Почему-то представился тот самый пехотинец из лесной засады, как он проламывается сквозь входные двери, как делает шаг…
И вокруг него оживают напитанные Аски Кольваро предметы и вещи.
Они защищают хозяина, по молчаливому приказу срываясь с полок, они летят в цель, которая приседает и отмахивается, и получает в грудь, в плечо, в лоб, и отступает от неожиданности, падая на колено.
Тяжелая, разлапистая вешалка-стойка едва не опрокидывает незваного гостя навзничь, квадратными плитами ухают фолианты, змеями вьются шарфы, берет разгон ожившая лавка.
Я почти вижу растерянность врага, его нелепые взмахи руками, ветвление пустых жилок, вижу красно-белое фамильное пламя…
Отец увлекся техникой подчинения предметов, когда раскопал какой-то древний пергаментный свиток. Это было уже после «Касатки», на второй или третий год моей службы. Впереди маячили Крисполь и Арумча, и не очень приятное поначалу знакомство с аптекарем Йожефом Чичкой.
Отец привел меня вот в эти комнаты, поставил перед столом и поднял в воздух чернильницу. А? Смотри! Без жилок! Она просто висит!
А потом выщелкнул из шкафа один из тех фолиантов, что сейчас грудой лежали в кабинете. Не Суб-Аннаха, нет. Тот еще пребывал в почетной ссылке у кашгарского бека Нуршаха. По-моему, это было «Народонаселение равнин» Ганина.
Вот сюда, объяснял отец, показывая пальцем на переплет, каплешь кровью, и сюда, в точку равновесия, слова «ме-хав» — это «ко мне», а «ме-ерв» — «от меня». Без навыка, конечно, трудновато.
Книга покачивалась перед глазами, лоб отца блестел от пота…
— Бастель, — позвал Тимаков.
Я очнулся от воспоминаний и шагнул к нему. Дядя Мувен оказался рядом, мы подсветили в две свечи. Глиняная куча лежала за перевернутым столом. Желто-серая, вытянутая в сторону дверей. С одного края еще можно было угадать могучую, грубо вылепленную ступню.
— Голем, — сказал Тимаков.
— Голем, — повторил я.
Отец хорошо подготовился.
Книги, камни, ножи, ме-хав, ме-ерв — кажется, он и сам осознавал, что это не будет серьезным препятствием для того, кто решил его убить. Нападающий, опомнившись, просто выжег отцовские метки жилами пустой крови.
Голем, судя по всему, тоже продержался не долго.
В глине поблескивали темные осколки стекла. Бесформенный ком, видимо, служивший голому головой, осыпался у косяка.
— Там, дальше, еще, — сказал дядя Мувен.
Второй голем был деревянный.
От него осталась только нижняя обгорелая половина, сползшая в большую овальную выемку. Здесь стояла пустая ванна, в которой Майтус сделался кровником. В ванне ловила отблески свечей мутная, припахивающая вода. Наверное, чтобы ничего до моего осмотра не нарушать, ее побоялись слить. Колыхалась на крючке портьера, в нише чернели отцовские инструменты, у лестницы, ведущей на широкий балкон второго этажа, громоздились стеллажи.
И опять всюду была кровь.
Само расположение комнат указывало, что отец отступал вглубь, с боем отдавая помещение за помещением. Но я совершенно не видел, как это происходило.
Фон зашкаливал.
Какие-то остаточные жилки, словно пыль, висели в воздухе. Отсвечивал пол. Все эти книги, стулья, стекло всюду, все эти сбивающие с мысли метки…
Я не мог сказать ничего определенного.
— Здесь еще, — остановился дядя.
И мы с Тимаковым, будто под гипнозом, шагнули к нему. Тени наши расползлись по стенам, по-родственному сливаясь с темнотой, клубящейся вокруг.
Под балконом и лестницей отец хранил свою коллекцию находок. Сейчас она представляла собой груды хлама, кучи щепы, камня и металла.
