— Ну, мам… — протянул Уинстон.
— Вы отлично справились, молодой человек, — торжественно молвил Джонс. — Вам это нелегко далось, но вы справились.
— Юный Уинстон проявил недюжинный интеллектуальный потенциал, — напыщенно добавил Тримейн. — Знаете, после всего, что произошло, я решил вернуться в университет. Хватит с меня военных!.. Разумеется, мне понадобятся талантливые студенты, и… Надеюсь, Уинстон, у вас нет никаких особых планов на ближайшие три-четыре года?
Уинстон от изумления вытаращил глаза.
— Вы… вы это серьезно, профессор?
— Абсолютно. И клянусь, я не передумаю, даже когда протрезвею.
— Прекрасное решение! — воскликнула Тельма. — Ты заслужил это, Уинстон.
— Это… это просто невероятно!.. — Молодой человек никак не мог прийти в себя. — Ведь это же… Это же будет совершенно новая жизнь!
— И надеюсь, новая во всех отношениях, — сказала Клер Бейнс, подходя к ним. Она была в новенькой, отутюженной форме и, несмотря на бессонную ночь, выглядела свежей и бодрой.
— Констебль Клер… — Джонс слегка поклонился. — А я-то гадал, когда вы появитесь!
— У меня для вас хорошие новости, доктор Джонс. Учитывая тот факт, что вы сыграли решающую роль в спасении мира, местная полиция решила не предъявлять вам никаких обвинений.
— Довольно любезно со стороны местной полиции. — Он снова поклонился. — А теперь позвольте задать вам один личный вопрос… — Джонс показал на бокал шампанского в руке Клер. — Что побудило вас присоединиться к нам, презренным нарушителям закона? Кроме того, мне казалось — вы на службе.
— Думаю, блеск обручального кольца на безымянном пальце заставил нашу Клер позабыть о своей всегдашней суровости, — сказала Тельма, лукаво улыбаясь.
Джонс посмотрел на руку Клер: он только сейчас заметил скромное колечко с бриллиантом.
— То есть вы хотите сказать, что вы и Уинстон… Поздравляю!
— Ну, я подумал: после всего, что мы пережили вчера… — пробормотал Уинстон и покраснел.
— Не надо ничего объяснять, Уинстон, — сказала Тельма и тепло улыбнулась.
— Что ж, хоть для кого-то все закончилось хорошо, — подытожил Джонс. — Ну а нам, пожалуй, пора. Допивайте, Тельма, нас ждет машина.
Он вывел девушку на улицу, где стоял министерский автомобиль с шофером. Светило солнце. Где-то в кронах деревьев совсем по-весеннему пели птицы.
— Поглядите на это бескрайнее нортумберлендское небо, Тельма, — сказал Джонс. — Господи, как же я люблю эту страну!
— Это была потрясающая ночь, не правда ли, Джонс?
— Да, будет что вспомнить в старости, — ответил он. — Только подумать, в какое поразительное и противоречивое время мы живем! Мы не знаем, кто победит, тоталитаризм или демократия, не знаем, одолеет ли свободный рынок плановую экономику, не знаем даже, уцелеет человечество или уничтожит само себя в очередном пароксизме военного безумия, и все же среди нас находятся люди, подобные Дрейку, которые способны задумываться о далеком будущем и совершать открытия, аналогов которым люди еще не знали.
— Одну минуточку, Джонс! — окликнула его Клер Бейнс, появляясь из дверей паба.
— Я вас слушаю, Клер.
— Вы оба должны кое-что подписать. — Она протянула ему какой-то бланк.
— Что это? — Джонс взял бумагу и достал очки. — Подписка о неразглашении?!..
— Согласно официальной версии, которую власти собираются опубликовать в ближайшее время, на одном из промышленных предприятий Ньюкасла произошла авария, вызвавшая необходимость эвакуации населения.
— Ах вот оно что?!.. Ну а как власти собираются объяснить землетрясения и вулканическую деятельность?
— Не было никаких вулканов. Взорвался метан в старых штольнях — только и всего.
— Опять метан?! Только не это, Клер! Если бы вы знали, сколько загадочных явлений объясняли взрывом рудничного газа, сколько материалов отправилось в корзину, только потому что кто-то предпочел скрыть правду.
Тельма взяла его за руку.
— Идемте, доктор Джонс. Быть может, так даже лучше. Насколько я знаю, не в ваших правилах раздувать скандал.
