— Господин.
Ага, Майтус привел ребят.
Я свернул жилки, мимоходом проверив: мальчишек — четверо. Натянул сапоги. По пути к двери поднял несколько бумаг.
Эх, Ольга-Татьяна…
— А где пятый?
Сдвинув засов, я встал на пороге.
— Э-э… Да вот… — развел руками кровник.
За ним толклись и елозили по полу босыми ногами.
— Тимоху мамка отлупила, — наконец просунулось сбоку от Майтуса грязное лицо. — И заперла. Он не смог.
— Ясно, — сказал я. Отошел. Сел за бюро. — Проходите живее.
Оттеснив Майтуса, малолетние следопыты набились в нумер. Неопрятным строем они выстроились передо мной и начали все разом:
— Господин хороший…
— Мы все, как вы говорили…
— Я по Кешую…
— А я по Гуляй-рядам!
— Стоп!
Я поднял ладонь, и мальчишки умолкли.
У нас в поместье их называли «босота». Штопанные-перештопанные порты. Ушитые рубахи. Обувь или самая плохонькая, или ее вовсе нет. Худая, чумазая, вечно голодная низкая кровь. Все время крутились то у наших ворот, то у Пан-Симонов.
Я обвел их взглядом.
— Крови кто-нибудь боится?
Следопыты замотали головами. Чернявый, помнится, показавший кровнику язык, мотнул не совсем уверенно.
— Нет, господин.
Я показал им иглу.
— Я не буду вас спрашивать. Вот мой инструмент. Я все увижу из вашей крови, лишь уколов палец. Ну что, кто первый?
Краем глаза я заметил, как мимо Майтусова сапога в комнатку проскользнул восковой человечек и спрятался за креслом.
Что ж, наконец-то.
— Ну! — поторопил я мальчишек. — Самому смелому даю копейку!
Руки потянулись, обгоняя друг друга.
Я выбрал ту, что почище, смочил в водке платок, отер у мальчишки большой палец, оставляя на платке грязный развод.
Укол. Капля крови. Невидимая работа жилок. Улица Бешаррон с пожарной частью.
— Следующий!
Платок. Укол. Каплю поймать. Кешуй.
— Следующий.
Укол. Серебряная.
— Ну, давай.
Чернявый, оказавшийся последним, оглянулся на приятелей, сосущих уколотые пальцы.
— А это не больно?
— Нет.
Я схватил его за тонкую руку, стиснул.
— Ай!
Платок. Укол. Ага, Гуляй-ряды. Отлупленный Тимоха, значит, следил на последней аллейке. Ну да ладно, и этого достаточно.
Я прикрыл глаза.
— Майтус, расплатись. Первому — копейку, остальным — по полушке.
— Как скажете.
Зазвенела, забрякала медь.
Шлепки босых ног, кряхтение кровника, нехотя расстающегося с монетами, голоса мальчишек: «Спасибо, господин», «Благодарствуйте, господин» — все отдалилось, сделалось едва различимым.
Леверн в четыре улицы, увиденный детскими глазами, распахнулся во мне, сверкая солнцем.
Плыли кареты, черным лаковым задником маячил впереди шарабан, на нем покачивались две фигуры — в бешмете и в мундире, а вокруг шли навстречу или в ту же сторону лоточники и мешочники, праздно одетые горожане, крестьяне, торговцы, дамы и господа, гимназисты, продавцы сигар и леденцов, полицейские, военные, мелькали «козырные» картузы, клетчатые фанфаронские штаны, сюртуки и рубахи, катились прогулочные коляски и утыканные зонтиками ландо.
На Серебряной и Гуляй-рядах за шарабаном отчетливо держался один и тот же человек. Он следовал в отдалении, забирая к стенам или столам, но не выпускал повозку из поля зрения.
Человек был рослый, в неприметном засаленном кафтане и штанах.
Лицо его, на мгновение отразившееся в витрине посудной лавки, простодушное и словно бы сонное, я узнал сразу.
Гиллигут. Увалень с постоялого двора.
Глава 9
Интересно, подумал я, он-то здесь каким боком?
Может, конечно, его появление и случайно, но вкупе с подкинутым мне яйцом…
Так, это надо будет прояснить.
Я открыл глаза. В нумере не было ни Майтуса, ни мальчишек. Но вот-вот должен был подойти Тимаков. А там и господин обер-полицмейстер не замедлит…
И домой, домой!
Я потер лицо ладонями.
Как же все запутано. Ну какой крови тут еще Гиллигут?
— Эй! — я повернул голову к креслу. — Выходи давай. Никого нет.
Восковой человечек выглянул из-за ножки-завитка, огляделся и рванул к бюро. Внутри него чернела горошина вложенной крови.
Я опустил ладонь.
— Забирайся.
