Девушка-из-группы-поддержки говорит Дьяволу:
— У нас вышло время. Мы всех задерживаем. Разве ты не слышишь, как они колотятся в дверь?
Дьявол говорит:
— Ты так и не закончила историю. Девушка говорит:
— А ты так и не дал мне потрогать свой хвост. К тому же нет никакого конца. Я могла бы сочинить что-нибудь, но только вряд ли ты останешься доволен. Ты сам говорил. Ты никогда не доволен. А мне надо продолжать мою жизнь. Мои родители скоро будут дома.
Она встает и выскальзывает из гардеробной и захлопывает за собой дверь так быстро, что дьявол не верит своим глазам. В замке поворачивается ключ.
Дьявол пробует дверную ручку, и кто-то, стоящий с наружной стороны двери гардеробной, хихикает.
— Тише, — говорит девушка-из-группы-поддержки. — Успокойтесь.
— Что происходит? — спрашивает Дьявол. — Открой дверь и выпусти меня — это не смешно.
— Я обязательно выпущу тебя, — говорит девушка-из-группы-поддержки, — но попозже. Не сейчас. Сперва ты должен мне кое-что дать.
— Ты хочешь, чтобы я дал тебе что-то? — говорит Дьявол. — Ладно, что именно? — Он трясет ручку дверцы, проверяя.
— Я хочу хорошее начало, — говорит девушка-из-группы-поддержки. — Я хочу, чтобы мои друзья тоже были счастливы. Хочу ладить со своими родителями. Хочу счастливое детство. Хочу, чтобы все становилось лучше. Хочу, чтобы все продолжало становиться лучше. Хочу, чтобы ты был добр ко мне. Хочу быть знаменитой, не знаю, может, я могла бы стать юной актрисой, или победить в конкурсе по правописанию на государственном уровне, или даже просто приветствовать команды-победительницы. Хочу, чтобы был мир во всем мире. Чтобы были вторые попытки. И когда я выигрываю в покер, я не хочу ставить все выигранные деньги снова на кон, я не хочу возвращать хорошие карты в колоду — одну за другой, одну за…
Звездочка говорит:
— Мне очень жаль. Мой голос вот-вот охрипнет. Уже поздно. Перезвони завтра вечером.
Эд говорит:
— Когда я смогу позвонить тебе?
Стэн и Эндрю были друзьями. Добрыми друзьями. Как если бы они были из одного теста. Эд не виделся со Стэном некоторое время — не так, чтобы очень долго, но Стэн остановил его, когда тот шел вниз, в полуподвал. Это было накануне. Стэн схватил его за руку и произнес:
— Как мне его не хватает. Все время думаю — если бы я пришел чуточку пораньше. Если бы что-нибудь сказал. Знаешь, он ведь любил тебя и очень сожалел о том, что случилось с твоей машиной…
Стэн замолкает и просто стоит, глядя на Эда. Вид у него такой, словно он вот-вот расплачется.
— Ты не виноват, — сказал Эд и сам не понял, зачем он так сказал. Кто же виноват?
Сьюзан говорит:
— Перестань мне звонить, Эд. Ладно? Сейчас три часа ночи. Я спала, Эд, и мне снился такой хороший сон. Ты всегда все портишь — будишь меня среди ночи. Пожалуйста, прекрати, хорошо?
Эд ничего не говорит. Он готов хоть всю ночь вот так сидеть и слушать голос Сьюзан. А она в это время говорит:
— Больше никогда ничего не будет, и ты знаешь об этом. Случилось несчастье, и никто в этом не виноват, просто никуда от этого не денешься. Оно убило нас. Мы даже говорить об этом не можем.
Эд говорит:
— Я тебя люблю.
Сьюзан говорит:
— Я тебя люблю, но любовь здесь ни при чем, Эд, дело в выборе времени. Сейчас слишком поздно, и, похоже, всегда будет слишком поздно. Вот если бы мы могли вернуться назад и сделать все по-другому — я все время думаю об этом, — но это невозможно. У нас нет ни одного знакомого с машиной времени. Как ты думаешь, Эд, может, тебе со своими дружками-картежниками соорудить такую машину у Пита в подвале? В самом деле, к чему все твои дурацкие игры? Почему ты не можешь вместо этого построить машину времени? Перезвони, когда поймешь, что нам с этим делать, так как мне совсем невмоготу. Или не перезванивай. Прощай, Эд. Пойди поспи немного. Сейчас я вешаю трубку.
