А Хердис тоже лежит себе и спит? Черт! Он же ее любит. Ярле попытался поднести сигарету к пламени зажигалки. Он, черт возьми, жить без нее не может.
А она возьми да брось его? Если бы ему только удалось объяснить ей, как глубоко это засело в нем, то, что по замыслу должно было засесть глубоко только в одном месте — между ее ног; если бы он сумел объяснить ей, что все, что росло в нем, выросло в большую и всеохватную любовь; если бы он только мог объяснить ей это, — она бы, наверное, иначе на все это посмотрела. Он снова повернулся к окну и увидел, что рот Хассе приблизился к уху Хильды из-под Тронхейма, которая отодвинулась. Повсюду любовь и желание: неужели никогда ему больше не лежать и не кувыркаться между ляжек Хердис Снартему? Черт! Он окинул улицу взглядом, как если бы он мог разглядеть отсюда ее квартиру на Нёсте. Проклятая деваха — неужели она ничего не понимает?
Ярле двинулся вперед по улице Нюгорсгатен, ноги зашевелились быстрее. Неужели она не понимает, что они созданы друг для друга? Неужели она, эта феминистка, не понимает, что она обманывается, что это унизительно и просто жалко, более того, недостойно — втюриться в шведского кобеля-полустарка, который ее обдерет как луковицу, и выжмет из себя несколько слезинок, и отшвырнет ее прочь от себя, как незрелое яблоко, и всё? Он решительно прошагал мимо кинотеатра и двинулся дальше в сторону Нёсте. Она что, не понимает, что он ее любит? Неужели до нее не дошло то, что дошло до него, что они оба созданы, чтобы сплетаться друг с другом в единое целое?! Все в нем билось и стучало — кровь, алкоголь и воля. «Она должна быть моей, — подумал Ярле, — она должна быть моей, а нет, так я хоть раздену ее сейчас, в последний раз».
— Ярле! — к нему подбежал Хассе.
— Какого черта тебе надо? — Ярле, не останавливаясь, шел дальше.
— Ярле! Ну подожди, чего ты?
Хассе едва поспевал за Ярле, который ввалился на ее улицу, остановился перед незаметным деревянным домиком, покрашенным белой краской, и прошептал про себя: «Я тебя раздену, Хердис Снартему!»
Хассе, запыхавшись, остановился рядом с ним:
— Эй, Ярле! Послушай. Ты чего делаешь? Чертова курица тронхеймская! Стояла прижималась ко мне весь вечер, и вот, когда я предложил ей слегка прогуляться или там еще чего, тут она… черт! — Хассе огляделся. — А кто это здесь живет?
«Если бы она только еще раз ощутила мою мощную радость, — подумал Ярле, — она поняла бы, что, уйдя от меня, она совершит грубую ошибку, о которой будет жалеть, пока не состарится. Спит ли она?»
— Ярле!
Хассе схватил приятеля за плечи и тряхнул, но Ярле отпихнул его и привстал на цыпочки, пытаясь заглянуть в окно гостиной. Он прищуривался, он напрягал глаза, но ничего не было видно. Он неверными шагами поплелся дальше вокруг дома, за ним семенил ничего не понимающий Хассе. Так они добрались до окна спальни, и там тоже было темно. Он снова вытянул шею, приподнялся на цыпочки, и, прищурившись, всматривался внутрь комнаты.
— Ярле. — Хассе прислонился к стене дома и закурил сигарету. — Скажешь, наконец? Папаша! Эй! Скажешь ты мне, наконец, что ты здесь делаешь? Может, прекратишь, наконец, вести себя так невероятно по-детски?
Вот проклятие!
Ярле тяжело вздохнул, он сглотнул, он широко раскрыл глаза.
Хассе рядом с ним вытянул шею и заглянул в это самое окно.