Где-то здесь стояла и модель «Касатки».
Когда шторы были раскрыты, солнечный свет золотил выбленки на вантах и настил палубы. На парусах, закрепленных проволочками, выгибаясь, тянулся к небу черный, в белых пятнах морской зверь.
— Опа-па, — протянул Тимаков, подаваясь назад.
— Да, — сказал дядя Мувен.
Свеча его давала нечеткое пятно света, в нем желтел чешуйчатый бок и слегка золотилась поджатая, размером с человеческую ногу, похожая на птичью лапа. Острые, загнутые, черные когти, перепонки, тигрового окраса бедро.
Я повел своей свечой в сторону.
Странное существо не имело головы. Узкая грудь его была размолочена, чешуя сорвана пластами, открыв бледно-зеленое мясо, глубокая рана обнажала ребра. Из-под тела выглядывало костистое узкое кожистое крыло. Другое крыло было, видимо, вырвано.
— Гарпия? — спросил Тимаков.
— Скорее, виверна, — сказал я и подсветил ему длинный змеиный хвост с шипом на конце. — Перьев нет. Но лапы птичьи.
— Ваш, с усиками, тоже удивился, — сказал дядя Мувен. Он подступил ко мне: — Я никогда не видел у Аски такого чудища. Я вообще не видел, чтобы он вдруг… Бастель, он же с гомункулюсами дела не имел!
— Н-да, — Тимаков присел, провел по боку мертвой виверны пальцами. — Не имел, а кровь Кольваро между тем чувствуется.
Я прошелся, пытаясь разыскать останки «Касатки».
Разгром проступал из темноты и стыдливо прятался в ней же. Кособочились тумбы, лежали книги, лоскутами ползла стенная обивка, чернело обожженное дерево. В простенке между нишами полопалась штукатурка.
И опять я не видел ничего.
Даже нить виверны, тонкая, почти невесомая, обрывалась в локте над ней. Куда тянуть, что тянуть? Долго я ехал…
Дядя Мувен подобрал опрокинутый стул.
— Вот, Бастель, — сказал он, сев, — никаких следов, ничего.
— Следов-то много, — поднялся Тимаков. Он достал из брючного кармана платок и вытер грязные пальцы. — Только вот толку с них…
— Я тоже не вижу, — сказал я.
— Здесь есть резон, — Тимаков подошел к окну и слегка отогнул край черной занавеси, посмотрел наружу и заправил занавесь обратно. — Ваш отец возможно хотел все запутать.
Лицо его выплыло из темноты к моему. Блеснули, поймав свечные огни, глаза.
— Возможно он хотел…
— Защитить меня? — спросил я.
— Помилуйте, — сказал дядя Мувен со стула, — на нас же напали в «Персеполе»!
Тимаков скривился.
— Да, это да.
Он отошел, через несколько мгновений раздались постукивания. Слева, справа по стене.
— Это тоже проверяли, — вздохнул дядя Мувен.
— Человек не может исчезнуть просто так, — объяснил Тимаков свои действия. — Здесь должен быть тайный ход.
— Тогда он был одноразовый, — сказал я.
— Возможно.
Тимаков выбрался из-под лестницы, темной фигурой, лишь слегка замазанной светом, промелькнул у наваленных горой стеллажей. Снова раздались стуки. Дядя Мувен поворачивал за стуками голову.
— Георгий, — сказал я, — я все здесь обползал в детстве. Есть один секрет — винтовая лестница, но она была комнатой раньше.
— Так давайте искать.
— Что?
— Что? — Тимаков вновь подскочил ко мне. Накладная борода его оказалась измазана чем-то белым. — Вы — как болван деревянный, Бастель. Как голем. Извините, конечно, но у вас все-таки пропал отец…
— И я должен рыдать и заламывать руки?
Тимаков посмотрел странно.
— Землю вы рыть должны.
