— Выручай, дружок! — крикнул я, выхватывая арабский меч.
Данила, метнулся к лошадям, схватил пистоль и, не целясь почти в упор, разрядил в грудь замахнувшегося на него дубиной детину. Грыць же с воплем "рятуйте" бросился со всех ног наутек.
Двоих я зарубил почти сразу. Третий неумело попытался отмахнуться саблей, но в следующий миг уже дико орал, глядя на обрубок руки из которого струей била кровь. Метнувшись в сторону, я успел полоснуть по боку наседавшего на Данилу долговязого, беззубого "злодия".
Развернулся к остальным. Теперь они уже нападать не спешили, уступив пальму первенства вожаку: седому, одноглазому, со шрамом через все лицо бывалому вояке. В одной руке он сжимал саблю, в другой – нож.
Зловещая ухмылка обнажила несколько чудом сохранившихся гнилых зубов. Он замахнулся саблей, надеясь, что я стану уходить в сторону и угожу под удар ножа. Но недооценил быстроты моих рефлексов. Спустя миг арабская сталь небрежно смахнула его голову с плеч.
Наглядный урок явно пошел впрок. Не желая последовать за вожаком в ад, мазурики бросились врассыпную. Исчезли в кустах еще быстрее, чем появились.
Я вспомнил о Даниле. Повернулся в его сторону. Присев на землю в нескольких шагах от лежащего лицом вниз долговязого, прижав руки к животу и прикрыв глаза, он, содрогаясь всем телом, блевал. Похоже, не ранен. И на том, слава Богу.
За кустами вновь послышались шаги. На поляну, склонив голову, размазывая рукавом слезы и сопли, вышел Грыцько.
Навстречу ему поднялся бледный, без кровинки на лице, Данила. Увидев глаза брата, Грыцько окончательно сник. Подойдя ко мне, упал на колени:
— Прости, пане! Прости… И ты, брате! Не гоните мене, Христа ради! Не гоните! Не перенесу позора… Жить не смогу! Наложу на себя руки… Я испугался… Очень испугался… Но больше вас не брошу… Клянусь… Христом-Богом клянусь.
— Прости, пане, Грыця! И я боялся… чуть не бросился вслед за ним… Ей-Богу!
Да что там говорить, я все прекрасно понимал. Простые сельские мальчишки. Что от них требовать? Пройдут годы, прежде чем вырастут "справжни козакы". Убить человека не так-то просто, даже если он собирается сделать это с тобой.
— Хорошо… Седлаем коней и в путь… А ты, Данила, молодец! Не растерялся. А что страшно, так страшно всем. Вот, держи – награда за смелость и за добрую службу… — вложил ему в ладонь два золотых червонца.
— Неужто мне? Сроду золота в руках не держал! Спасибо, пане!
— Хочу вас предупредить… Нет, приказать! Про то, что были в шинке в день драки и про то, что случилось здесь, навсегда забудьте! Длинный язык – ближайший путь к эшафоту.
— А что такое "эшафот", пане?
— Ну… это такое место, где болтливым дурням отрубают головы.
— Как вы тому? Срезали, словно гарбуз…
— Вот-вот… Приблизительно так… Обмойтесь, пока вода рядом. Да и поехали. Нужно успеть засветло. В темноте наверняка заблудимся.
— А едем-то куда?
— В Диканьку, к генеральному судье Кочубею.
— Ух, ты! — уважительно прошептал, чувствовавший себя героем Данила.
Молодость понемногу брала свое. Его еще недавно бледное лицо уже раскраснелось. Сворачивая "харчи", юноша сунул в рот кусок солонины и теперь усиленно работал челюстями. Грыцько же по-прежнему прятал глаза.
Дальше дорожка вела нас через лес, а потом и вовсе рассыпалась несколькими тропинками.
Мы вдоволь поплутали, прежде чем выехали к похожему на Горбы селу. Звалось оно Будыща. А к Диканьке… к Диканьке путь еще не близок.
