Весь дрожа, я рывком сел.
Синтетическая ткань зашуршала ужасно громко. Ну и шум, сейчас все проснутся. И прогонят врага…
Через полминуты я заключил, по неподвижности тел и продолжающемуся храпу, что никого не разбудил.
Я пристально смотрел вокруг. Никакого движения на бесцветной земле, ни змеи, ни скорпиона, ни грызуна. Никакой дикарь с ножом в зубах не выглядывал из-за скалы. Опасность создало мое воображение.
И все же что-то тревожило меня.
Я вынул руки из мешка, чтобы приободриться.
Надо мной торжествовало небо. Великолепное, царственное, усеянное мерцающими звездами, оно выказывало совсем иное настроение, непохожее на мое. До него было далеко. Я оставался бесполезной мошкой, возившейся на дне песчаной ямки.
На меня накатило чувство неприкаянности. Чуждость окружения захлестывала меня волнами, вырывая из привычного комфорта. Все вокруг было мне незнакомо: я покинул мой кров; мои будни растаяли вместе с их ритуалами; горы теряли очертания во тьме; обиходные вещи – ножик, рюкзак, фонарики, книги – были ни к чему; мои ориентиры рухнули, в том числе и самые недавние. Все было необычно. Я чувствовал себя голым. Изгнанным. Уязвимым. Одиноким. Беспомощным.
Как я мог приручить неизвестность? Низвести ее до обыденности?
Падучая звезда скользнула перед Орионом. Жуть нарастала. Виски жгло. На каком расстоянии произошел этот феномен? Это расстояние не укладывалось в голове… Оно делало меня маленьким, жалким, это расстояние. Я затерялся в уголке мира, постоянно расширяющейся Вселенной, космоса, существующего четырнадцать миллиардов лет, который будет существовать и тогда, когда меня не станет. Даже то, что я видел, что казалось мне огромным, на поверку оказывалось крошечным: планеты скрывали другие планеты, галактики добавлялись к галактикам, миллиарды систем заполонили недосягаемую бесконечность. Я лежал, пылинка посреди безмерности, малая пылинка материи, ничтожная пылинка времени.
Сердце в груди сорвалось с цепи. Я чувствовал, как оно колотится о грудную клетку. Оно хотело бежать…
Кто я? Свеча, теплящаяся впотьмах, которую погасит ветер. Смешно! Сейчас я могу крикнуть: «Я существую!» – но утверждение мое окутано ужасом, ибо, даже если я заору во всю мочь, вытолкну из себя крик с силой безумия, я не буду существовать всегда. Я – лишь миг между двумя вечностями, вечностью до меня и вечностью после. Я – лишь крупица жизни между небытием и небытием, тем небытием, что мне предшествовало, и тем, что будет за мной. И если вечность оставила меня в покое, то два небытия меня точат. Сказать: «Я есть» – значит сказать: «Меня не будет». У слова «живой» есть лишь один истинный синоним – «смертный». Мое величие становится моим убожеством, моя сила – моим несовершенством. И гордость смешивается со страхом.
Кто поместил меня сюда, на этот круглый камень? С какой целью? И почему так ненадолго?
Я не ничто, но почти ничто. «Почти» – вот мой удел. Почти существо. Почти небытие. Ни то ни другое, но смешение двух в тоске.
Мир разворачивает свою мощь перед моими глазами. Он мог бы восхитить меня, но он меня раздавил. Кружится голова. Перед ним я так мал. Я есть; но я обречен быть ничем. Я здесь мимоходом. Мое существование конечно, вписано между двумя абсурдными событиями, моим рождением и моей смертью. Разлука ждет меня, внезапная, непоправимая: разлука с миром, разлука с близкими, разлука с собой. Разрыв. Лишь в одном я уверен: что я потеряю все.