— Более двух недель прошло, — сказал я. — Все выцвело, высохло, смешалось, вы же сами видите, как тут все…
— Не знаю, — капитан дернул щекой. — Вы должны действовать.
— Сначала я бы хотел подумать.
— А разве у высшей крови не наоборот? Ну вас, Бастель!
Тимаков махнул рукой и скрылся в дверном проеме. Под ногами его захрустел стеклянный мусор. Шаги звучали все тише, тише, и я решил, что он в раздражении вышел вон из крыла.
— Ах, Аски, Аски, — пошевелился дядя.
— Как ваш пансион? — спросил я.
— Оставили в прежнем размере. Террийяр лег грудью. Да что пансион… дядя вздохнул. — Тут все дела никуда… Вы идете, Бастель?
Он встал.
От свечи щеки его сделались похожи на медовые персики, которых всегда полным-полно на ассамейских базарах. Такие, с уклоном в красноту. В глазах застыло ожидание.
— Бастель?
— Да-да, — я повернулся на носках, пытаясь разом ухватить всю размеченную кровью картину, — мне все же хотелось бы…
— Я понимаю.
Дядя Мувен оставил спинку стула и грузно пересек комнату. Высветилась дверная створка. Дядя оглянулся.
— Мы рядом.
Я промолчал.
Дядин силуэт, уменьшаясь и распространяя зарницы от удерживаемой в руке свечи, добрался до наружных дверей.
Свет мигнул и погас.
Я остался один, прислушиваясь к зыбкой тишине разгромленного крыла, к поскрипываниям перекрытий, шорохам сквозняков, мягким похлопываниям разодранной ткани, к едва доносящимся со двора звукам.
В чем-то Тимаков прав.
Наверное, я действительно похож на голема. Ни чувств, ни сантиментов. Все это растворено, спрятано где-то глубоко во мне, будто пережаты определенные жилки.
Я уже привык так. Я научен так.
Я уже привык так. Я научен так.
Мальчик мой, говорил Огюм Терст, чувства это такая опасная роскошь, что обретая их, ты становишься почти всесилен. Да-да. Помолчав, он поднимал палец.
И добавлял: но очень уязвим.
Вспоминая отца, я почему-то вижу его взглядом Майтуса из ванны — высохшего и поседевшего раньше времени человека с ножом.
Родные черты, знакомые, из зеркала, глаза. А кровь — кровь не отзывается. И сердце молчит. И все же…
Я распустил жилки.
Отец не мог не оставить сообщения или хотя бы знака для меня. Он готовился, он должен был понимать…
Пол? Нет. Шкафы, стеллажи? Книги? Вряд ли годятся.
Я обошел вокруг выемки с ванной. Кровь светила со стен. Кровь…
Что можно сделать кровью, если знаешь, что твой сын будет здесь?
Жилками, как тонкими щупами, я рассыпался по мазкам, пятнам капель, завихрениям и линиям, отмечающим стену против окон.
Нет. Нет. Мертво. Опять ничего. Нет. И вдруг — слабый отзвук. Тонкая кривая пыхнула красно-белым, укусила ящеркой, опознав. И снова ничего.
Я захватил ниши под балконом и двинулся по стене дальше, а затем перескочил на соседнюю. Еще несколько кровяных мазков отозвались на касания.
Я вспотел, где-то внутри возникло противное липкое дрожание — синдром утомления. Как бы, Бастель, не свалиться снова.
Найдется ли у Репшина новая чудодейственная микстурка?
Свернув жилки, я сел на край выемки. Через анфиладу комнат эхом пронеслось цоконье копыт и увязло на грудах мусора.
Почудился мне там, снаружи, промельк конника или нет?
Я закрыл глаза. Отвлекись, Бастель, подумай. Если отец не убит, что с ним? Где он? Вряд ли в плену. Иначе нападения на меня бессмысленны.
Чистая кровь Кольваро — только у нас двоих.
Значит, он вне досягаемости. Значит, отсюда он смог бежать. Но как? Как можно исчезнуть из-под носа убийцы? Убийцы, который чувствует твою…
Я замер, не веря догадке.
