— Может, отослать одного из блезан с поручением обратно? — сообразил я. — Вдруг мою Ольгу-Татьяну схватят?
— Я думаю, она вас еще найдет, — усмехнулся обер-полицмейстер.
Какое-то время мы ехали молча.
— Какой у нас план действий? — спросил Тимаков.
— Мы приезжаем в поместье, осматриваем место исчезновения моего отца, — сказал я. — И ждем новостей от Муханова.
— Я вот думаю, — произнес Сагадеев, — не собрать ли нам высшие семьи вместе?
— Не одобряю, — Тимаков вытащил из-за пазухи вручную скрученную сигаретку, повертел в пальцах, сунул за ухо. — Для убийц лучше не придумаешь. С семьями обычно много случайного народу ездит, затеряться в числе обслуги или многочисленных сопровождающих не составит труда. И я, честное слово, не представляю, как мы всю эту ораву сможем проконтролировать… Это если нас еще допустят… Во-вторых, где мы всех разместим? Даже Тутарбино с его комплексом… Нет-нет-нет, — решительно замотал головой он, — это будет настоящее сумасшествие и дезорганизация!
— Я тоже против, — сказал я. — Мы совершенно не знаем мотивов убийств. Может, расчет строился как раз на том, что мы соберем всех в одном месте. Тем более семьи вспомнят старые обиды, перегрызутся…
— Хорошо, — Сагадеев откинулся назад. — В общем, да, я тоже того же мнения. Закрыли вопрос. Предлагаю обсудить наших предполагаемых противников. Вы не против?
— Я как раз за, — ответил я. — Может, вместе мы придем к однозначным выводам. О себе я пока этого сказать не могу.
— Ну, если так… — Тимаков изогнулся телом и откуда-то из-за спины достал глиняную фляжку. — Тогда для просветления ума…
— Без посуды? Из горла? — удивился Сагадеев.
— Ну что вы!
Тимаков изогнулся в другую сторону, надавил на меня плечом и извлек из брючного кармана маленькие жестяные стаканчики.
Выдернутая пробка освободила густой травяной дух.
— Любите вы… — вздохнул Сагадеев.
— Это специальный настой, господин обер-полицмейстер, — наклонил фляжку Тимаков. — Улучшает кровообращение, бодрит, придает сил. Походный.
— У вас там, в тайном, от него не спиваются?
— Николай Федорович, — я принял свой стаканчик, — вы просто попробуйте.
— А вы пробовали?
Я улыбнулся.
— Доводилось.
— Ну, давайте! — Тимаков стукнул своим стаканчиком о наши. — Будьте здоровы!
Мы выпили. Сагадеев сделал это, чуть помедлив.
— Я, знаете, не большой любитель… — глотнув, он сморщился. — Ф-фу! Горчит что-то.
— Это нормально, — Тимаков собрал посуду. — Ну, чувствуете?
Я кивнул.
Покачивание кареты сделалось мягким, почти воздушным. В усах обер-полицмейстера мое зрение вдруг выделило седые волоски. На ногте у Тимакова, пожелтелом от папиросок и табака, обозначилась заусеница.
Скол у правой дверцы. Пятно на обивке. Распустившаяся нить на шторке. Крапина сажи от сгоревшего лоскута на шинели.
Я тряхнул головой, и зоркость пропала, зато словно сквознячком протянуло между ушей. Сагадеев, видимо, ощутил нечто похожее.
— Ничего, вполне, — он переменил позу. — Да, так вот… Нет, горчит, конечно… — Обер-полицмейстер, переводя дыхание, вдавил ладонь в грудь. — Мне думается, все дело в цели. Если мы поймем, что является для убийц целью…
— Штольцы, Поляковы-Имре, Иващины, Кольваро, Тутарбины, — перечислил я. — Нападениям не подверглись семьи Ритольди и Гебризов.
— Николай Федорович, — Тимаков задумчиво дернул пальцами губу, — что вы о Ритольди думаете?