Человечек подтянулся на маленьких ручках.
Он стал покруглей лицом, зернышки пшена обозначили глаза, а отпечаток ногтя — рот. Господин начальник Тайной Службы Его Величества любил добавлять созданиям индивидуальные черты.
То ли слабость была такая, то ли это помогало ему сосредоточиться.
Я переместил человечка на столешницу бюро. Он покорно улегся между стаканом и листами бумаги.
Я провел над ним рукой.
Легкое покалывание кожи — и горошина крови толкнулась в тельце. Секунда — и она проступила сквозь воск.
Оставалось только окунуть в нее палец.
— Гессем Кольварн.
И буквы, буквы, буквы.
Основное послание было коротким. Огюм Терст, следуя минималистической традиции, уложился в два предложения.
«Продолжай, как условлено. Будь осторожен».
То есть, план не менялся. Несмотря, видимо, на известные моему начальству сложности, корректировать или предпринимать что-либо иное не было необходимости.
Я вздохнул.
С осторожностью, конечно, поздновато. Уже! Побит, напуган, императором благославлен, големом чуть не задавлен, «Фатр-Рашди» держу при себе.
Или это предостережение о будущем?
С начальника станется. В Ганаване сидит, далеко глядит. Ему бы второго человечка с отчетом послать. С Лобацким. Со штурмом морга. Купил Майтус воск или не купил?
Я переложил фигурку на бумагу и безжалостно ее смял. Отработала свое. Не первая. Не последняя.
В приложении к основному посланию кровь содержала дело об убийстве Штольца. Скорее всего, Огюм Терст специально начитывал его перед тем, как уколоть себе палец. Текст получился четкий, еще и с акцентами на наиболее важных местах.
Я собрал саквояж, стянул с себя грязную сорочку, а из чемодана под кроватью достал сорочку новую. Обтерся гостинничным рушником.
Строчки тем временем всплывали в голове.
«Установлено: время убийства около трех пополудни. Обычно от двух тридцати до трех тридцати Меровио Штольц, несмотря на возраст, занимался почтой и деловыми бумагами. Секретарь Громатов непременно находился при нем. Изредка приглашался кто-нибудь из семьи или назначалась встреча кому-либо из интересных Штольцу людей.
Ничего необычного в поведении Штольца домашними замечено не было.
Установлено: Тимофей Громатов появился в усадьбе с опозданием (не к десяти, а в двенадцать тридцать), был молчалив, неразговорчив, даже хмур.
На замечание об опоздании сказал, что неважно себя чувствовал. Почти сразу прошел к старику, который в это время завтракал в окружении семьи.
Интересно: „закрытость“ Громатова по крови впоследствии (при осторожных распросах) была отмечена тремя людьми (управляющим Драновым, племянницей Штольца — Софьей и гостившим землевладельцем Карагиным), но не принята во внимание.
Среди молодых людей в последнее время распространилась мода „закрывать“ свою кровь, тем самым демонстрируя безразличие к действительному положению в обществе. Причем это студенческое поветрие подхватили и внизу, и вверху».
Здесь имелась сноска самого Терста: «Собственно, низкая кровь может закрыться от высокой лишь на короткое время. Веса не те. Профанация. Занятно другое: не искусственная ли это мода? Не является ли она прикрытием возможности спрятать и не выпячивать налюди „пустую“ кровь? Кто ее родоначальник? И имеется ли тут связь с известным обществом „За единство“?».
Я качнул головой.
Глубоко копает господин Терст. Или же неявным способом подвигает меня к самостоятельной оценке данного предположения.
Но мне как раз кажется: наши противники, скорее, воспользовались удачным стечением обстоятельств, чем планировали настолько издалека.
Я вытянул чемодан из-под кровати. Мазь, сорочку, револьвер разложил по отделениям. Потом, подумав, револьвер все-таки оставил при себе. Что у нас еще?
«Установлено: в два пятнадцать Меровио с Тимофеем удалились в кабинет. Последним в живых, кроме, разумеется, убийцы, Меровио видел принесший подогретое вино слуга. По его словам, он поспешил убраться из кабинета, потому что секретарь смотрел на него тяжелым, гнетущим взглядом. Так и было сказано: „гнетущим“. При этом, Штольц сидел неподвижно, отсутствующе уставясь в окно. На вопрос слуги: „Нужно ли что-нибудь еще?“, вяло двинул рукой. Словно занимало его совсем другое».
Так. Мне вспомнились блезаны в ресторанном зале. Мне вспомнился я сам, спеленутый «пустой» кровью Лобацкого.
Не было ли такого же со Штольцем? А если было, что на самом деле происходило между ними? Ведь Громатову достаточно было всего лишь вскрыть сонную артерию. Вместо этого, вместо этого…
Буквально порезан, как сказал Сагадеев.