Тихий голос внутри меня усмехается: «Радуйся! Твой страх умереть является постоянным доказательством, что ты живешь! Пока ты думаешь, что будешь ничем, ты еще есть. А вот когда ты не будешь больше думать…»
Смерть – я не могу ее себе представить. Все рухнет? Наступит темнота? Тишина? Слишком конкретно… Пустота? Нужна полнота, чтобы познать пустоту. Остановится время? Что такое время, если в нем не живешь?.. Я не знаю. Помыслить ничто – значит ничего не помыслить. Не может быть никакого представления, ибо, чтобы представить себе что-то, нужно сознание. А у меня его больше не будет.
Я весь в поту. Страх вырвал меня из мира. Почему так ограничена жизнь и так бесконечна смерть? Волны паники сотрясают мое тело. Во рту пересохло. Сердце готово выскочить из груди. Сейчас я закричу.
– Эрррик?
Я вздрогнул.
Синий силуэт Абайгура вздымался слева от меня.
Его рука осторожно дотронулась до моего плеча.
Что уловил он из моего смятения? Как будто ничего не замечая, он сделал мне знак следовать за ним. Я выпростался, счастливый, из спальника.
Мы прошли метров двадцать до зарослей кустарника, где он отказался разбить лагерь. Там он остановился и показал пальцем на бугорок в песке.
С минуту мои глаза привыкали к темноте, потом я различил рогатую гадюку, которая переваривала проглоченную ящерицу; из пасти свисали задние лапки и хвост, уже окоченевшие.
Тихим голосом Абайгур дал мне понять, что змеи кишат здесь во множестве из-за лужи, привлекающей их добычу, грызунов и скорпионов.
Шорох подтвердил его правоту. Змея метнулась под камни, перемещаясь зигзагами и оставляя на песке следы в виде буквы S. Совсем близко от нас Абайгур указал еще на одну треугольную головку с вертикальными глазками.
Я содрогнулся.
Мы легли рядом со змеиным гнездом. Их яд, хоть и не смертельный, мог некротизировать органы, разрушить участки кожи, подорвать нервную систему.
– Что же делать? – прошептал я.
Как и предсказывал Дональд, мы с туарегом уже понимали друг друга без общего языка.
Он ответил мне, что, как только взойдет солнце, змеи кинутся пить росу с лежащих тел. Рассвет нес нам опасность.
Он достал из своего мешка какой-то пакетик. Открыл его и дал мне понюхать порошок. Сера.
Четырьмя жестами он объяснил мне, что мы должны прочертить защитную линию вокруг спящих, чтобы отпугнуть тварей.
Медленно, внимательно глядя, куда ступаем босыми ногами, прислушиваясь к движению рептилий, мы начали строить это оригинальное плоское укрепление.
Несколько раз я вздрагивал от шороха, шарахался от едва уловимого шевеления кустов.
Как хорошо бояться просто врага! Я знал опасность. Абайгур избавил меня от чистого страха без причин. Он, видно, знал, человек пустыни, что страх маскирует тревогу, давая ей конкретный объект.
10
Уже два дня мы шли по Атакору, самой высокой, самой скалистой части Ахаггара.
На смену горизонтальным потрясениям пришли потрясения вертикальные. На каждом шагу возникали новые вершины, нагромождения камней, пропасти.
Под палящим солнцем мы шли по мастерской, где работала природа, когда была молода, дика и необузданна. Ее мощь подняла из песка первобытные камни и выплюнула лаву миллионами тонн. Завладев этим раскаленным веществом, она разошлась вовсю, творя пики, башни, гребни, складки, бугры, выступы, конусы, арки, зияния, расселины, зубцы, карнизы. Войдя в раж, она с упоением испытывала свой талант, порой с блеском, порой неловко, всегда изобретательно.
В то время не было людей, чтобы похвалить ее работу; она создала их после. Однако, похоже, она с тех пор потеряла интерес к своим творениям: стройка выглядела заброшенной. Воды, ветра, века подточили эти достойные масштабов Гаргантюа скульптуры, лишив их грозной силы.