Джонс с горечью покачал головой.
— Да, мы, британцы, очень не любим скандалы. Для нас важнее всего сохранить лицо, поэтому даже катастрофы у нас случаются чисто британские. Таких нет больше нигде в мире.
Но Клер его не слушала. Подняв голову, она смотрела в безоблачное голубое небо. Там, высоко над безмятежной землей, кувыркались и парили несколько приплюснутых шаров.
Перевел с английского Владимир ГРИШЕЧКИН
© Stephen Baxter. Project Hades. 2010. Печатается с разрешения автора.
Рассказ впервые опубликован в журнале «Analog» в 2010 году.
Кристин Кэтрин Раш День красных писем
Последний понедельник учебного года, репетиция торжественной церемонии выпуска… После обеда выпускники школы имени Барака Обамы начинают собираться в спортзале, где по традиции им выдают мантии и академические шапочки с бело-голубыми кисточками. Кисточка вызывает наибольшие трудности — на какую сторону ее свесить, может, лучше передвинуть сюда?..
Через несколько дней у ребят начнется взрослая жизнь. Будущее кажется им зыбким и неопределенным, полным пока неясных возможностей.
Возможностей, однако, может оказаться не так уж много, потому что сегодня еще и День красных писем.
Я стою у самого выхода, чуть не на лестничной площадке. На мне повседневная юбка и блузка, которую не жалко. В этот день я всегда стараюсь надеть что-нибудь ненужное, потому что к вечеру рыдающие у меня на плече выпускники испачкают всю блузку слюнями, соплями и размокшей косметикой.
Сильно колотится сердце. Я всего лишь слабая женщина, хотя многие считают меня суровой и жесткой. Тренеру приходится быть жестким. Я по-прежнему тренирую баскетбольные команды, хотя уроки давно не веду — школьное начальство решило, что лучше мне работать воспитателем, а не учителем. Это решение было принято двадцать с лишним лет назад, после моего первого Дня красных писем в школе Барака Обамы.
Я, наверное, единственная из учителей, кто действительно понимает, насколько жестоким может быть это мероприятие. На мой взгляд, неправильно уже то, что День красных писем вообще существует, а хуже всего — что он проводится именно в школе.
Иногда я думаю, этот день следовало бы сделать нерабочим, чтобы дети находились дома с родителями, когда получают красные письма. Или не получают. Такое тоже случается.
Сложность ситуации еще и в том, что мы не можем подготовиться к тому, что нас ждет, — учителя не имеют права просматривать письма заранее. Ничего не поделаешь, это запрещено законом об охране личной жизни.
И правилами путешествий во времени тоже. Существует только один — один-единственный — способ доставки писем: хронокурьер появляется непосредственно перед репетицией церемонии выпуска, раскладывает красные конверты по папкам и тут же исчезает. Письма в конвертах самые настоящие (никакой электроники), написаны от руки на бумаге старинного образца, которую использовали полтора века назад. Только такие письма доходят до адресата: бумага поддается проверке, подпись — идентификации, да и конверты надежно запечатаны и проштемпелеваны.
Очевидно, и в свершившемся будущем ошибки никому не нужны.
Все папки, кстати, надписаны, чтобы письмо попало точно по адресу. И тем не менее письмам полагается быть расплывчатыми и неопределенными.
Я не занимаюсь учениками, получившими свои письма. Для этого есть другие люди — профессиональные балаболы, как я их называю. За небольшое вознаграждение они исследуют текст и подпись, истолкуют смысл письма, а также постараются определить социальный статус, физическое и моральное состояние отправителя.
Я-то считаю, что именно это и превращает День красных писем в надувательство, но ученики не могут этого понять, ведь воспитатели (то есть я) в это время заняты теми, кто никакого письма не получил.
Выделить такого человека в толпе учеников непросто. А предсказать, кто из ребят не получит письма, мы не в состоянии. Об этом можно только догадываться, когда выпускник, поспешно отойдя в сторонку и открыв папку, вдруг застывает, а затем медленно поднимает изумленно-испуганные глаза.
В папке у него либо красный конверт, либо ничего.
А у нас даже нет возможности посмотреть, чья папка пуста.