Маленькая настольная лампа освещала ад. Это была лампа, которую Ярле часто включал по ночам, но с учетом того, что она была все же ярковата, у него вошло в привычку сразу же отворачивать ее наискосок к стенке, так что в комнате создавалось ненавязчивое верхнее освещение. Он это делал потому, что ему доставляло неизъяснимое удовольствие не только ощущать тело Хердис, когда он, к примеру, переворачивал ее так, что она оказывалась лежащей на животе со слегка разведенными ногами, как забытые не на месте ножницы, и когда она потом чуточку выгибала спину, но и разглядывать ее; несколько раз ему выпадало наслаждение воспроизводить в уме ракурсы, благодаря которым создавались линии, в которые он за эти несколько недолгих месяцев успел влюбиться, как, например, когда он стоял перед ней на коленях, держа ее руками под коленки и подтягивая ляжки назад, в то время как она закрывала глаза и поворачивала лицо направо или налево или зарывала его в подушку, тяжело дыша; в других случаях она неожиданно раскрывала перед ним перспективы, которых, думалось ему, он раньше никогда не видел, как тем вечером на прошлой неделе, когда он, с разинутым от изумления ртом, увидел, как она утыкает свои колени в подмышки, и смог наблюдать, что такая акробатика делает с прочими частями женского тела. А теперь? В свете лампы Ярле увидел, как губы Хердис обрабатывают рот Роберта Гётеборга. Лампа была повернута к потолку. Распиздяйка южнонорвежская, шлюха наследная! Так она, значит, позволяет себя освещать таким же образом, как и он ее обычно освещал, она позволяет этому типу упражняться в том, что было маленькими хитростями Ярле, их интимным миром. Он видел, как она гладит Гётеборга по спине, как ее пальцы временами сжимаются, как когти, соприкасаясь со шведской кожей. Ах ты старый содомит! Он видел, как ее ноги с сильными сухожилиями, но все равно мягкие, которые он так хорошо изучил, прижимаются к бедрам соседней страны, и время от времени ему доводилось мельком увидеть поблескивающим язык, втискивающийся в бычью пасть Роберта Гётеборга и вываливающийся обратно.
Плечи у Ярле поникли, он схватился руками за голову.
Хассе стоял, разинув рот:
— Что… это… ты видел, а?
Ярле отпихнул его от окна, обогнув дом, ринулся к двери и, сжав руку в кулак, заколотил по ней. Дьявол, да как это возможно! Нет у нее ни стыда ни совести, что ли? Из чего она только сделана? Он грохотал кулаком по двери:
— Эй! А ну, выходи, черт бы тебя побрал, и открывай!
— Ярле! — подбежал к нему Хассе и похлопал приятеля по спине. — Ярле! Ну успокойся, это же… чер… — И он сам себя оборвал. Изучающе посмотрел на Ярле, и по мере того, как до него стало доходить, что же случилось, речь его все замедлялась. — Так ты… так ты… ты и… ты тоже? Госсподи!
Внутри Ярле вздымались волны. Он колотил в дверь, не слушая Хассе. Да как они смеют! Раньше ему не случалось переживать ничего подобного, ничего столь же инфернального, ничего столь предательского — и как долго это продолжалось? Вот то, что он увидел там, в свете своей лампы, давно ли это у них началось? Он снова загрохотал в дверь, вопя:
— Хердис!
Хассе тяжело вздохнул.
— Заткни пасть, Хассе! — заорал Ярле.
— Я же, к черту, вообще ничего не сказал! — огрызнулся Хассе.
— Ну и что! — Ярле снова заколотил в дверь. — Хердис! Выходи и открывай, к чертовой матери! Что ты там, к дьяволу, прячешься?