Сагадеев свел брови к переносице.
— Нет, понятно, что подозрения… Вы об Огюсте или его сыне? Или вообще…
Он изменился в лице.
— Мы об Огюсте Юлии Грампе Ритольди, Палаче Полонии, — сказал я.
— У вас что-то есть на него, — произнес Сагадеев, переводя взгляд с меня на капитана и обратно.
— Мы знаем, он ваш друг… — начал Тимаков.
— Он меня спас! — рыкнул Сагадеев. — Я ему всем… Когда нас гнали из Астурии, как крыс, с дрекольем, всякое…
Он махнул рукой.
— Он, похоже, был в больнице Керна, — тихо сказал Тимаков. — Голем, который ожил у морга… им должен был кто-то руководить.
— Да нет. Зачем Огюсту… — обер-полицмейстер неуверенно рассмеялся. — Он же ярый поборник существующего порядка. У него даже манифест некий вышел. «О несмешении». Не слышали? Очень нетривиальный взгляд… Конечно, он требовал от государя-императора большей жесткости в обращении с либеральными…
Он, помрачнев, умолк.
— Ритольди мог пойти на такое? — спросил я.
— Против высших семей? — Сагадеев тяжело расставил ноги и наклонился к нам. — Мог. Но не в том смысле. Уж он бы провернул комбинацию — все улики указали бы на подставное лицо. И в первом убийстве, и во втором. И с вами, Бастель.
Тимаков зачем-то сунулся под шторку, долго смотрел на проносящийся мимо лес.
Поскрипывали рессоры. Сзади то накатывал, то отдалялся конский топот. Впереди нукал и пощелкивал вожжами Майтус.
— И все же…
— Не верю, — твердо сказал Сагадеев. — Просто не верю. Зная Огюста, вы бы тоже не поверили. Хотя, конечно, после Полонии случился разлад.
— У кого? — выглянул из-под шторки Тимаков.
Обер-полицмейстер усмехнулся.
— У государя с Огюстом. Был совет семей. Огюст ратовал за военную операцию в Астурии и Пруссии. Хотел немедленно отбить потерянные земли. Но его не поддержали. Штольцы, Иващины и Гебризы были против. Поляковы и ваш отец, Бастель, воздержались. Огюст очень надеялся на последнее слово императора. Император сказал: «Нет». Тогда Огюст сказал, что высокая кровь, наверное, действительно выдохлась. Император вспыхнул. Ну и наговорили затем друг другу… все и всем…
— Это мотив, — сказал я.
— Не смешите. Сторонник усиления власти вдруг эту самую власть подрывает?
— Но если у морга был он…
Наверное, мне помог травяной настой.
И еще то, что я распустил настороженные жилки, и они реяли над каретой, от самых лошадиных морд до багажного отделения.
Укол чужой крови был короток — только опознать.
А в следующее мгновение я уже бил ногой в каретную дверцу, одной рукой сдергивая с сиденья Сагадеева, а другой опрокидывая на себя Тимакова.
Залп из штуцеров опоздал.
Он слился с треском упавшего перед каретой дерева, звоном стекла, испуганным всхрапом лошадей, криком кровника и выдохом обер-полицмейстера: «Бастель!».
Я успел увидеть дыры, появляющиеся в стенке кареты, подскочивший кофр, шторку, взметнувшуюся будто по собственной воле, а потом вывалился наружу, в вечер, и через Сагадеева перекатился в сторону, к каретному колесу.
Сквозь спицы темнел лес.
Рядом упал Майтус, взлохмаченный, с окровавленной щекой и плечом, намокающим красным.
— Засада, господин!
— Что? — Сагадеев зашевелился в траве. — Какая, ради крови, засада?
Будто в ответ штуцеры из зарослей дали еще один залп.
Полетели щепки. Что-то дзонкнуло. Шальная пуля звонко вошла в осинку за моей спиной. Освещенная фонарями карета была отличной мишенью.