* * *Мой собственный День красных писем состоялся тридцать два года назад в школе Милосердной сестры Марии в городке Шейкер-Хайтс в Огайо. Это была маленькая католическая школа совместного обучения, принадлежавшая конгрегации Сестер милосердия. Сейчас она уже закрыта, но в то время пользовалась очень хорошей репутацией. Согласно каким-то там опросам, она считалась лучшей частной школой в Огайо, даже несмотря на некоторый консерватизм учебной программы и мощную религиозную составляющую.
К религии, впрочем, я была почти равнодушна, зато хорошо играла в баскетбол, поэтому целых три университета — Калифорнийский в Лос-Анджелесе, Невадский в Лас-Вегасе и Университет Огайо (знаменитые «Каштаны»[37], кстати, именно оттуда) предложили мне свои стипендии. Кроме того, скаут[38] профессиональной лиги, который тоже давно меня приметил, обещал, что я легко пройду пятиступенчатый отбор, если только стану профессионалкой сразу после школы, но мне все же хотелось получить высшее образование.
«Образование ты сможешь получить и позже, — твердил агент. — Любой самый престижный университет с радостью тебя примет, когда ты уже заработаешь славу и деньги».
Но я уже тогда была сообразительной и интересовалась судьбами тех, кто попал в большой спорт сразу после школы. Очень часто, получив серьезные травмы, эти ребята теряли контракты и деньги и в спорт уже не возвращались. Многим приходилось браться за любую работу, лишь бы заплатить за обучение. У большинства же до учебы дело и вовсе не доходило.
Те, кто удерживался в спорте, отдавали большую часть своего заработка всяким менеджерам, агентам и прочим дармоедам. А я смотрела на вещи трезво, и мне было ясно: я невежественная девчонка, у которой только и есть, что неплохие способности в обращении с мячом. Да, я была наивна, доверчива и малообразованна, однако для меня было очевидно, что жизнь продолжается и после тридцати пяти, когда даже самые одаренные спортсменки начинают терять форму.
А о своем будущем я задумывалась достаточно часто. Что со мной будет после тридцати пяти? Я ни секунды не сомневалась: как только мне исполнится пятьдесят, мое будущее «я» напишет мне письмо и поможет определиться с выбором.
Тогда я считала так: все сводится либо к университету, либо к профессиональному спорту. О том, что будет, что может быть иной вариант, я не задумывалась.
Как известно, любой, кто захочет, точнее — каждый, кто ощутит подобную необходимость, может написать письмо себе прошлому. И это письмо будет доставлено адресату накануне выпуска, когда тинейджеры теоретически уже взрослые люди, но фактически еще находятся под опекой школы.
В соответствии с рекомендациями письмо должно быть вдохновляющим. Оно также может предостерегать прошлое «я» от какого-то недоброжелателя, нелепой случайности или неправильного решения.
Но только от кого-то или чего-то одного.
Статистика гласит: большинство взрослых избегают предостережений и советов. Их жизнь нравится им такой, какая она есть. Взяться за письмо их может побудить только желание ничего не менять в собственном прошлом.
И только те, кто допустил серьезную ошибку или просчет, кто однажды выпил лишнего и принял неправильное решение — попал в аварию, лишился лучшего друга или вступил в случайную связь, — пишут письма с предостережениями.
Но любое более или менее ясное предостережение ведет к изменению реальности. Перед человеком, когда он молод, лежит сразу несколько вариантов жизненного пути, и взрослый, когда пишет такое письмо, надеется, что его прошлое «я» избежит роковой ошибки. Но если подросток последует совету, тогда его прошлое «я» получит письмо от взрослого, каким он никогда не станет. Такой молодой человек вырастет благоразумным и осторожным взрослым, сумевшим избежать той пьяной ночи, которая когда-то сломала ему жизнь, а этот новый взрослый, в свою очередь, напишет себе прежнему уже другое письмо, предупредит о другой опасности или наоборот — многословно и туманно расскажет о своем обеспеченном и блестящем настоящем. И так может продолжаться до бесконечности.
На эту тему написано немало научных трудов, а дискуссии о последствиях все не утихают. Вынесено немало судебных решений, принята куча законов и поправок к ним, но ситуация остается столь же запутанной.
Все это возвращает меня к той ужасной минуте, которую я много лет назад пережила в часовне Милосердной сестры Марии.
Репетиция выпускной церемонии у нас проходила совсем не так, как в школе имени Барака Обамы. Не помню точно, когда именно она состоялась; кажется, тоже в последнюю перед выпуском неделю, но только не в понедельник, а позже.