Сегодня здесь возобладал хаос. От скал отслаивались куски. Каменные осыпи ломали линии. Огромные глыбы загромождали тропы. Шедевр обветшал.
Время от времени хаос отступал, и были видны чистые очертания гребня, округлость вершины, изящный изгиб дороги, но чаще приходилось перебираться через завалы, лезть, карабкаться.
Между этими разгулами всевозможных выпуклостей нас изматывали длинные плато, раскаленные, без деревьев, без тени, враги жизни.
Потом мы выходили к высоким скалам, изрытым лунками, словно изъеденным кариесом.
Тома, геолог, был близок к экстазу. Как будто любителя искусства пустили в музеи Ватикана… Он неутомимо рыскал направо и налево, наклонялся, что-то подбирал, комментировал, квалифицировал, анализировал, сопоставлял. Более того, в нем проснулся зуд коллекционера: если в первые дни он остерегался слишком нагружаться, то теперь, охотясь за камнями, не мог устоять перед искушением взять с собой несколько образчиков.
Его рюкзак тяжелел, и мы с Абайгуром лукаво переглядывались, а то и прыскали: если туарег сыграл со мной шутку, набив мой багаж камнями, Тома брал на себя эту ношу по доброй воле.
Он, однако, и нас увлек своими открытиями, показывая шероховатые трахиты, аспидные, желтые, даже розоватые, и особенно необычные камни, которые звучали, словно полые, вулканические фонолиты, зеленоватые, а то и белесые от долгого пребывания на воздухе.
В сумерках панорама смахивала на кошмар. Пока их не гасила ночь, на несколько минут под умирающими отсветами очертания меняли консистенцию: на обветренных скалах вырисовывались чудовища, циклопы с широченными ранами, остовы геркулесов, расколотые мечом, титаны с шишковатыми головами, с иссеченной кожей, покрытой отеками, опухолями, вздутиями.
Потом мрак окутывал этот лазарет увечных, а мы впотьмах надевали перчатки, шапки, куртки и собирались в кружок у благодатного огня. Какой контраст с дневной жарой! За двадцать четыре часа мы встречались поочередно с летом и зимой.
* * *Это утро было последним в моей прежней жизни, но я этого еще не знал.
Ночь пролетела надо мной, точно птица, задев крылом; я проснулся свежим и бодрым в углублении вади, где мы разбили лагерь.
На этот раз расположились мы основательнее обычного. Планировалось взойти на гору Тахат, самую высокую вершину Ахаггара, около трех тысяч метров.
Поскольку бивуак оставался нашей базой до завтра, некоторые, воспользовавшись этим, отказались от экспедиции. Суставы болели, на ногах вскочили волдыри, позвоночник ломило, требовался отдых. Жерар сказал мне, что не будет участвовать в восхождении; увидев, как он тайком глотает лекарства, я понял, что проблемы со здоровьем, которые он тщательно скрывал, отчасти лишили его свободы. Пожелав мне успешного похода, он снова удалился на ближайший холм. Немыслимый характер! Он великодушно подарил мне это путешествие, которое у меня не было средств оплатить, однако создавалось впечатление, будто путешествует он без меня, в одиночку, почти безмолвный, замкнутый, с насмешливым превосходством посматривающий на других. Он сбивал меня с толку. Наверно, он страдал от внутренней робости, заключившей в броню его пылкий темперамент… Эта смесь огня и сдержанности делала его загадкой для меня. Что до моих спутников, они поставили на нем крест, объявив неприятным типом, все, кроме Сеголен, которая не желала ни о ком злословить и была неравнодушна к его чарам старого вояки.
Абайгур объяснил мне, что присмотрит за усталыми путниками, лагерем и верблюдами.