О, Благодать! Или гуафр? Нет, отец, конечно же, ты не умер. Но и выбор твой…
Вновь распустив жилки, я нашел еще девять меток. Всего — пятнадцать. Последняя обнаружилась на перилах заваленной лестницы.
Все метки находились на разных высотах и были различны.
Я начал с самой высокой и, сложив три первых по нисходящей значка, получил слово на древнем языке. Ме. Я. Следующие пять значков дали слово «ишма». Еще четыре — «тэин». И последние три опять «ме».
Ме ишма тэин ме.
Я улыбнулся. Послание означало: «Я жив. Не ищи меня».
И какой бы я ни был голем, но глаза мои иногда сами рождают слезы. Их немного, одна, две, но они есть.
«Я жив. Не ищи меня».
По крошке, по стеклу, перепрыгнув через стол, мимо люстры я вышел на крыльцо. Вечерний воздух показался удивительно сладким, хоть вдохни его и не выдыхай.
Тимаков курил, сидя на каменной ступеньке, вид у него был нахохленный.
— Ну как, подумали? — спросил он, не оборачиваясь.
Я сел рядом.
— Он жив, Георгий.
Тимаков блеснул скошенным глазом. Борода, видимо, отклеилась, и голый подбородок его выглядел непривычно.
— А я свое мочало — того…
Он махнул рукой в сторону кустов.
— Я вижу, — улыбнулся я.
— И что дальше?
— Спать. А завтра утром я попробую повести нить. Потом поеду за Бешеный ручей. Попутно убью двух-трех разбойников…
Плечо Тимакова легко толкнулось в мое.
— А че, конпания-то господину нужна, ась? Если покумекать-то?
— Не откажусь, — сказал я.
Тимаков кивнул. Дымок от сигаретки выписал витиеватый вензель.
Значит, подумал я, пустокровники видят только жилки, рисунок крови. И когда отец истратил, защищаясь, всю свою силу, как я в лесу, нападавший его попросту потерял.
Да и мы…
Я вздрогнул, представив, каково отцу сейчас. Слепота и бессилие на полгода. Сознательно выбранные слепота и бессилие. И бегство подальше от семьи.
Есть ли кому о нем позаботиться?
Глава 15
Засыпал я долго.
В дреме моей отец опрокидывал столы и книги на фигуру в серой шинели, и они разлетались, ударяясь о стены и разламываясь в щепки.
Затем шипела виверна, а фигура ломала ей крыло.
Разбудил меня шум за дверью, незнакомый голос пьяно выкрикивал: «Я заблудился, господа! Заблудился!», звенел опрокинутый на пол поднос, бумкали сапоги, хохотала женщина, что-то валилось, трещала ткань, затем все стихло.
Я повернулся на бок, за цепочку стянул со столика часы, отщелкнул крышку. Видно было едва-едва. Без пятнадцати три, кажется.
Гости, значит, съехались под защиту.
И пьют, и топочут, и — пожалуйста — плутают по дому.
Странно, что я не встречал в семейных семисотлетних хрониках упоминания об этой нашей миссии. Когда мы спасали семьи? Где? На какой страже стояли?
И почему Огюм Терст об этом знает, а я нет?
А остальные? Пан-Симоны, Готтарды, Штольцы и другие, помельче? Знают? Чувствуют? Или это древняя фамильная память?
Отец мне об этом не говорил. То есть, о древности, об избранности фамилии — да. О том, что мы — одна из семи главных ветвей империи, тоже. Но о защитниках…
Я сел на кровати.
Тень от оконного переплета застыла на шторах. Чайки на стене чуть светлыми пятнами реяли над штормовым, серым, подсвеченным живой луной морем.
Я дотянулся до мундира на спинке стула и достал позвякивающие «клемансины». Разобрать, какая чья, было невозможно.
Три маленькие колбочки, черные до половины.