День красных писем в школе Милосердной сестры Марии мы провели в молитвах. В принципе, каждый учебный день начинался у нас с того, что ученики шли к мессе. Однако в этот день выпускной класс должен был отсидеть дополнительную службу, включавшую молитву о прощении грехов и проповедь о противоестественности того, что требовал закон от администрации школы Милосердной Марии.
В нашем учебном заведении День красных писем терпели как неизбежное зло. Создававшаяся в традициях католической церкви школа Милосердной Марии выступала против путешествий во времени, поскольку еще очень давно — задолго до моего рождения — Папа объявил такие путешествия мерзостью, противной воле Провидения.
Аргументы Церкви вам наверняка известны. «Если бы Господу было угодно, чтобы мы путешествовали во времени, — заявляли богословы, — Он в своей неизреченной мудрости Сам наделил бы нас этой способностью». На это ученые возражали: «Если бы Бог хотел, чтобы люди могли путешествовать во времени, Он дал бы человеку возможность постичь природу этих путешествий… И пожалуйста, Он так и сделал!».
Даже сейчас все споры фактически сводятся к тому же самому.
Поначалу, впрочем, путешествия во времени были уделом людей богатых и влиятельных. Вероятно, возникновение множества альтернативных реальностей пугало их меньше, чем остальных. А может, богатым это было просто безразлично — ведь, как заметил знаменитый (но мало читаемый) американский писатель XX века Скотт Фицджеральд, «они не похожи на нас с вами»[39].
Но потом ситуация изменилась. Еще столетие назад большинство (замечу — политически активное большинство) прекрасно понимало, что «путешествия во времени для всех» — это чистой воды утопия, но нельзя же было (Америка есть Америка!) лишать гражданина даже теоретических шансов побывать в прошлом. И «путешествия во времени» сделались лозунгом политической борьбы. Либералы требовали от правительства начать государственное финансирование таких вояжей, а консерваторы были убеждены, что разрешать их можно только тем, кто в состоянии за это заплатить.
Затем произошло нечто ужасное. Из исторических трудов этот факт полностью не вымаран, но в школах (во всяком случае, в известных мне школах) о нем стараются не говорить. Федеральное правительство предложило компромиссный вариант.
Согласно новому закону, каждый мог совершить одно бесплатное путешествие во времени. Это не значит, что людям разрешалось отправляться в прошлое, чтобы присутствовать при распятии Христа или наблюдать битву при Геттисберге[40], зато каждый имел право отправиться в свое собственное прошлое. Впрочем, даже такое путешествие могло иметь самые серьезные последствия, поэтому был установлен жесткий контроль. И все же никакие драконовские меры не смогли помешать одному чудаку проникнуть в Индепенденс-холл[41] в июле 1776 года и рассказать отцам-основателям, что же они натворили.
В силу этих и некоторых других причин власти понемногу закручивали гайки (считалось, будто ничто не вызывает у народных масс такого сильного недоверия, как способность человека проникать в прошлое), пока право на путешествие во времени не свелось ко Дню красных писем со всеми его правилами и ограничениями. С тех пор мы можем только оказывать воздействие на свою собственную жизнь, ни при каких условиях не перемещаясь во времени физически. Тем не менее возможность дотянуться до своего прошлого, чтобы подстраховаться или что-что подправить, вполне реальна.
Но даже это считается неестественным и недопустимым у католиков, баптистов, либералов и членов Лиги Застрявших во Времени (этих последних я просто обожаю: никто из них, похоже, не понимает злой иронии, заключенной в этом названии). В течение еще многих лет после соответствующего закона в таких местах, как школа Милосердной Марии, продолжалась борьба: верующие протестовали, подавали в суд, сами становились ответчиками.
Но подчиниться им все-таки пришлось.
Вот только их отношение к хронопутешествиям не изменилось.
Именно поэтому они всячески третировали нас, бедных выпускников, жаждущих узнать свое будущее, свою судьбу.
Я помню, как мы молились; минуты, что мы стояли на коленях, казались часами. Еще я помню густую влажность поздней весны и страшную духоту и жару, потому что часовня была историческим зданием и там не разрешалось устанавливать кондиционеры.
Упала в обморок Марта Сью Тренинг, за ней — Уоррен Айверсон, наш лучший куортербек[42]. Да и сама я почти всю службу просидела, уткнувшись лбом в спинку передней скамьи и сражаясь с подступающей к горлу тошнотой.