Ну, как тут не вспомнить Жаклин с ее восточно-европейским фольклором: "Самая близкая дорога та, которую знаешь!" Или скажем: "Кто ездит напрямик, тот дома не ночует". Что ни говори, а Жаклин свою работу знала…
Попробуй, поспорь!
От Будыщ к Диканьке вел один хорошо натоптанный "шлях". Я ехал впереди, а братья чуть поодаль. Обычно даже на ходу они успевали переговариваться, обмениваться впечатлениями. Сейчас же молчали.
Случившееся давило тяжким грузом на юные души. Должно пройти много времени, прежде чем забудется, уйдет в глубины памяти. Когда-нибудь, многим позже, славные казаки, может, со смехом станут вспоминать первое боевое крещение.
Позже? Опять я за свое! Когда позже? Мир этот не реален! Не реален, и все тут! Безумный бред Хроникона… Не более. У него нет и не может быть будущего.
Но Кумедни этого не знали, потому и продолжали молча страдать. Не знал и ветерок, явившийся неведомо откуда. Он дул нам прямо в лицо. Студил, охлаждал разгоряченные лица, шевелил одежды и волосы. Понемногу набирая силу, стал поднимать дорожную пыль, гнуть травы, шатать верхушки деревьев прилегающего к "шляху" лиственного леса. Голубое небо над барашками облаков как-то незаметно заменила молочно-белая дымка. С каждой минутой свежело. Потянуло сыростью. Хорошо бы успеть до дождя.
— Не отставайте! — крикнул братьям и перевел коня в галоп.
Поднимая облака пыли, мы устремились вперед. Встречные крестьяне жались к обочине, уступая дорогу. Кое-кто кланялся, еще и шапки снимал.
Ну, вот и мы совсем как охрана пана Стоцкого заставляем "сиромах" глотать дорожную пыль. Давно ли я сам был на их месте? Кажется, прошла целая вечность. А всего-навсего – неделя! Тогда, помнится, скрипел от злости зубами…
Лес давно остался позади. Теперь, словно часовые, с обеих сторон дороги нас охраняли дубы. Крепкие, высокие, гордые красавцы, не желавшие склонять головы перед разгулявшимся ветром. Они лишь неодобрительно шумели кронами, роняя на землю чуть желтеющие листья и еще почти зеленые желуди.
Говорят, что дубы живут тысячу лет, сколько же этим: сто, двести? Тьфу ты, черт! Да им же всего-навсего три недели отроду! Три!
Теперь уже я разозлился не на шутку. Делом нужно заниматься, а не философствовать…
Усадьба генерального судьи Василия Леонтьевича Кочубея была обнесена каменным забором. У ворот нас встретила стража:
— Кто такие, чего нужно? — спросил высокий худой казак с "шаблею" на боку и пистолем за поясом.
Другой, совсем еще юноша, буравил меня темно-карими глазами из-под насупленных широких черных бровей. Одет был небогато – сапоги стоптанные, "шабелька" старая, местами поржавевшая.
"Прикоснувшись" к его мозгу, спешно ретировался. Обожгла клокочущая вулканом зависть. Дикая, неуемная… Моя одежда, оружие, конь, сбруя, все то, чего он был несправедливо лишен, — злило, даже более того – приводило в ярость. Слуги и те…
— К пану генеральному судье Василию Кочубею с письмом от полковника Ивана Искры, — не считая нужным скрывать, гордо провозгласил я и напыщенно задрал нос. Желая показать свою "значимость" и пренебрежение к ним, служивым шавкам.
С каким удовольствием сейчас меня послали бы подальше, а то и вовсе…
— Лизоблюды, холуи поганые! — скрипел зубами старший.
Лицо юноши побагровело, глаза налились кровью, а крепко сжатые губы побелели. Судорожно вцепившись в саблю, он сделал шаг вперед. Опомнившись, его товарищ заступил дорогу.
— Не нужно, Петре! Говорю тебе, все, хватит! Обоих погубишь! Хай им грець! Даст Бог… проезжайте! От греха подальше, езжайте, говорю!
