаша перекрыла денежный поток. И телефонный разговор накануне днем, разговор с Самим Состоянием, бросившим дочь на произвол судьбы, в свою очередь, привел к тому, что Хердис начала пьянствовать (с Робертом Гётеборгом — еще одно предположение, возникшее у Ярле сразу же, как только она понесла по кочкам и Бергмана, и Стриндберга, и всю Южную Скандинавию накануне вечером) уже около трех часов дня.
— Так что теперь у меня матери нет, — заявила Хердис и облизала губы. — Этого, вообще-то, можно было ожидать. У меня ее и не было никогда во многих отношениях. У меня было состояние. Но все равно это невероятно обидно.
Ярле кивнул.
— И ты понимаешь, Ярле, — сказала Хердис, — ты ведь понимаешь, что я люблю его?
Ярле дернулся.
Солнце светило ему прямо в лицо.
Что?
— Ты ведь это понял уже некоторое время тому назад, — сказала она мягко, — правда ведь? Понял?
— Ярле сглотнул.
Он, прищурившись, смотрел прямо перед собой.
— Что?
— Ну ты ведь понял это, разве нет?
Он кивнул, с трудом сдерживая слезы.
— Да. Я рассказала Роберту про тебя. Да, я ему вчера все рассказала. — Хердис потерла кончики пальцев. — Он, естественно, рассердился. И он в полном праве сердиться. Но даже если бы он вышвырнул меня вон и не велел к себе приближаться, я знаю, что он на самом деле так не думает. Он же меня любит. Ну ты ведь видел это, разве нет?
Шарлотта Исабель помахала рукой от ограды вольера с пингвинами, и Хердис помахала в ответ, Ярле же попытался поднять руку, но у него не получилось.
— Ты такой славный, Ярле, — сказала она спокойно.
Славный?
— Ты был все время таким невероятно славным.
Славным?
Хердис изобразила сочувственную улыбку:
— Ты так всему с головой отдаешься, совсем как мальчишка.
Как мальчишка?
Она по-дружески кивнула ему:
— Ты так многого хочешь. Оставайся всегда таким.
Оставаться всегда таким?
Хердис погладила его по щеке:
— Роберту ты тоже очень нравишься — да-да, я ему все объяснила, он это переживет, он знает, что между нами была только физическая близость. Все образуется, не волнуйся, только дай мне с ним поговорить. Не думай об этом. Он ведь профессионал, ты же понимаешь.
Шарлотта Исабель оторвалась от ограды и двинулась к ним. Ярле несколько раз сглотнул.
— Все хорошо, правда же, Ярле? Мы доставили друг другу массу приятных минут, правда. Я никогда не забуду властелина радости. — И она подмигнула ему. — Ты же не думал, что женишься на старушке Хердис? — Она засмеялась. — Нет, не может быть. Вон смотри. Посмотри на свою дочь. Смотри. Вот она идет. Щечки такие румяные. У нее твоя, такая детская наивность, Ярле.
Его детская наивность?
Он почувствовал, как ее ладони легли ему на плечи.
— Посмотри на нее. Какая она чудесная! — Хердис убрала руки и кивнула в подтверждение своих слов. — О’кей, Ярле. Вот это я и хотела тебе сказать. И спасибо, что пустил меня вчера к себе. Спасибо за все. И спасибо за кофе.
Она посмотрела на Ярле ласково. Приобняла его.
— У вас что, любовь, что ли? — перед ними стояла Шарлотта Исабель. Она склонила голову набок и уперла руки в боки.
Ярле дышал носом. Он разглядывал одного из пингвинов. Тот стоял, опустив к земле низко свисающие крылья — крылья, летать на которых он не мог. Его темный взгляд был обращен к Ярле, такой темный, что невозможно было разглядеть зрачки, и вдруг он, шатаясь, проковылял несколько шагов своими ножками, похожими на ножки грифа, потом остановился и задрал голову кверху. Он распростер крылья, то ли в ужасе, то ли в восторге, белые снизу, черные сверху крылья, открыл клюв и испустил блеющий, ослиный крик.
Ярле повернулся к Хердис.
— Ты шлюха, Хердис Снартему, — прошептал он так тихо, как только мог. — Феминистка ты гребаная, Хердис Снартему, и иди теперь вон от меня и моей дочери, и не подходи к нам больше.
Ярле взял Шарлотту Исабель за руку и сказал сдержанно и спокойно, что теперь они могут пойти посидеть где-нибудь в помещении и хлебнуть чего-нибудь горяченького, может быть, выпить по чашечке какао, и посмотреть рыбок в маленьких аквариумах. Уходя, девочка помахала Хердис Снартему и спросила:
— А что значит «феминистка гребаная», папа?
— А вот как раз такая, как она, — сказал Ярле и убежденно добавил: — Твоя мать, которая каждый день трудится на совесть в своем универсаме, куда более достойная женщина.