Кэтрин было трудно думать обо всем этом; обычно она отталкивала от себя подобные мысли, но все же надеялась на то, что теперь, когда Николас зажил самостоятельной жизнью, возникшее между ними – в буквальном, пространственном смысле – расстояние, возможно, поможет им лучше увидеть и понять друг друга.
Она не припоминала даже, появлялись ли у нее прежде мысли о том, чтобы сходить в супермаркет, но сегодня пошла туда. Славно, право, сосредоточиться на рутине повседневной жизни, и она с удовольствием погрузилась в эту атмосферу. Купила пучок петрушки, захватывая ладонью ее длинные стебли, и бросила в тележку. Затем наступил черед свежих продуктов, таких, что если не съесть сразу, загниют и начнут вонять, и это подсказывало ей, что она снова утрачивает душевное равновесие.
Скучная задача раскладывания покупок по полкам доставила ей не меньшее удовольствие, чем поход в супермаркет. Когда чувствуешь себя так, как Кэтрин, нечто совершенно обыденное и неблагодарное становится истинной роскошью. Она наслаждалась самыми простыми вещами – извлечением продуктов из сумок и их сортировкой: у всего свое место, а она следит за тем, чтобы порядок не нарушался.
Было только четыре часа – до начала приготовления ужина еще масса времени. Она пошла в гостиную и легла на диван. Она напоминала кошку, нежащуюся на солнце. Закрыла глаза, хоть усталой себя не чувствовала, просто расслабленной. А затем сделала то, чего не делала уже несколько недель. Взяла первую попавшуюся книгу и начала читать. Это была безопасная книга – она ее уже читала, – и Кэтрин вернулась на диван и погрузилась в чтение.
В шесть она налила себе бокал вина и позвонила матери. Этого еженедельного звонка она никогда не пропускала, хотя в последнее время разговоры получались скомканными, поспешными, а мама явно заслужила большего.
– Мама? Ты как? Как прошла неделя?
– Отлично, дорогая. Все, знаешь ли, тихо… но хорошо. Давно вернулась из отпуска?
Кэтрин ответила не сразу, колеблясь, стоит ли поправлять ее: они с Робертом не ездили в отпуск с прошлого лета. В последнее время мама стала путать даты и время суток.
– Да уж не помню и когда, ма, мы ведь с тобой с тех пор не раз встречались. – Кэтрин старалась говорить мягко, не беспокоить мать. Впрочем, беспокоиться и не о чем – пока. Да, время в ее представлении съежилось, но многие события она помнила очень хорошо. Кэтрин продолжила: – Ты ездила к Эмме посмотреть на новорожденного? – Младшая двоюродная сестра Кэтрин недавно родила своего третьего ребенка.
– Да, она с мужем сама за мной заехала. Очень мило с их стороны. Славная крошка. Выглядит веселой. А как Ник? Ему по-прежнему нравится его работа?
– Ну да, он очень доволен ею.
– Вот и отлично. Он такой умный мальчик.
Ник и его бабушка всегда были близки. Сразу после его рождения мать Кэтрин переехала к ним на несколько недель помочь по дому. Это заставило дочь еще больше зауважать ее. Она ухаживала за Ником, но и не только, за Кэтрин и Робертом тоже. Готовила еду, укачивала малыша, давая его родителям возможность вздремнуть после обеда, и вообще делала все, что, по ее разумению, им могло помочь. И никогда не строила из себя мученицу, никогда не учила Кэтрин, что ей следует делать, просто предлагала поддержку и любовь.
– Извини, ма, что пропала так надолго. Совсем замучилась с переездом. Знаешь что, давай пообедаем вместе в воскресенье и Ника тоже позовем. Я заеду за тобой.
– Это совершенно не обязательно. Я и на автобусе могу приехать.
– Ладно, там видно будет. – В последний раз, когда мать села на автобус, она буквально впала в панику, не зная, на какой остановке сходить, и в конце концов вернулась на автовокзал.