Неужели помпезный старикашка постоянно таскался к ней среди ночи все то время, пока они с Хердис развивали свои изысканно тонкие и настоящие отношения? И она теперь, как выяснилось, столь слепа, что отказалась от них ради какого-то старикашки? Может, она там, внутри, шепчет сейчас ему на ухо: «Теперь я свободна, Роберт, теперь я свободна, я твоя теперь, Роберт, я теперь только твоя, делай со мной что хочешь, и я буду делать, что захочу, с тобой, властелин моей радости»? И этот литературный шарлатан, он там рядом с ней, дышит ей в затылок и говорит: «Ах-ах, милая, э-э-э, милая моя норвежская пиздушка, ах ты, моя старая, добрая норвежская пиздушечка»? «Он что, совсем, к черту, рехнулся? — подумал Ярле и снова принялся колотить кулаком в дверь. — Он совсем, что ли, к черту, рехнулся? Разве он не профессор, не литературовед? Разве он не заявлял о своей приверженности историческому авангарду, постструктурализму, Деррида и деконструкции? И вот он там расселся и шепчет: «Ах ты, моя старая, добрая норвежская пиздушечка» на ухо бабенке, которая, несчастная и слепая, не понимает, что это меня она любит на самом деле?»
Дверь распахнулась, и перед Ярле и Хассе предстала Хердис. Верхние пуговицы на ее темно-лиловой кофточке были расстегнуты, зрачки в глубине глаз расширились, губы слегка припухли. Она покачала головой, и Хассе в замешательстве отвернулся.
— Ярле! Что ты, черт возьми, вытворяешь!
— Я? — От возмущения он затопотал ногами по земле. — Я?! Как это — я?!
«Это кто должен быть, кто имеет право говорить о том, кто что вытворяет!»
— Да ты же в зюзю пьяный, Ярле! А какого черта этот здесь делает?! — Она показала на Хассе.
— Да я-то откуда знаю что, к дьяволу! — закричал Ярле.
За спиной Хердис показался Роберт Гётеборг — босые ноги, обтягивающая футболка, — и в глазах у Ярле потемнело.
— Привет, Роберт! — ляпнул Хассе, стоявший позади Ярле, в полуметре от него. — Извините уж, пожалуйста, что мы тут…
— Ах ты, вонючий южношведский кобель! — прервал его Ярле, тыча пальцем. — Ах ты, поганый нейтральный хрен Дерридовый! Что, сам себе не можешь бабу найти, твоего собственного скукоженного возраста?
— Привет, Роберт! — ляпнул Хассе, стоявший позади Ярле, в полуметре от него. — Извините уж, пожалуйста, что мы тут…
— Ах ты, вонючий южношведский кобель! — прервал его Ярле, тыча пальцем. — Ах ты, поганый нейтральный хрен Дерридовый! Что, сам себе не можешь бабу найти, твоего собственного скукоженного возраста?
— Ярле! Постой! О’кей… — Хассе ухватился за рукав куртки Ярле, но тот стряхнул с себя его руку. — Я извиняюсь, профессор Гётеборг…
Роберт Гётеборг, сдерживаясь, закатил глаза:
— Ярле, ну постарайтесь отнестись к этому попроще, я могу понять, что вы…
— Понять?! — перебил его Ярле. — Понять?! Госсподи! Да ни черта ты не способен понять! Тебе что, необходимо тереться своим бьёрнборговским членом о наших женщин, чтобы кончить? В вашей чертовой Швеции дырок не хватает, что ли?
Ну-ка! — (Хассе еще раз попробовал остановить Ярле, но тот оттолкнул его, на этот раз более грубо, все еще не сводя глаз с профессора.) — Валил бы ты во Францию и сосал у своего Дерриды, если ты, мать твою, так с ним по корешам? Он кактусы разводит? Госсподи! Да ты вообще соображаешь, как это звучит?
— Ярле, я вас прошу, не будьте же…
— Мужик, тебе сорок пять лет! Со-рок пять! Ты понимаешь?! Сорок пять! Очнись! Пора уже прекратить соваться куда не просят и лизать девок, которые считают тебя Иисусом от академической науки и которым ты в дедушки годишься!
Хассе схватился за голову и закрыл глаза.
— А ты, Хердис Снартему, ты теперь лишилась и состояния, и уважения — ты теперь просто-напросто южнонорвежская гейша, вот ты кто, и Ярле Клепп до смерти рад, слышишь ты, до смерти рад, что ему больше не придется иметь с тобой дела! Клепп в последний раз тебя трахнул сзади!