По его лицу я прочел, что он считает абсурдным желание забраться на вершину Тахата. Какой интерес? На кого там охотиться? Что собирать? Что пить? Ничего… Он не оправдывал затраченных усилий, и наше любопытство казалось ему европейским ребячеством.
Этот массив, который караваны обходили, называя его краем жажды и страха, для него, туарега, не имел тайн, но покорить его – слишком многого требовать… К тому же, не в пример туристам, в нем не было вкуса ни к рекордам, ни к соревнованию; никогда он не похвалится перед своими собратьями, что «был там»!
Мне хотелось переубедить его, склонить на приключение, пообещать ему, что оттуда, сверху, он увидит свой край глазами Бога.
В тот момент, когда я собрался к нему обратиться, он смотрел на орла, парившего в вышине прямо над вади. Затылок его медленно поворачивался в такт полету птицы, подвижный и крепкий. Сосредоточенность Абайгура и его посветлевшие глаза испугали меня: мне показалось, что невидимая нить связывает его с хищником, туго натянутая телепатическая нить, и что глазами птицы он смотрит на наше убежище и его окрестности.
Мы вышли вшестером, во главе с Дональдом. Сообща решили пойти самой длинной дорогой, ибо нашей целью была не столько вершина, сколько прогулка. Четких троп не было, и мы пробирались среди скал и завалов, чтобы выйти к левому склону горы.
Без рюкзака, вновь обретя легкость, я чувствовал себя на каникулах; на мне были только шорты, футболка и кроссовки, а всей ноши – фляга на поясе.
Чем выше мы поднимались, тем вольготнее было идти. Все становилось грандиозным. Земля открывалась нам до бесконечности со своими выростами и вздутиями. Издали казалось, что горы стоят на ровной земле; усталые, обветренные, тысячелетия назад они осели здесь, резко выброшенные из недр планеты. Рельеф обретал спокойствие, которого не выказывал вблизи, когда мы видели перед собой нагромождения камней, расселины с острыми краями и осыпающиеся утесы.
Мы вошли во врата, ведущие к небу.
Мы с Тома больше не расставались. Я был с ним в гармонии, мы вибрировали в унисон. Вздымались хребты, испещренные гранями и трещинами, пышный тысячелистник раскинулся на холмах, то песчаных, то каменистых, отзывавшихся гулким звуком. Он показывал мне музыкальные утесы, состоящие из фонолитов и риолитов, застывших огромными органами: я ловил себя на том, что жду их резонанса, мечтаю, чтобы ветер подул на этот колоссальный инструмент и мы услышали пение его труб, Баха или Брукнера… По мере того как мы поднимались и он показывал мне кварцы, полевые шпаты, амфиболы, различимые невооруженным глазом в застывшей лаве, я видел перед собой уже не строгого профессора, блюдущего свой авторитет и торопящегося показать свои знания, – то был мужественный пятидесятилетний человек, полный страсти, силы движения, жажды открытий.
Когда мы добрались до вершины, безмерная радость захлестнула меня.
Крыша Сахары… Бесконечность впереди, сзади, со всех сторон… Круглая земля…
Я ни о чем не думал; безмолвный, я весь стал созерцающими глазами. Ни одной интересной или умной мысли не приходило в голову, я просто наслаждался, видя, вдыхая и выдыхая.
Тома стоял справа от меня, и мы, сияя, любовались видом. Мы долго оставались так, дыша в одном ритме; потом ему понадобилось назвать вершины: вот Акафу, вот Сергат, вот Ассекрем… Я снисходительно кивал. Названия значили мало, не суть, мелочь, нечто смехотворно человеческое перед гением природы, которого пытался обуздать язык. Мне нравилось не то, что говорил Тома, скорее волнение, которое мы оба разделяли.
Дональд достал прихваченный для нас завтрак: хлеб, крутые яйца, колбасу. Расположиться было негде. Нас притягивала пустота и сотрясал ветер. Самые закаленные остались стоять; я прислонился к скале; Сеголен села на камень. Я ел с аппетитом; на высоте три тысячи метров оранжевое сердце яйца и нежный мякиш обретали дивный вкус редкости.