Ритольди, Синицкий и Поляков-Имре, Лобацкий и статистика загадочного — что выпадет? Я перемешал колбочки.
Резиновая пробка, тягучая капля над пальцем. Все равно не спать.
Жилки, потянувшись, слизнули кровь красно-белым, острым язычком. Доли, капли, память. Очень похоже на укол фамильной иглы.
Выпал Ритольди. Изумрудно-алое.
Воспоминания были ограничены, порезаны безжалостным сознанием Палача, все лишнее вымарано, лакуны, сбивки, склейки — в чудовищном количестве, но то, что осталось…
То, что осталось, пахло страхом.
Непереносимым страхом когда-то железного старика, «бешеного Грампа».
И не из-за фамильных опасений возникла его заминка тогда у моей кровати. Ему не хотелось, чтобы кто-то увидел в крови, какой он стал, как его вымотало и надломило похищение внука, как он чуть ли не впервые познал ошеломляюще-полное бессилие.
Одиннадцать дней назад в чужой памяти было солнечно.
Усадьба Ритольди раскинулась на холме, подражая древним замкам. Деревеньки, поля, зеленые лесные утесы внизу, за окном — по-военному плоский двор с редкими фортификационными сооружениями — баллюстрадой по периметру холма и ротондой. Деревянной башенки, спроектированной дедом для внука, видно не было.
Путешествуя по прошлому, чувствуешь многое.
У Грампа ломило кости. Еще пошаливал желудок, совершенно не принимая мясо. И молочные каши с изюмом никогда не могли заменить сочный…
(вымарано)
Где-то на периферии сознания маячили давние победы и собственное величие, побаливали в суставах пальцы, но терпимо, сегодня терпимо.
Семен, слуга, застыл у двери, ожидая указаний. Серые, с легкой нитью оранжа жилки. Его можно было заставить…
(вымарано)
— Обед накрыт, хозяин.
— Очень хорошо. А где Саша?
— Не могу знать!
Семен лупал глазами. Дурак, состарившийся вместе с господином. «Не могу знать!». Вон они как, по-солдатски. Переняли.
Холодок, будто кто дохнул в шею.
— Платье подай простое, но с орденом. И пошли кого-нибудь поискать Сашу, соскучился я. Пусть придет…
(вымарано)
Столовая — золото, белила и лазурь. Каменные воины у стен вместо фальш-колонн, с мечами и копьями. Захоти — и оживут, напитанные фамильной кровью.
Солнце играло серебром приборов.
Пальцы безотчетно мяли салфетку. Предчувствие? Нет, раздражение. Привык, что слова будто приказы, неисполнение — трибунал, расстрел, кровь из жил.
— Где Саша?
Лупали глазами уже двое: Семен и гувернантка, тощая, как ишпанский штык. Лупали испуганно. Гувернантка и вовсе была бледная немочь.
— Александр убежал в деревню, у него там эти… извините, друзья…
(вымарано)
Спал плохо.
Ворочался, бил астурийцев, спасал Полонию, в который раз хрипел и падал под ним конь. Метались тени, метался сам.
Хотя с чего бы?
Что ночное? Ерунда. Собираются мальчишки, картошку пекут, да и Саша знает, как с кровью обращаться. Уж дед-то выучил.
Хотя ревел, ревел внук поначалу…
(вымарано)
Я выдохнул, прерывая чтение. Конкур, господа, чистый конкур. Огюст Юлий Грамп скакал от эпизода к эпизоду, безжалостно отсекая лишнее. Или то, что понимал лишним.
Вернее, это я скакал по проложенному им маршруту. Куда вот только и с каким результатом? В морг?
Ладно, подумал я, поскачем дальше. С барьерами. Где там?
…Утром зарядил дождь. С почтового егеря текло, и он опасливо топтался у дверей. Лицо его не запомнилось, у него был простой рисунок крови, серый с едва проскальзывающей медью, не к чему смотреть на лицо, да и думалось не о том.