— Нас здесь перестреляют, — подполз ко мне, белея лицом, Тимаков.
— Предлагаешь в лес? Чтоб нас как куропаток?
— А есть иной выход?
Темно-синее небо проглядывало сквозь кроны рваными лоскутами. Одинокая яркая звездочка помаргивала над верхушкой высокой елки.
Глаза привыкли к мгле.
Я попытался разглядеть в зарослях фигуры стрелков. По вспышкам выстрелов там пряталось человек шесть-семь.
Чего ждут?
Серым призраком проскакала мимо лошадь без седока.
— Господарики! — заорали из засады. — Как вы там? Живы еще?
— Живы! — крикнул Тимаков.
Штуцера ударили снова.
Фонтанчик земли взвился справа. Сагадеев, путаясь в рукавах, выворачивался из приметной светлой шинели.
— Надо было больше охраны… — шипел он. — Десяток, а то и два…
Я обернулся к Майтусу:
— Как ты, кровник?
Майтус скривился.
— Не шевелись, — я прижал ладонь к его плечу.
Кровь была моя, чувствовалась, как будто во мне текла. Один стук сердца, два — кровотечение остановилось, свинцовый катышек, увязнувший в сплетении мышц, двинулся наружу.
Я стиснул рукав.
Катышек с суровицей вывалился сквозь дыру.
— Все.
Майтус покивал, скалясь.
— Где, мать их, охрана? — ругался Сагадеев. — Четверо ж было.
— Георгий, следишь? — спросил я Тимакова.
— Слежу.
Капитан отполз от кареты в сторону бугристой тени. Похоже, там лежал блезан, один из тех, по которым сокрушался обер-полицмейстер.
— Господарики! — вновь зазвучал задорный голос. — Че затаились?
— Ты, милый, не попутал, в кого стреляешь? — крикнул я.
— Не-а, господарик, мы с понятием.
С понятием, значит.
Похоже, и не пугает их совсем это понятие. Будто не высшую кровь, а водицу лить собираются. Нашлись же такие!
Минуты три уже я щупал жилками пространство за каретой и мог разглядеть лишь наглухо закрытую область.
А это значило, что засаду поддерживает кто-то сильный. Видимо, убийцы сделали выводы по моргу, когда я поднял «козыря» Цымбу. Теперь и пытаться нечего.
Хотя расшатать, конечно, можно. Но там ведь тоже не дураки. Спокойно это провернуть не дадут — атакуют.
— Георгий! — зашептал я. — Что у тебя?
— Тихо.
Тимаков махнул рукой, револьверный ствол поймал фонарный отблеск.
Покачивали лампами елки, шелестел осинник, где-то далеко впереди раздавалось лошадиное ржание. Из зарослей не слышалось не звука.
— Дурацкое положение, — прокомментировал нашу ситуацию Сагадеев. — В лес бежать глупо, оставаться здесь — тем более.
— Это точно.
Я достал «Фатр-Рашди». Хорошо, перед поездкой в саквояж не убрал. Покрутил барабан, одновременно, вторым планом, медленно связывая из жилок фигуры.
Сигнальный слой. Вязкая сеточка полукругом растянулась между зарослями и каретой.
Там, в реальности крови, в сером дымчатом сумраке между призраками деревьев жилки казались праздничной красно-белой мишурой.
Жалко, плести приходилось наскоро, развешивая в воздухе трепещущие нити.
Затем я взялся за Тимакова и Сагадеева, наращивая им панцири невидимой защиты, вылепляя из жилок шипы и крючья, накручивая жгуты и спирали.
Тимаков почувствовал, неуютно покрутил головой, повел плечами, словно панцирь ему жал, оглянулся.
Одними губами я произнес: «Так нужно». Он то ли увидел, то ли понял и так.
— Майтус.
— Да, господин, — кровник придвинулся ко мне, придерживая раненую руку.
— Ползи от кареты в лес.