Сьюзан вешает трубку.
Эд думает о ней, спускаясь на кухню, чтобы подогреть стакан молока в микроволновке.
Она будет сидеть в кухне и пить молоко и ждать, когда он ей перезвонит. Он лежит в кровати, наверху, в своем доме посреди яблоневого сада. Обе двери его спальни открыты, и ночной ветерок проникает через ту дверь, которая никуда не ведет. Жаль, что ему не удастся уговорить Сьюзан прийти и посмотреть на эту дверь. Легкий ветерок пахнет яблоками — «Должно быть, так пахнет время», — думает Эд.
На полу у кровати стоит будильник. Стрелки и цифры светятся зеленым в темноте, и он подождет пять минут и затем позвонит Сьюзан. Пять минут. Тогда он ей перезвонит. Стрелки неподвижны, но он умеет ждать.
Кори Маркс Объяснение Пер. С. Степанова
Первый поэтический сборник Кори Маркса, «Отречение», куда вошло и публикуемое здесь стихотворение, был выпущен издательством Университета Иллинойса и стал победителем в Национальном открытом поэтическом конкурсе США. Кроме того, произведения Кори Маркса выходили во множестве журналов, включая «Antioch Review», «Black Warrior Review», «New England Review», «The Paris Review» и другие. Автор преподает в Университете Северного Техаса.
Эрик Шеллер Ассистент доктора Якоба Пер. И. Савельевой
Эрик Шеллер, биолог, художник и писатель, до конца 2003 года преподавал в Университете Нью-Гемпшира, а затем перевелся в дартмутскип колледж. Вместе со своей женой, Паулеттой Верджер живет в Нью-Гемпшире. Паулетта — ювелир, и в своих работах она часто использует растительные мотивы.
К последним по времени работам Шеллера относятся иллюстрации к альбомам «The Exchange» и «The City of Saints and Madman» Ван Дер Мейера, рисунки и подписи к ним для «The Silver Web», а также статья в весьма авторитетном медицинском справочнике «The Thackery T. Lambshead Pocket Guide to Eccentic and Discredited Diseases», недавно выпущенном в издательстве «Nightshed Books».
По словам Эрика Шеллера, «Ассистент доктора Якоба» — рассказ об утрате невинности. А еще об орудиях, при помощи которых мы пытаемся разложить мир на отдельные составляющие, несмотря на все его протесты.
«Ассистент доктора Якоба» впервые напечатан в «Nemonymous», издаваемом Десом Левисом.
В определенном возрасте человек перестает мечтать и живет воспоминаниями. Я остановился у кухонного окна с Вискерзом, свернувшимся в клубочек — у меня на руках. Его тельце вибрировало от беззаботного мурлыканья, так свойственного представителям кошачьей породы. Он никогда не тревожился о завтрашнем дне. Или о дне вчерашнем. Лишь бы в его миске не кончалась еда, имелось бы тепленькое местечко для спокойного сна, да птичьи трели за окном в качестве развлечения. Не думаю, чтобы ему было знакомо чувство разочарования.
К последним по времени работам Шеллера относятся иллюстрации к альбомам «The Exchange» и «The City of Saints and Madman» Ван Дер Мейера, рисунки и подписи к ним для «The Silver Web», а также статья в весьма авторитетном медицинском справочнике «The Thackery T. Lambshead Pocket Guide to Eccentic and Discredited Diseases», недавно выпущенном в издательстве «Nightshed Books».
По словам Эрика Шеллера, «Ассистент доктора Якоба» — рассказ об утрате невинности. А еще об орудиях, при помощи которых мы пытаемся разложить мир на отдельные составляющие, несмотря на все его протесты.
«Ассистент доктора Якоба» впервые напечатан в «Nemonymous», издаваемом Десом Левисом.