За воротами дорога вела через ухоженный парк прямо к большому каменному дому.
Возле крыльца стояла открытая карета – "брычка", запряженная парой лошадей. Здесь же рябой кучер, пуская из люльки дым, переговаривался со спешившимися охранниками.
Бегло осмотрел дом: большие окна с прозрачными, вместо уже ставших мне привычными зеленовато-мутного цвета, стеклами, черепичная крыша. Три мраморные ступени вели к тяжелым резным дверям, подвешенным на массивных кованых петлях. И чистота… удивительная, непривычная глазу чистота. В парке, на дорожке, на ступенях…
Дверь бесшумно отворилась. На пороге показался одетый в платье из добротного сукна и кожаные башмаки слуга.
— Чего пан изволит? — тон мягкий, услужливый, но в нем сквозит скрытое пренебрежение, а во взгляде – ехидца. Мол, видали мы таких гостей…
Он так и не удосужился спуститься со ступеней, замарать в дорожной пыли подошвы башмаков, которыми явно гордился.
Теперь уже я ощутил себя в шкуре тех служивых, что остались у ворот. Но в отличие от них, особо не разозлился. Скорее наоборот…
На этот раз, желая не афишировать пусть и не тайную, но конфиденциальную миссию спешился. Неторопливо, оставляя на мраморе следы, подошел к дворецкому. По-другому его и назвать-то было сложно. С наслаждением поймал расстроенный взгляд, считавший грязные пятна на ступенях.
Вполголоса, интимным, но достаточно веским тоном, сказал:
— Милейший, ну-ка, подсуетитесь! Вашему господину пакет из Полтавы. От Искры, Ивана.
— Уж не случилось ли чего? — пробормотал растерявшийся дворецкий.
Лишь затем до него дошла вычурность фразы, совершенно неподходящая внешности казака. Брови неудержимо поползли вверх. А когда мы встретились глазами, он и вовсе поник, испугался. Пренебрежение и скрытое ехидство словно ветром сдуло. Все-таки есть что-то в породе прирожденных дворецких от гончих псов: нюх, быстрота реакции, чутье…
— Уж не случилось ли чего? — пробормотал растерявшийся дворецкий.
Лишь затем до него дошла вычурность фразы, совершенно неподходящая внешности казака. Брови неудержимо поползли вверх. А когда мы встретились глазами, он и вовсе поник, испугался. Пренебрежение и скрытое ехидство словно ветром сдуло. Все-таки есть что-то в породе прирожденных дворецких от гончих псов: нюх, быстрота реакции, чутье…
Уж не знаю, как, но он сразу понял, что я всегда буду "по табели о рангах" стоять намного выше. А наживать сильных врагов в его планы никак не входило.
— Да не бойтесь, любезный, я не злопамятен! — окончательно добив ошалевшего слугу, мило улыбнулся. — Иди уже, докладывай.
— Сейчас, пане, доложить никак не могу, — извиняющимся тоном лепетал он. — У генерального судьи панна Мирослава Дольская. Но как только… я сразу же… Пожалуйста, немного подожди…
В конце фразы дворецкий и вовсе замялся, отчего сильно смутился и уже развернулся, желая поскорее скрыться за приоткрытой дверью, но, вспомнив что-то важное, задержался:
— Еще раз извини, пане… Как о тебе доложить?
— Зовут меня – Андрий Найда. Так и докладывай.
Похоже, он так мне и не поверил. Неловко столкнувшись с выходившими из дома девушками, вновь смутился и рассыпался в извинениях.
— Извините! Ох, извините меня, пани Мотря. Совсем старый стал… подслеповатый.
— Ничего, Степан, ничего. Иди с Богом… — успокоила его молодка.
Правильный овал лица, большие карие глаза, крылатые черные брови, длинные ресницы, ровные белые зубы и алые губы. Среднего роста, в бирюзовой, расшитой золотыми цветами безрукавке поверх голубого шелкового платья, в красных сафьяновых туфельках с серебряными пряжками, с золотым крестиком на груди и молочно-белыми, слегка мерцающими жемчужинами в ушах. Ее пышные волосы непослушными прядями рвались на свободу из-под шелковой повязки.