«Установлено: смерть Меровио Штольца домашние почувствовали одновременно. Последний всплеск крови заставил всех их устремиться к кабинету. В коротком коридоре случилось столпотворение, потому что дверь в кабинет была закрыта изнутри, ключ торчал в замке, а на крики никто не отзывался. У племянницы случилась истерика. Управляющий побежал за инструментом. Внук Эрик отбил плечо. Трое дюжих слуг, явившихся вместе с управляющим через пять минут, отжали дверь ломами. Ворвавшимся в кабинет картина открылась до того жуткая, что нехорошо стало даже одному из слуг, воевавшему когда-то в Полонии и много чего повидавшему в той войне. Племянница лишилась чувств и ее вынесли.
Меровио Штольц косо сидел кресле. Из всей одежды на нем были только панталоны, закатанные до колен. Панталоны были бурые от крови, когда-то кремовая обивка кресла — густо-красной. Худое тело, ноги и лицо Меровио покрывали многочисленные порезы. Судя по всему, убийца без сопротивления наносил беспорядочные удары, словно был в ярости или испытывал временное помутнение рассудка. Некоторые порезы были сродни царапинам, другие — глубоки и опасны. Грудь старика представляла сплошной кровавый узор. Десяток узких колотых ран имелся на животе и плечах. Кожа на лбу была рассечена, словно убийца приготовился к снятию скальпа, но впоследствии передумал.
Казалось невероятным…»
Я поставил чемодан к двери. Снял с крючка шинель, свернул и бросил ее на кресло. Застыл.
Интересно… Значит, в ярости. Значит, количество ударов действительно свидетельствует о несдержанности. Но чем это вызвано?
Предательством?
Я торопливо пролистнул дело, находя нужные места.
«Установлено: внимание на распахнутое окно, а также на отсутствие в кабинете Громатова первым обратил управляющий. Он же заметил кровь на оконной раме в виде отпечатков трех пальцев правой руки. Исчезновение секретаря хоть и связывали изначально с убийством, но полагали его лишь невольным свидетелем трагедии. Считалось непреложным: у Громатова попросту не получилось бы убить старика, поскольку кровь его была низкая, серая, без какого ли намека на родство с одной из высоких фамилий…».
«Установлено: поиски Громатова управляющий со слугами (еще до прибытия полиции) начали с флигеля, выделенного секретарю для проживания. Там они застали полнейший разгром, битые зеркала, опрокинутые шкапы, растерзанное белье, пол — в мелких осколках посуды. Крови было немного, но она была.
Позже в семье (а затем и дознаватель) кровь во флигеле опознали как кровь Меровио Штольца. В отсутствии других следов, кроме следов Тимофея Громатова, на ум шло невозможное: секретарь и есть убийца.
Считалось, что иногда сумасшествие…»
Я пролистнул еще. Если бы сумасшествие, если бы…
«Прискакавшие становой пристав с урядниками незамедлительно приступили к поискам секретаря. Скоро на конюшне был обнаружен конюх, находящийся без сознания. При беглом осмотре конюшни с помощью управляющего была выявлена и пропажа: каурый жеребец-трехлетка южной породы по прозвищу Бандит. Для дальнейших поисков полицейские разделились и отправились верхом по трем направлениям: по Ясному тракту к Брокбарду, по Новой дороге на юг, к Донцу и Темиркаю, и на северо-запад, к Пантелеевке, Пикше и деревням на реке Мелихе.
Повезло уряднику, объезжавшему постоялые дворы на Ясном тракте. Глубоким вечером рядом с деревней Жмудь он обнаружил стоящего в конюшне при дворе загнанного жеребца каурой масти. Расспросив хозяина ночлега, урядник выяснил, что угрюмый черноволосый человек, по описанию похожий на Громатова, прибыл часом раньше и снял угловую комнатку. Отправив за помощью, урядник благоразумно не стал лезть на рожон и занял наблюдательную позицию.
Через два с половиной часа к дверям комнатки подступили четверо полицейских, а еще двое встали под окном.
На стук и приказание открыть дверь ответа не последовало. Тогда урядники прикладами винтовок выбили засов из петли.
Зажженные лампы высветили узкую комнатку со стулом и топчаном. Тимофея Громатова обнаружили не сразу. Голый, он скрючился в дальнем углу, почти слившись с голубоватой побелкой стены. Рядом с ним лежал черный от крови нож для перлюстрации писем».
Нет, явно у делопроизводителя был художественный талант. А может это уже начальство сподобилось на пассажи.
Нож лежал… Как в плохой детективной книжонке.
Я повесил обратно на крючки сорванную штору. Затем перенес саквояж к шинели на кресло. Дошли руки и до забытого на полу мундира. Куда вот только его?
Так, подумал я, а с чего он голый?