В определенном возрасте человек перестает мечтать и живет воспоминаниями. Я остановился у кухонного окна с Вискерзом, свернувшимся в клубочек — у меня на руках. Его тельце вибрировало от беззаботного мурлыканья, так свойственного представителям кошачьей породы. Он никогда не тревожился о завтрашнем дне. Или о дне вчерашнем. Лишь бы в его миске не кончалась еда, имелось бы тепленькое местечко для спокойного сна, да птичьи трели за окном в качестве развлечения. Не думаю, чтобы ему было знакомо чувство разочарования.
К сожалению, я не настолько удачлив. Я знаю, что с каждым годом на оконном стекле, через которое сейчас смотрю на улицу, прибавляется копоти, а ветер, сотрясающий стекло, приносит только холод.
Зима и течение времени — вот два бича для моих костей.
Словно услышав мои мысли, полицейский внизу поплотнее запахнул куртку и поднял воротник.
И все же я еще помню то далекое время, когда первый зимний снегопад был великолепным актом мироздания, а холод не в силах был проникнуть даже под самую тонкую одежду. Словно мне снова восемь лет, и я бегу по тротуару, снежная поземка заметает мои следы, а дыхание вырывается густыми белыми клубами. Вот я поскользнулся на повороте к своему дому, но устоял на ногах и одним махом преодолел три шага, остававшиеся до входной двери. Даже не сняв куртки, я сажусь за стол, опускаю ложку в тарелку с томатным супом и откусываю почти половину сэндвича с салями. Щеки сначала покалывает от тепла, а потом они начинают гореть. Совсем рядом, за моей спиной, стоит мама, мой веснушчатый ангел-хранитель с рыжими волосами. Мама целует меня, благодаря за то, что не опоздал к обеду, а потом ставит на стол вазу с цветами.
— Ну вот, — говорит она и отступает на шаг, чтобы полюбоваться своей работой. — Тебе нравится?
Вот такая сценка при ослепительном свете давно минувшего зимнего дня сохранилась в моей памяти. Но здесь что-то не так; я больше не доверяю воспоминаниям.
Никаким воспоминаниям.
Но об этом я не стал говорить в недавней беседе с полисменом.
Одетый в штатское полицейский присел напротив меня на краешек расшатанного стула, поверх которого висело довольно потертое одеяло. В углу, под книжной полкой, притаился Вискерз и настороженно следил за незнакомцем, посягнувшим на его место.
Полицейский достал небольшой блокнот и постучал по нему обгрызенным кончиком шариковой ручки.
— Вы помните доктора Сэмюеля Якоба? — спросил он меня.
На лице полисмена был то ли шрам, то ли врожденный дефект, но уголок его рта так причудливо изгибался, что казалось, он постоянно ухмыляется.
В моих глазах он прочел явное непонимание и, наклонившись вперед, произнес чуть более громко и отчетливо:
— Доктор Сэмюель Якоб. Он проживал в Данбери, на Мейпл-стрит, двести двадцать четыре. В соседнем доме с вашим.
На меня пахнуло горчицей и солониной. Я все так же продолжал смотреть на полицейского, не понимая, о ком идет речь. Наконец вспомнил.
— Доктор Якоб! Но это же было лет пятьдесят назад, по крайней мере. Я был тогда еще совсем мал.
Опять воспоминания. Да, я был тем мальчиком.
И я действительно был знаком с доктором Якобом. Сомневаюсь, что знал его первое имя, а если и знал, то наверняка никогда к нему так не обращался — он был очень уважаемым человеком в те респектабельные времена. Доктору принадлежал самый большой дом в нашем квартале — просторное белое здание в колониальном стиле, возведенное в прошлом столетии. Однако, несмотря на немалое состояние, доктор жил один, без семьи. Возможно, это и послужило причиной его знакомства с соседским мальчишкой. Трудно было не заметить шумного молодого соседа. Я был только счастлив разделить с ним послеобеденные часы и выходные дни. Его дом был хранилищем книг и всяких презанятных вещиц. Но не это, и даже не драгоценная коллекция корабликов из дерева и слоновой кости, расставленная на книжных полках, даже не огромная фотокамера на треножнике привлекала меня в первую очередь. В довершение ко всему доктор Якоб увлекался садоводством. Он не был из тех простых любителей, которые копаются в земле на заднем дворе. У него имелась оранжерея, небольшой хрустальный дворец, примыкающий к дому, собственное заколдованное царство, скрытое от посторонних глаз густым кустарником живой изгороди. Там, среди орхидей, лилий и роз, я проводил бесчисленные часы, наблюдая, как доктор Якоб поливает, подрезает побеги и всячески ухаживает за хрупкими растениями.