Кэтрин отдавала себе отчет в том, что мать постепенно сдает, болезнь еще не объявлена, но признаки ее уже появлялись. Кэтрин помогла найти домработницу, та приходила дважды в неделю убрать квартиру и купить продукты. Зная, что за матерью есть кому присмотреть, чувствуешь себя увереннее.
– Ладно, ма, пойду доделывать ужин. На днях позвоню. Я люблю тебя.
– И я тебя, дорогая. Береги себя.
В семь она отправила Роберту эсэмэску с уведомлением, что ужин будет готов через четверть часа. Включила музыку, увеличила громкость, позволила себе выпить еще бокал вина и ни о чем не думать.
В девять Роберт не появился. Кэтрин начала волноваться. Он не ответил на ее эсэмэску и не позвонил. Такая небрежность на него совершенно не похожа. Просто взять и не прийти? В желудке возникло неприятное чувство. Она набрала номер Николаса, наговорила в автоответчик просьбу перезвонить, если папа объявится, но и сын молчал. Она уже составила сообщение для полиции, когда Роберт наконец вышел на связь. Он написал, что застрял на работе. Ни слова раскаяния. Ни смайлика-поцелуя. Вот черт. Она задета. Вот сволочь. Мерзавец. Даже не подумал о ней.
Глава 22
2013, начало лета
Кэтрин заблуждалась. Роберт только и делал, что думал о ней. Часами. Не шевелясь. Сидя за столом, когда все остальные ушли домой, с пылающей головой, готовой лопнуть от мыслей о жене. Весь день пакет пролежал нетронутым на его столе, и, только собираясь уходить, он взял его в руки.
Уже наполовину накинув пиджак, направляясь домой, где его ждала Кэтрин, он надорвал пакет. Подобно ей, он весь день предвкушал вечер вдвоем и, открывая конверт, думал о том же. Он нахмурился, вытряхнул на стол пачку фотографий и равнодушно, без всякого интереса, посмотрел на них. Беглый взгляд. В пакете было еще что-то. Книга. Та же, что сожгла Кэтрин. «Идеальный незнакомец», автор Э. Дж. Престон. Он открыл книжку на первой странице: «Любое сходство с реальными людьми, живыми или мертвыми, является случайным…»
И тут он сел на стул и снял пиджак.
Он снова просмотрел фотографии, на сей раз с большим вниманием, одну за другой. Всего их оказалось тридцать четыре. Затем изучил пакет. Почерк на лицевой стороне. Почерк был ему незнаком. «Доставлено отправителем», – значилось в углу пакета, там же от руки было написано имя Роберта – не шариковой ручкой, а пером, синими чернилами. Роберт встал, чтобы задержать уходящую помощницу.
– Откуда это? – осведомился он. Удивленная его тоном, она остановилась.
– Кто-то оставил на вахте.
– Кто именно?
– Сейчас узнаю. – Она подняла трубку и тут же повернулась к нависшему над ней Роберту.
– Какой-то мужчина. Пожилой. Люси говорит, он оставил пакет для вас лично. Больше ничего не сказал. Она говорит, он выглядел немного… неряшливо. Показался бродягой, но держался вежливо, болтаться под ногами не стал, просто отдал пакет и ушел.
– Спасибо, до завтра. – Роберт жестом отпустил помощницу.
Он все еще сидел за столом, разложив фотографии, которые походили теперь на какой-нибудь из коллажей Дэвида Хокни[1]: небольшие изображения, формирующие в своем единстве картину более крупного формата. Но что она означает, Роберт понять не мог. Перед ним была Кэтрин. Кэтрин на пляже, касающаяся пальцами завязок своего розового бикини, неподалеку улыбающийся в объектив Николас. Кэтрин безмятежно спит. Еще один снимок: Кэтрин опирается на локоть, поддерживая ладонью улыбающееся лицо, бикини не скрывает красивой пышной груди. Кому она улыбается? Кэтрин и Николас сидят у самой кромки воды. Николас смотрит в сторону моря, Кэтрин прямо в камеру. Выглядит она соблазнительно и сама это знает, а их маленький мальчик, тогда ему было пять лет, сидит у ее ног.