Вокруг воцарилась тишина. Хердис и Роберт кивнули друг другу. Хассе кивал сам себе, бормоча:
— О-о-о’кей. Вот как. Таким образом. О-о-о’кей.
— Я полагаю, вы закончили свое выступление, Ярле? — спокойно сказал Роберт Гётеборг, доставая связку ключей от автомобиля.
— Закончил? Да я…
— Ярле, — сказала Хердис властно и положила руку ему на плечо. Он сумел разглядеть нечто серьезное в ее глазах и не стал перебивать. — Если ты все сказал, то послушай меня теперь. — Хердис надела туфли и куртку. — Несколько раз звонила Грета, искала тебя. Несколько раз.
— Грета? — Ярле попытался собраться с мыслями. — Грета? Это еще почему?
— Твоя дочка не может заснуть, Ярле. Грета уже весь город обзвонила, пытаясь выяснить, куда ты запропастился.
Ярле опустил голову и закрыл глаза. Позади него тяжело вздохнул Хассе.
— Черт, — прошептал Ярле. — Уж, к черту, и кружки пива не выпить, как народ впадает в панику.
Ярле заснул на заднем сиденье «вольво» Роберта Гётеборга, положив голову на колени Хассе и пробормотав заплетающимся языком, что пусть они, вот эти двое, поостерегутся, если собираются заводить детей.
Да, они ведь этого хотят, талдычил он, они ведь так договорились? Они ведь вынашивают планы объединения Норвегии и Швеции и собираются завести ребенка? Так вот, пусть лучше хорошенечко подумают, и если кому-нибудь интересно, что Ярле Клепп думает по этому поводу, то добро пожаловать, пусть придут и спросят его совета, со-ве-та, сказал он, делая ударение на каждом слоге. Автомобиль между тем колесил по ночным улицам.
— Совета, да. Давай так скажем, Роберт Гётеборг, что я прошу сменить мне научного руководителя, да-а, и знаешь еще что, между прочим, я твою бабу складывал в шар. А? Швеция? А? А ты знаешь ли, Роберт, что я бывал в ее комнатах для гостей, что я и высоту потолков измерил и что мне довелось отведать от всех изюмин и виноградин, которые были расставлены на сервировочных столиках? А? И вот я как раз и просек, — бормотал он, — что то, что я считал искренним любовным чувством, которое все росло во мне, так вот это вовсе отстой, это гниль и грязь.
Излив в таком зудении свой пьяный гнев, под регулярные возгласы Хассе: «Не подумайте, Ярле не такой на самом деле», «Ни в коем случае не принимайте этого всерьез», «Забудьте эту чепуху, не слушайте этого», он захрапел на заднем сиденье, пока Роберт и Хердис ехали к Мёленприс, почти не разговаривая друг с другом и не сказав ни слова Хассе. Они припарковались перед домом, и Роберт с Хассе вынесли Ярле из машины, подвесив его, как покойника, между собой, и он слегка пришел в себя, когда они втаскивали его вверх по лестнице к квартире Греты Страннебарм. Пока они — осторожненько — стучались в дверь, Хердис попробовала поправить на нем одежду.
— Ярле, — прошептала она.
Он отхаркнул и открыл глаза:
— Мм? Я дома?
— Ярле, — прошептала она снова, — постарайся-ка хоть немного взять себя в руки.
Дверь открылась.
— Папа?
В глазах у Ярле больше не двоилось. Он видел Лотту. Она была одета в белую пижамку с красной каемочкой вокруг шеи, а по самой пижамке скакали желтые и красные кролики с морковками во рту. Глаза у нее были красные, взгляд испуганный, и она плакала, держась за руку Греты Страннебарм.
— Папа! Мы так долго тебя искали! — прорыдала Шарлотта Исабель и отпустила руку Греты. Девочка сделала несколько шажков к отцу, обхватила Ярле ручонками за талию и приникла головой к его телу — Ты не хотел к нам возвращаться? Твое собрание теперь закончилось, папа? А ты теперь останешься с нами? Я так боюсь, папа, я боюсь.