Майтус вскинулся, пальцами поймав меня за запястье с «Фатр-Рашди». Я чуть не выстрелил в него, дурака.
— Господин, не надо меня спасать, — зашептал он, дыша мне в лицо. — Я с вами останусь. Я и левой могу…
— Дурак, — зашипел я. — Ползи. Не только себя, меня спасешь.
Кровник вперился в меня внимательным взглядом.
— Далеко?
— Метров тридцать. Только держи карету в поле зрения.
— Понял, — Майтус кивнул, всецело полагаясь на меня.
Оттолкнувшись от земли, он опрокинулся назад. Чекмень его мгновенно слился с подступающей тьмой. Прошуршала трава.
— Ты это… Может быть больно, — предупредил я кровника.
— Стерплю, — прошелестел его голос.
Красно-белая пуповина поволоклась за ним.
Я наворачивал на него витки жилок, я заряжал его силой и ловушками, я завязывал на него Тимакова и Сагадеева, и всю мишуру, что раскинул до этого, превращая его в себя.
Пусть кажется, что это я уползаю прочь.
Ощетинившийся кровью и готовый дорого продать свою жизнь.
Я уже знал, что последует дальше. Не понимал только, почему так долго?
Неужели убийцу с «пустой» кровью необходимо разогревать к бою? Наводить, как ищейку, на определенный запах?
Товар штучный, требует калибровки?
По казначею Лобацкому я бы этого не сказал. Впрочем, я не имею понятия, где и в каком состоянии Лобацкий находился до визита в «Персеполь».
Я взвел курок револьвера.
Майтус, в красно-белом облаке крови, грозном даже издалека, уползал в серый сумрак все дальше. А если отпустят?
— Николай Федорович.
Обер-полицмейстер встопорщил усы.
— Готов.
— Георгий…
Тимаков поднял ладонь.
Ну, мысленно сказал я тем, что сидели в засаде, что молчим?
И дождался.
— Эй, господарики, — поинтересовался все тот же веселый голос, — а сюрпризу хотите?
Через мгновение мой первый, сигнальный, заслон разметало сухой листвой.
Глава 11
Я почувствовал, как дернулся Майтус.
Я увидел кровью, как от боли исказилось его лицо. Потом он прикусил губу и отполз еще на метр, приминая темное облако куста.
На мгновение я пожалел его — он еще не знал, что ему предстоит вытерпеть. Но другого выхода у меня все равно не было.
Я скорчился на земле.
Огюм Терст учил меня: «У трупа — специфический рисунок крови. И цвет ее ни с чем не спутаешь — тлеющие угольки, красное с черным. Такие, знаешь, медленно гаснущие, постепенно выцветающие угольки. А потом все подергивается пеплом».
Быть трупом — это как не дышать.
Прятать свой окрас, втягивать жилки внутрь, оставляя снаружи лишь распадающиеся мертвячьи столбики.
Быть трупом я мог около пяти минут.
Рекорд составлял семь минут восемнадцать секунд. Огюм Терст тыкал меня носом в этот рекорд каждый раз, когда считал, что я недостаточно стараюсь.
Заросли выпустили семерых.
Трое вышли на Тимакова, трое — на Сагадеева. Один — по мою душу.
Через Майтуса я видел, как шестеро расходятся, огибая карету с разных концов, уже вполне видимые, низкой крови разбойники-ватажники. Все, как на подбор, бородатые, в мохнатых безрукавках да полукафтаньях. Штуцера, ножи, у одного — древний пистоль.
«Сюрприз»-одиночка был в короткой пехотной шинели.
Вроде бы и со всеми, но тем не менее отдельно.
Худой, дерганый, с кривой улыбкой, застывшей на сером лице. Достаточно высокий. Для него кареты словно и не существовало — он проломился сквозь нее, выдергивая дверцы и заставляя подскакивать укрепленный на крыше багаж.