Снимали не один день – несколько дней подряд. А может, больше, чем несколько? Он попытался вспомнить. Николас появляется на всех пляжных снимках, но есть и другие, где его нет. Может, остался в стороне и не попал в кадр? Вообще-то должен был быть где-то поблизости. В одной комнате с Кэтрин? Или в соседней? Один? Спал? Что видел? Что слышал? На этих других фотографиях Кэтрин не в бикини – в нижнем белье. Лифчик, трусики. Точно не бикини. Кружева. Бретельки, готовые в любой момент соскользнуть с плеч. Сквозь кружево проглядывают острые соски. Да, трусики, а не бикини. Воздушные, невесомые. Под водой не удержатся. Ему ли не знать – он сам купил их перед отъездом на отдых. Рука ее касается трусиков, а взгляд устремлен вверх, в потолок, словно там что-то есть. Только ясно, что там ничего нет. Она пребывает где-то в ином месте, там, где что-то заставляет ее приоткрыть губы и закрыть глаза. Раствориться в собственном драгоценном пространстве. Но не в одиночку, потому что там есть кто-то еще. Безмолвный ценитель. Невидимый свидетель. За единственным исключением. Есть смазанный снимок, и на нем тень на обрезе кадра.
Как хорошо, что Роберт сейчас был один; как хорошо, что некому было увидеть его слезы. Первоначальный шок от созерцания фотографий уступил место боли, пронизывающей, как стальное лезвие, все тело, от затылка до желудка. Он чувствовал, как через кровоточащую рану вываливаются наружу внутренности. Пальцы его дрожали, когда он писал эсэмэску, объясняя Кэтрин, что, мол, застрял на работе. Это самое большее, на что он был способен. Разговаривать с ней он не мог, не мог заставить себя начать разговор, которого, он понимал это, не избежать. Но не сейчас.
Как хорошо, что Роберт сейчас был один; как хорошо, что некому было увидеть его слезы. Первоначальный шок от созерцания фотографий уступил место боли, пронизывающей, как стальное лезвие, все тело, от затылка до желудка. Он чувствовал, как через кровоточащую рану вываливаются наружу внутренности. Пальцы его дрожали, когда он писал эсэмэску, объясняя Кэтрин, что, мол, застрял на работе. Это самое большее, на что он был способен. Разговаривать с ней он не мог, не мог заставить себя начать разговор, которого, он понимал это, не избежать. Но не сейчас.
Ему хотелось думать, что все это ошибка, но он не мог не верить своим глазам. Это она. В цвете. Крупным планом. Он едва ли не физически ощущал аромат ее тела, исходящий от этих глянцевых снимков. Кадры говорили сами за себя – кадры, для него новые, и в то же время смутно знакомые. Нижнее белье. Он сам выбирал его, как и розовое бикини. У нее то же лицо – более молодое, но то же самое, – а вот выражение он не вполне узнавал. И от этого было больно, так больно. Никогда он не видел ее такой отрешенной. Да, это она, Кэтрин, но это не его жена. Узнавал он и место. Испания. Когда это было? В 91-м? 92-м? Небольшой приморский городок в Испании. Летний отдых, на который они собирались все вместе. Тут его охватил гнев, и он только обрадовался этому, потому что гнев на мгновение подавил боль. Он вспомнил, что часть отдыха он пропустил, улетел домой раньше, оставив Кэтрин и Николаса вдвоем. Появилось какое-то дело, которое тогда, наверное, казалось важным, но теперь представлялось ничтожным в свете того факта, что из-за него он потерял жену и сына.
Пусть даже Кэтрин, как она выглядит на фотографиях, не похожа на его жену, но Николас-то – точно его сын, его ни с кем не спутаешь. Его улыбка. Его худощавое тельце. Младенческий жирок сошел – в общем, уже не ребенок, а маленький мальчик. Угловатый, с шишковатыми коленями, острыми локтями. Непоседа, все хочет знать. Роберт смотрел на этого паренька и еще больше закипал гневом. Стал ли Николас свидетелем всего этого? И много ли увидел? И много ли понял? У бедного малыша не было выбора. Он не мог улететь домой. И не мог попросить папу приехать за ним.