В своем хобби он был подлинным художником и, вероятно, состоял членом многочисленных клубов цветоводов, а в его стеклянном убежище бесконечной чередой распускались диковинные цветы. Мне хорошо запомнилось изобилие красок, хотя сам доктор Якоб носил костюм унылого серого цвета. Но его подопечные не разделяли пристрастий хозяина и предпочитали такие яркие и чувственные краски, что при взгляде на некоторые орхидеи у меня почему-то вспыхивал румянец на щеках, а живот странно напрягался. На эти цветы я не мог смотреть подолгу.
Еще мне запомнилось, как доктор Якоб уверенно двигался среди растений, как бережно и уверенно орудовал садовыми ножницами и, вероятно в силу профессиональной привычки, сыпал латинскими названиями, хотя никогда не забывал назвать и второе расхожее имя цветка. Он захватывал пурпурный цветок средним и безымянным пальцами, остальные прижимал к ладони, а потом негромко произносил на незнакомом языке:
— Haemanthus coccineus. — Потом переводил взгляд на меня, едва достающего до его локтя, и пояснял: — А для тебя это кровавая лилия.
Помню ли я сейчас эти чужестранные названия?
Нет.
Зато я помню, как иногда его глаза на короткое время вспыхивали, словно от запретного наслаждения, когда ловкие пальцы срезали благоухающий цветок и продевали в петлицу пиджака. В такие моменты доктор Якоб и сам расцветал, поворачивался ко мне, выпячивал грудь и демонстрировал единственный яркий мазок краски на самой унылой из всех серых тканей.
Это была вполне понятная радость, и казалось, не существовало более сильного наслаждения для садовода-любителя.
Но случались и другие дни, когда доктор Якоб получал новые редкие растения, и тогда, глядя на него, можно было подумать, что для него поют ангелы небесные, — торжественно-широкая улыбка всепоглощающей радости буквально освещала его лицо.
Особенно прекрасными в оранжерее мне казались кусты роз. Они прибывали с обернутыми мешковиной корнями, а их тонкие стебли на первый взгляд не представляли ничего особенного, вот только несколько нежных бутонов показывали тончайшие алые и розовые лепестки. После ряда манипуляций, после обрезки отклонившихся побегов, после удаления садовыми ножницами и специальным ножом мелких отростков то здесь, то там — с помощью незаметных деревянных распорок и нескольких витков проволоки кусты принимали более совершенную форму. Я с благоговейным восторгом наблюдал за тем, как доктор ходил кругами около массивного куста, а потом решительно брался за тщательно заточенные инструменты. Предварительный осмотр всегда занимал немалую часть времени, чтобы каждое изменение безошибочно соответствовало первоначальному замыслу. Позже, во время цветения, я не мог сдержать восторга, потому что в зависимости от желания доктора Якоба бутоны могли распускаться постепенно, покрывая куст яркой красочной волной. Или день за днем сдерживать рвущиеся наружу и угрожавшие разорвать зеленые футляры лепестки и наконец вспыхнуть ослепительным взрывом и превратить растение из зеленого в ярко-алое всего за одну ночь.
Я сказал, что наблюдал за действиями доктора Якоба, и так оно и было на протяжении долгого влажного лета и холодной зимы, когда ревущие керосиновые обогреватели превращали оранжерею в уголок экзотических джунглей посреди снежных просторов. Целый год я только наблюдал, а потом доктор Якоб протянул мне садовые ножницы.
— Ты уже достаточно насмотрелся, — сказал он мне и показал на молоденькую розу в углу оранжереи. — Она твоя.
Я прожил по соседству с доктором Якобом два года, и это время ярко запечатлелось в моей памяти.
А полисмену, не ведая, в чем состоит его дело, я сказал следующее:
— Да, я его знал. Но не слишком хорошо, я ведь был еще совсем ребенком.