Ни Тимаков, ни Сагадеев ему были не нужны, он оставил их, походя скованных, для своих низкокровных подельников. Я, как труп, удостоился лишь беглого интереса — мертвый, и Благодать с ним. Из зарослей видели, как кучер свалился, сраженный выстрелом.
А вот Майтус…
Через него я чувствовал жуткую, давящую силу «пустой» крови. Все, накрученное мной, второпях свитое и подвешенное, «цепи» и «спирали», «искры» и «зубья», все было ей нипочем. «Сюрприз» не прилагал видимых усилий, обрывая мою защиту.
С каждой потерянной жилкой Майтус вздрагивал все отчетливей, потом качнулся, потом, скрючившись, заскреб ногами.
Я знал: сейчас он сосредоточен только на боли, что захлестывает его тело. Ему кажется, что его кромсают на куски.
Прости, Майтус.
Пусть урод верит в скорую победу. Пусть расслабится.
Слева, по оцепеневшему Тимакову, грохнул выстрел.
— Господарики! Как вы там?
Перестраховываются, сволочи.
Я позволяю себе чуть ослабить стискивающие капитана путы — это выглядит так, будто Майтус, ничего не соображая, хлещет оставшимися жилками куда попало.
Попадает куда надо.
Человек в шинели только отмахивается от невидимых плетей. До цели десять метров, где там внимание за спину обращать!
Тимаков вскидывает голову — захват истончен, можно и руку напрячь, и револьвер навести. Сбоку тяжело выдыхает Сагадеев.
Стрельба вспыхивает неожиданно.
Кто-то кричит, на миг высвечиваются лошадиный труп, деревья и корявые бородатые тени в стороне.
«Сюрприз» не оборачивается. Не до того.
Ему угрозы нет. Он это чувствует и продолжает спокойно, взрывая землю носками сапог, приближаться к Майтусу.
Я прощупываю его, предпринимая кровником последние отчаянные атаки. Хаотичные и без особого труда разбиваемые вдребезги.
«Пустая» кровь пехотинца едва заметно одела его дымчатым флером. Красно-белые жилки от Майтуса, натыкаясь на него, распадаются, тают, словно обожженные огнем.
Вот как одолеть? Как?
На секунду меня захлестывает отчаяние, жуткое ощущение тщетности усилий, но затем я вспоминаю про уже взведенный «Фатр-Рашди».
Вставать мертвецом и вести мертвого Цымбу — вещи одного где-то порядка. Тело не слушается, тело одеревянело, его шатает. Оно похоже на заржавевший механизм, который помимо воли вернули к жизни. Суставы скрипят, шею свело в одном положении, ноги едва сгибаются в коленях.
Хорошо, свет фонаря до меня не достает.
Незамеченный нападающими, я бреду за пустокровником медленным сгустком мрака. Позади ржет лошадь, затем раздается выстрел — больше острасточный, чем прицельный, ватажники, видимо, не собираются рисковать.
«Сюрприз» идет к Майтусу, уже совсем не торопясь. Шуршит кустами, узким плечом отворачивает ветку.
Майтуса мне не видно. Даже кровью.
Белесая, опалесцирующая фигура пехотинца заслоняет его, поглощая какие-либо всплески жилок. Я вижу только вдруг раскинувшиеся в стороны руки с судорожно вцепившимися в траву пальцами.
Поднять «Фатр-Рашди» стоит мне прокушенной губы и подозрительного хруста в запястье. Боли, собственно, нет. Какая боль у трупа?
Вот когда я оживу…
Майтус едва слышно стонет.
В одной руке у пехотинца появляется кинжал, в другой взблескивает какая-то стекляшка. Я удивляюсь, поскольку узнаю в стекляшке небольшого размера колбу Клемансо.
— Ну что, красно-белый, — шипит «сюрприз» Майтусу, — ты готов?
Он наклоняется.
Я выцеливаю узкую спину.
Помогая, в промоину пасмурного ночного неба показывается луна. Свет ее обливает затянутую в шинель фигуру.