Роберт заставил себя вспомнить тот год, когда Кэтрин с Николасом вернулись с отдыха. Это было вскоре после того, как Кэтрин заявила, что хочет снова пойти на работу. Он хорошо помнил этот момент. Ее решение стало для него полной неожиданностью. Он рассчитывал, что еще какое-то время она побудет дома, а потом пойдет работать на полставки. Это не был вопрос денег: он зарабатывал больше, чем она, – вполне достаточно для обоих. Он расстроился, но ничего не сказал, скрыл свои чувства, потому что ее желания ставил выше своих.
Он сглотнул мокроту, скопившуюся в горле. Тогда она сказала ему, что не находит себе места, скучает по работе. Что быть только матерью ей недостаточно, она не заикнулась, но он и сам все понял: собственные потребности были для нее важнее нужд их ребенка. Как, впрочем, и для него. Для него желания Кэтрин тоже были важнее нужд Ника. Стало быть, дело было не в работе – все упиралось в эту историю, случившуюся во время отдыха.
Не домом она тяготилась, а браком. Он вновь перевел взгляд на фотографии, разложенные на столе. Там, на отдыхе, она нашла нечто головокружительное. Проклятие, каким же идиотом он оказался! Надо было надавить на нее в тот вечер, когда он застал ее сжигающей книгу. Она была готова признаться и призналась бы, если бы он настоял. Но он не стал настаивать. Поддался ей, как обычно. Вот почему, стало быть, у нее пропал сон; и вот почему, мать ее, она так замкнулась в себе. Дело не в том, что Ник переехал от них, и не в том, что она почувствовала себя виноватой – плевать ей и на Ника, и на него, Роберта. Нет, все дело в том, что ее разоблачили. В том, что давний роман выплыл наружу. Роман, который она завела под носом у сына. О Господи!
Бедняга Николас, в Испании он оказался в ловушке, с матерью и – кем еще? Кто там с ними был? Мать с незнакомцем – и он, пятилетний свидетель Бог знает чего. Идеальный незнакомец? Он рылся в памяти, надеясь поймать обрывки какого-нибудь разговора с Кэтрин после ее возвращения домой – может, там появится след? Но вспоминались лишь совершенно невинные фразы вроде «Мы так скучали по тебе» или «После того как ты уехал, все стало не так». Это уж точно, сучка ты этакая.
А что насчет Николаса? Может, можно зацепиться за какие-нибудь из его слов? Или он как-то иначе стал себя вести? Ушел в себя? Но нет, Роберту не вспомнилось ничего такого особенного вроде «Мамин друг сделал то-то и то-то», или «Мы познакомились с одним хорошим дядей», или «Мама подружилась…». Роберт вообще не припоминал, чтобы сын хоть что-то говорил о том, как они с мамой проводили время после его отъезда. И о незнакомце не заикался. Да и был ли незнакомец? Может, как раз кто-то, кого он знал? Его беспокоило молчание Ника. Это ненормально, если ребенок вообще ничего не говорит. Ребенок ничего не говорит только в одном случае – если есть что скрывать, если чего-то просто нельзя сказать.
Ожил мобильный. Эсэмэска от Кэтрин: а предупредить нельзя было? На сей раз – никаких смайликов. Он не ответил. Он не хотел с ней не только говорить, но даже переписываться. Но с сыном он поговорить должен. Должен повидаться с ним. Сравнивая Ника, каким он выглядел на фотографиях, с нынешним молодым человеком, Роберт поразился их несходству. Бойкого, подвижного паренька никак нельзя было узнать в медлительном, неуклюжем молодом человеке двадцати пяти лет от роду. Ребенок исчез – рассеялся – в отрочестве и так и не вернулся. Роберт постоянно спрашивал себя: почему? Что с ним случилось? Отчего он утратил интерес к жизни? Мать на этот счет ничего не говорила. И вот, быть может, причина раскрылась. Быть может, маленький Ник увидел или услышал то, чего не должен был видеть и слышать. И Роберт, вполне вероятно, напал на след того – что бы это ни было, – что подкосило его сына.