Если не брать во внимание сумасшествие, которого не было, — с чего? Смысл раздеваться? Прятать следы чужой крови? Или убийство вдруг опротивело до такой степени, что захотелось как бы очиститься от него?
«Привезенный из Жмуди фельдшер, осмотрев секретаря, констатировал его смерть и указал ее причиной чрезмерную потерю крови от вскрывшего вены пореза на левой руке.
Даггеротипирование не производилось.
Вещи Громатова, после составления описи, были отправлены в Брокбардскую управу».
Куцевато. Опись бы посмотреть.
И жалко, что никто не догадался разузнать, приходил ли кто к Громатову в этот час, пока его не нашли. Ведь наверняка не сам он решился на самоубийство, а кровь в нем.
«Пустая» кровь. И тот, кто…
Несколько секунд я тупо смотрел в стену.
Ах ты ж, лишиться благодати!
Если кровью, через кровь кто-либо управляет человеком, как големом, как кровником, как гомункулюсом, то должна быть инициация!
Ведь думал же, думал об этом перед моргом, рядом бродил! Все понять не мог, чего упускаю. Вот, Бастель, пожалуйста.
Инициация.
Я закусил ноготь. Получается, конечно, несколько мудрено, кровь вроде как и самостоятельна, и в то же время ограничена целью…
То есть, напрямую ни Громатовым, ни моим Лобацким никто не управлял. С другой стороны, и Майтус у меня свободен, однако же полностью мне подчинен.
А значит, надо искать людей, которые крутились вокруг убийц незадолго до совершенных ими нападений. Если с Громатовым это более чем проблематично, то с Синицким, Лобацким и Шапиро круг, думается, можно очертить достаточно четкий. Случаи с ними свежи в памяти и у свидетелей, и у друзей и родственников, и у полиции. Инициатор же наверняка человек, который какое-то время мелькал рядом. Купец с пустяковым делом, объявившийся старый приятель, карточный игрок, неожиданный собутыльник.
В этом направлении, интересно, Сагадеев копал или нет? Или же занимался исключительно обеспечением безопасности государя-императора?
Скрипнула дверь.
— Господин.
— Погоди, — я жестом остановил кровника, потянувшегося за чемоданом.
Майтус, наклонившись, застыл. Лицо его покраснело. Пальцы пяти сантиметров не достали до чемоданной ручки.
Так… О чем?
Инициация… Да, вряд ли ее делали на дому у убийц. Смешно. Скорее всего, или ночью, или под каким-либо предлогом днем будущие пустокровники исчезали на время из повседневной жизни. На два, на три дня.
А потом возвращались.
И здесь, наверное, должны быть заметные перемены в поведении…
— Господин, — выдавил Майтус.
— Да?
Кровник выпрямился, ухватив чемодан.
— Там, господин, двое вас ждут, один жандармский, другой — уж и не знаю теперь, но в гражданском платье.
Он накинул на плечо мою шинель.
— Зови сюда.
— Да, господин. Карета уже ждет.
— Хорошо.
Майтус вышел. Я повертел в руках мундир. Раскрыл саквояж. Влезет? Будем надеяться.
После нескольких уминаний мундир с трудом-таки уместился, а саквояж раздулся, подобно болотной жабе. Этакой коричневой.
С порога щелкнули каблуками.
— Здравствуйте.
Я поднял голову.
Тимаков успел переодеться в темный сюртук, а вот стоящий за ним жандармский офицер был мне незнаком.
— Вот, — сказал Тимаков, — знакомьтесь, Егор-Огол Муханов, штабс-капитан сыскного жандармского отделения.
Штабс-капитан был смугл, скуласт, черноглаз и улыбчив.
— Много слышал о вас.
Его ладонь пожимала крепко. В крови переплетались жилки серебряные и кремовые. Медный отлив говорил о далеком родстве с Поляковыми-Имре. Но вряд ли он упоминался в родовых хрониках.
— Хорошего или плохого? — спросил я.
И прикрыл дверь за гостями.
— Заслуженно-хорошего.
— Штабс-капитана я выбил у самого генерал-адъютанта Струве, — сказал Тимаков. — Человек надежный. Дело знает.
— Можете мной распоряжаться, — подтвердил Муханов.
И опять щелкнул каблуками.
— Хорошо, — сказал я, — есть на чем записать, блокнот, бумага?
— Я запомню, — подтянулся штабс-капитан.
Тимаков кивнул, ручаясь.
— Первое, — негромко начал я, — поднять отчеты по Синицкому и Шапиро, найти круг знакомых, в том числе появившихся перед смертью. Далее, выяснить, не пропадали ли Синицкий и Шапиро на некое время из поля зрения друзей, коллег. Да, то же самое по Лобацкому. Второе… — я повернулся к Тимакову. — По больнице Керна…