– Освежиться!
Дональд следил за регулярными водными процедурами; по его сигналу мы должны были попить и ополоснуть лицо. Я снял с пояса свой единственный багаж – флягу и пульверизатор. Распыляя эвиан, я улыбнулся: мне показалось, что на моей коже мимоходом встретились снежные Альпы с черным Ахаггаром.
Внизу, очень далеко справа, я скорее угадал, чем увидел, указанный Тома вади Тахат, песчаный изгиб, где мы разбили лагерь. Невозможно было с такого расстояния разглядеть человека или верблюда. Мы стали царями мира.
После отдыха Дональд дал команду возвращаться.
– Я пойду вперед! – крикнул я.
– Ты узнаешь дорогу?
– Не беспокойся. Я хорошо ее помню.
Зачем я это сказал? С какой стати мне пришло в голову, что я узнаю камни? Как я мог забыть, что начисто лишен чувства ориентации?
В приподнятом настроении я начал спуск.
Тома пошел за мной, но вскоре остался позади: с грузом камней он двигался медленнее.
Я был пьян от счастья. Я шагал. Подпрыгивал. Бежал. Скакал. Оглядываться – зачем? Проверять маршрут – зачем? Моя сила окрылила меня. Мои ноги карабкались, лодыжки держали крепко, ступни сами выбирали устойчивый валун, избегая шаткого камня, дыхание казалось неиссякаемым. Я был непобедим.
Замедлить свой бег я не мог. Быстрее! Я должен шагать еще быстрее. Без устали. Упоение овладело мной. Никогда еще воздух так не наполнял мои легкие. Мое сердце до того переполнилось кровью, что, не беги я, наверно, лопнуло бы.
И я бегу… Осторожность подсказывает, что надо бы подождать спутников, но я наслаждаюсь моей силой, моей свободой. Одиночество возбуждает меня. И к чему она, осторожность? Я уверен в себе.
Я мчусь, идут часы. Часы бегут, словно минуты. Ни малейшей усталости!
И вот я внизу. Лагерь справа.
Я вижу скелет верблюда, выбеленные ветром кости. Надо же, когда мы поднимались, я его не заметил.
Я останавливаюсь как вкопанный.
По идее, здесь уже должен быть лагерь. За этими двумя округлыми глыбами.
Я больше не ориентируюсь. Обхожу их несколько раз.
Непонятно. Я не пасую, делаю несколько шагов вправо, влево, вперед, назад.
Что происходит?
Ничего.
Я ничего не узнаю. Раньше я перемещался в знакомом мире; в одну секунду он стал незнакомым. Где я?
Я не досадую, не злюсь на себя: я не понимаю. Я ошеломлен, ошарашен.
Вдруг я вздрагиваю. А где мои спутники, идут ли за мной?
Склон горы пуст. Где я шел? Вернуться назад? Я оглядываю окрестности и начинаю сомневаться. Что больше похоже на скалу, чем скала? На пик, чем пик? На пропасть, чем пропасть?
Я понимаю, что в этот вечер меня попутал бес… Тропа походила на ту тропу, но была другой.
Я зову:
– Дональд!
Собственный голос успокаивает меня. Он остается сильным, мужественным. Его наверняка услышат.
– Дональд! Тома!
Никакой реакции.
– Ого-о-о-о…
В долгом крике я усиливаю и модулирую мой голос.
Есть: кажется, я слышу ответ.
С облегчением я кричу снова, потом прислушиваюсь.
Эхо долетает до меня, разбиваясь о скалы.
После эха – тишина.
Тишина жуткая.
Окончательная.
Теперь становится ясно: я заблудился.
11
Я так потрясен, что в первый момент не думаю ни о голоде, ни о жажде.