Французское совещание
Утром в понедельник Ярле очнулся у Греты Страннебарм в каком-то не то чулане, не то гостевой комнате. В помещении, оклеенном небесно-голубыми обоями, не было занавесок, оно было узеньким и тесным, но маленькое окошко там все же было. Уже в течение нескольких часов оно впускало сюда настойчивую полоску света, угрожавшую разбудить погруженное в пьяную дремоту тело, но это ей никак не удавалось. Наконец часов в одиннадцать мозг начал потрескивать.
В нем стали возникать отдельные картины и воспоминания, и это было настолько неприятно, то, что вдруг всплывало из глубин и посещало его, что он проснулся. Заворочавшись на матрасе, он покрепче сжал веки и попробовал снова заснуть. Но ничего не вышло. Картины разрастались. Лавиной накатили мысли. И все это было уж слишком постыдным.
Неужели он действительно схватил Шарлотту Исабель за руки на лестничной площадке и споткнулся о порог, входя в квартиру Греты, так что они вместе повалились на пол и опрокинули вешалку?
Он заворочался под одеялом.
Неужели правда, что его рвало в туалете, а Шарлотта Исабель стояла позади и приговаривала: «Надо, чтобы все вышло, папа, чтобы все вышло, и тебе станет легче, мама так всегда говорит»?
Он зажмурил глаза и ужаснулся.
И неужели и то правда, что Шарлотта Исабель там же, на площадке, с плачем причитала: «Тетя Хердис, тетя Хердис, а папа говорил, что я тебя больше никогда не увижу»?
Ярле вытянулся на матрасе в тесной каморке и в отчаянии потряс головой: «Господи, что же я наделал?» Действительно ли Роберт Гётеборг посмотрел ему прямо в лицо, когда они с Хердис собрались уходить, и сказал: «Сегодня на вас стыдно смотреть, Ярле»?
В комнате было муторно и душно, как в парилке. Ярле встал в одних трусах и потянулся к защелкам, но окно не желало открываться. Он повалился обратно на матрас.
Действительно ли Шарлотта Исабель спросила, не заболел ли он, раз он так шатается? Неужели правда Даниэль проснулся среди ночи, перепуганный насмерть, потому что Ярле ввалился в гостиную и упал?
Да, Ярле. Да. Да. Да.
И Грета Страннебарм отказывалась сказать ему хоть слово всю ночь напролет?
Да. Отказывалась.
Он вспомнил, как он стоял на коленях, прижав к себе Лотту, в гостиной Греты, как он среди ночи прижимал к себе ее крохотное тельце и просил прощения: «Папа никогда больше не будет так поступать с тобой, девочка моя!» Он вспомнил, как она погладила его по голове и сказала, что, конечно, прощает и что она тоже больше никогда не будет так делать.
Как делать?!
Что же такого она наделала, кроме того, что ее угораздило родиться от такого папаши!
Господи!
Единственное, чего Ярле был не в состоянии вспомнить из событий прошлой ночи, так это как он оказался раздетым в этой не то кладовке, не то гостевой комнате. А пожалуй, если уж быть до конца честным, это было и к лучшему.
Он надеялся, что не приставал накануне к Грете. «Господи, спаси и помилуй! — сказал он себе. — Сделай так, чтобы я, по крайней мере, не растрезвонил перед ней все те глупости, что я о ней думал!» Он надеялся, что просто вырубился.
Пристыженный, он поднялся с матраса и потянулся за своими джинсами, неопрятной кучкой валявшимися в какой-то коробке вместе со старым пластмассовым кассовым аппаратом «Фишер Прайс». Что же ему теперь делать? Казалось очевидным, что невозможно сочинить никакой достоверной истории, при помощи которой удалось бы приукрасить то, что он натворил. Он натянул джинсы. От попыток придумать оправдания толку не будет, это ясно. У него был только один выход. Полное признание вины по всем пунктам. Полное отступление. Максимум раскаяния.