На вид девушке лет двадцать, и она могла бы прослыть красавицей, если бы не затаенная грусть и боль в глазах, оставившие беспощадный след под глазами и морщинки на переносице и лбу.
— Настя! — окликнула Мотря подругу, во всю пялившуюся на мою скромную персону. — Настя, пойдем!
Окинув меня неодобрительным взглядом, нетерпеливо дернула ее за рукав.
— Да что с тобой? Пошли, говорю.
Настя, как бы очнувшись, опустила глаза, зарделась ярким румянцем. Совсем еще юная, не более шестнадцати. Худощавая, с чуть детскими чертами лица, нежной кожей, зелеными глазами и светлыми, почти золотистыми волосами – в ней, несомненно, присутствовала добрая доля польской крови. Светло-зеленое платье, синий бархатный кунтуш, кожаные сапожки, бирюза в ушах и агатовое "намысто" на шее.
Чуть отойдя, не удержалась и еще раз быстро оглянулась.
— Какая девка! — простонал за спиной Данила.
Обернувшись, я увидел, как ярко пылают его глаза. Он даже восхищенно приоткрыл рот.
— Настоящий ангел! Боже ж ты мой!
Дверь вновь отворилась. На пороге появилась еще одна женщина. На этот раз постарше – лет тридцати. Собранные ниткой жемчуга каштановые волосы волнами спадали на плечи из-под небольшой кокетливо сдвинутой на бок бархатной шляпки. В ушах сверкали бриллианты. Под стать им сапфирами сияли голубые глаза. Аристократичные черты – тонкий ровный носик, упрямо поджатые губы и румяные щеки.
— Пане Василий, ты просто так от меня не отделаешься! И не надейся. Буду ездить каждый день, пока дело не решу.
Голос приятный, с бархатинкой. Слышен легкий акцент.
— Та, что ты, пани Мирослава. — Генеральный судья развел руками. — Сама должна понимать – дело не из легких. Только зацепи тех монахов, сразу начнут царю доносы строчить…Грамотные, бестии. А гостям… гостям мы завсегда рады. Были бы целы бумаги…
Глянув в мою сторону, сопровождавший ее богато одетый пожилой грузный мужчина с нездоровой отдышкой и темными кругами под глазами оборвал фразу на полуслове. Изо всех сил пытался что-то вспомнить.
— Ты кто? А, понял. Степан докладывал… от Искры… погоди немного.
Обратила на меня внимание и панна. Скользнула холодным, безразличным, и презрительным взглядом. Напускное. Меня не проведешь.
Слуги угодливо открыли дверцу кареты.
Проводив даму, Кочубей повернулся ко мне. В который раз я сегодня подвергся смотринам.
— Давай письмо!
Он тут же, на месте, его вскрыл. Бегло прочитал. Раз, потом еще раз. Прикрыв на мгновенье глаза, задумался. Вновь, словно покупая коня, посмотрел на меня долгим, тяжелым взглядом.
— Так… так…
— Еще полковник просил передать, что серьезно болен. Когда я отбывал не мог подняться с постели…
— Пить нужно меньше… Просит Иван, чтобы тебя на время оставил здесь. Звать-то как?
— Андрий Найда.
— Ты, Андрию, часом грамоте не обучен?
— Обучен, пане.
— Вот и хорошо. Утром пойдешь в канцелярию к Ивану Чуйкевичу. Скажешь, я прислал. А пока… Степан определит…
После чего, скомкав письмо в кулаке, исчез за бесшумно затворившейся дверью.
Моя беседа с дворецким зря не прошла. Степан "определил" с максимальными удобствами. Пусть и не в господском доме, зато без соседей и в комнате с "настоящей" кроватью. Больше того – свел в кухню, где нас сытно "нагодувалы".