– Ник? Привет, это папа.
– Привет. – Голос прозвучал ровно.
– Слушай, ты ужинал? – Роберт старался говорить с преувеличенной бодростью.
– Нет, а что?
– В таком случае, может, я заскочу за тобой, и поужинаем вместе? Я тут заработался и умираю с голода… – Николас заколебался, но Роберт настаивал: – По-быстрому. Перехватим что-нибудь рядом с твоим домом. Мне все равно по пути.
– Между прочим, мама никак не может до тебя дозвониться.
– Я уже поговорил с ней, так что не беспокойся, – на ходу придумал Роберт. – Через четверть часа буду.
На двери подъезда, где жил Ник, было четыре звонка: три с именами хозяев, четвертый, верхний, – безымянный. На него Роберт и надавил. Он не был здесь с тех самых пор, как они с Кэтрин помогали Нику переехать, то есть три месяца. Ему представилось, как сын спускается вниз на четыре пролета. Дверь, наконец, открылась. Вид у Ника был хмурый.
– Ну что, пошли? – Роберт расплылся в улыбке, словно компенсируя таким образом недостаток энтузиазма со стороны Николаса.
– Я еще не собрался.
– Ничего страшного. Поднимемся, я подожду. – Роберт последовал за сыном, соизмеряя свой широкий шаг с медлительной походкой Ника; в глаза ему бросились его голые ноги с грязными подошвами; валяющиеся на полу передней газеты; ковер, покрытый пятнами и прожженный в разных местах сигаретами. Роберт подождал в гостиной и заглянул в кухню: раковина, забитая немытыми тарелками, почерневшая от сажи сковородка на плите, мусорная корзина, которую давно следовало бы очистить от пустых пакетов молока и сока да объедков, выбивающихся из черных бумажных оберток. А чего еще ждать от квартиры, в которой теснятся студенты, успокаивал себя Роберт. Да вот только Ник – единственный из жильцов, который не являлся студентом. Его соседей нет дома, вся квартира пропахла гашишем. Роберт надеялся, что это они покуривали, не он. Только бы снова не пристрастился к травке. Но раздражать сына было бы слишком рискованно, и он промолчал.
– Готов? – Роберт открыл дверь в спальню, и желудок его снова взбунтовался. Брюки, тарелки, джинсы, чашки – все валялось в грязи. На пуховом одеяле виднелось желтоватое пятно – там, где отпечаталась вмятина от щеки Ника. Сам он сидел на кровати и натягивал носки. Роберт смотрел, как Ник засовывает ноги в лоферы – те, в которых он ходит на работу, и в нем снова поднялась злость на Кэтрин. Это она во всем виновата. Это она оттолкнула от себя Ника. Это она убедила Роберта, что сыну будет полезно пожить отдельно от родителей. Даже абажура на лампе нет. У Роберта запершило в горле. В глаза ему бросилась игрушка, которая сохранилась у Ника с детства. Она висела на крюке, явно предназначенном для чего-то другого, – крылья самолетика из папиросной бумаги упирались в стену, здесь для них было слишком мало места.
– Ладно, приятель, пошли. – Он поощрительно улыбнулся сыну. Он был преисполнен решимости сохранять спокойствие весь вечер.
Отец и сын. Бутылка красного вина. Стейк с жареной картошкой. В принципе, горячее уже не подавали, но Роберт уговорил хозяина, чтобы кухня обслужила их внеурочно. Любящий отец, которому давно уже следовало пригласить сына поужинать. Да и вообще превратить это в привычку. Он спросил Ника про работу, но ответ слушал вполуха. Продавец-стажер в универмаге «Джон Льюис» – не та карьера, о которой они с Кэтрин мечтали для сына, тем не менее Николас нашел что сказать, чтобы убедить отца, что у него все в порядке. Перекусив, он оживился. Он явно проголодался. Рассказал Роберту про работу, про премиальные. Неужели это и вправду то, чего он хочет от жизни? Этого достаточно? Неужели ему нравится жить в таком убожестве?