Спал я крепко и на этот раз без сновидений. Кошмары по убиенным накануне мазурикам не мучили. Впрочем, как и вещие сны. Может, тому способствовала погода. С вечера начался нудный, моросящий дождь и шел всю ночь. Буянивший днем ветер понемногу стих и проснулся вновь только под утро вместе со мной. Сразу нахмурил лоб, раздул щеки и погнал висящие над головой тучи прочь, на восток. В просветы между облаками то и дело проглядывало солнышко. И хотя по-прежнему было прохладно и сыро – на душе сразу посветлело.
В канцелярию к Чуйкевичу я так и не попал.
Запыхавшийся слуга передал приказ Кочубея немедленно явиться к нему.
Сегодня гордость Степана, белые мраморные ступени, потеряли свой лоск, пестрели множеством грязных отпечатков. Добавились еще и мои.
Ступая вслед за дворецким, удивленно поглядывал по сторонам. Казалось, что перешагнул не порог, а столетие. Светлые комнаты с высокими потолками, ковры, деревянная, украшенная резьбой мебель. Мягкие, обтянутые бархатом кресла и диванчики, серебро подсвечников, бронза и фарфор статуэток, хрусталь графинов и бокалов. На стенах – дорогое оружие, гобелены, картины.
Как отличался дворец генерального судьи от убогой хибары Овсия! Бездонная, непреодолимая пропасть!
В кабинет Василия Леонтьевича Степан сунуться не посмел. Видать, хозяин не в духе. Кочубей, одетый в бархатный с золотым шитьем халат сидел за столом из красного дерева, на котором в живописном беспорядке разбросаны бумаги. Задумчиво крутил в руке гусиное перо.
Немолодой, нездоровый, грузный человек. Хотя, возможно, его внешность обманчива. Глаза живые, движения энергичны. Гладко выбрит. Усы и волосы, обильно посеребренные сединой, аккуратно причесаны.
За спиной Кочубея, буравя меня взглядом, замерла, словно готовая к прыжку пантера, его жена Любка. Внешне она, несомненно, походила на младшую сестру Параску. Вот только черты лица резче, жестче. Уж ее бы я ни за что не рискнул назвать тетушкой.
— Как спалось тебе у нас, голубе? Мухи не кусали? Накормить случайно не забыли?
Начало не особо ласковое. Я пока не мог понять, откуда ветер дует.
— Благодарю пане Васылю. Все хорошо…
— Смотри, хорошо смотри, Любка! — Кочубей испытующе глянул на жену. — Иван пишет, что вы с Параской его знаете… Чей-то он там крестник… что ли…
— Хоть убей, Васылю, не припомню…
"А придется! — подумал я, начиная внушение. — Ну, давай же, "вспоминай", упрямая баба, "родственничка". Крестную Степаниду помнишь? Нет? Да! Да! Так вот – я ее внучек. И сомневаться не смей! Не смей? говорю!"
— Подожди! Кажется он… Точно, он! Степаниды, крестной, внук. Смотри, какой вырос… изменился, враз не признаешь.
— Не ошибаешься? Уверена? Это крайне важно…
— Да он это! Он… Пойду я… Не могу больше. Что-то голова разболелась… Звенит, словно тот медный казан, времени-то, сколько прошло… Разве всех упомнишь…
Массируя рукой затылок, Любка вышла из комнаты, оставив нас с Кочубеем наедине.
Похоже, Василий Леонтьевич немного успокоился.
Но уже следующий вопрос показал, насколько глубоко я ошибался, и сразу поставил меня в тупик:
— На Сечи значит был? Хорошо… Так под чьим началом?
Как не хотелось, но пришлось пошарить в мозгах и генерального судьи. Убедить в несуществующем. Теперь уже он держался за голову.
— Знаю! Славный был атаман! Рано голову сложил… Хорошо. Добро… Скажи-ка мне, Андрию, как на духу, случайно не ты побил ватагу Крывого Пивня?..
Я постарался изобразить недоумение.
— … в Будыщанских ярах…
Его глаза вновь подозрительно сощурены. Молчание затянулось. Я чувствовал, что лгать не стоит, да и с телепатией боялся переборщить.