У них много общего. Больше, чем можно было бы подумать, с учетом разницы в возрасте. Взять хоть эту чертову книгу, единственную, что попалась Нику на глаза за много лет. Ник признался, что прошелся по ней по диагонали, всю не прочитал, сразу заглянул в конец – и можете себе представить? Он-то теперь может. Собеседник пролистал рекомендованные ему главы – про секс. Чуть пресновато, милый. Может, что-нибудь еще в том же роде? И Ник послал ему нечто поострее, чем в книжке. Ник старше, он повидал побольше. Следуй моему совету: не поступай в университет, наплюй на Бристоль или Манчестер, оставайся в Испании, в Испании светит солнце. Приятель жадно вслушивался в слова Ника, ему нужны новые указания, и Ник не скупился на них. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее по пустякам, говорил он. Не то чтобы он был такой уж говорун – но говорил и говорил, не мог остановиться, про то, чего никогда вслух не произносил – и ты никому не говори, – а Джонатан ловил каждое слово, соскальзывающее с пальцев Ника, и требовал еще и еще, хотел знать про девушек, с которыми Ник спал, и о его рабочих планах, и том годе, что он провел, путешествуя по Соединенным Штатам. Джонатан все хватал на лету, впитывал в себя, усваивал.
Глава 40
2013, лето
Я знал все, что происходило в этом доме: она уехала, он, наоборот, переехал к отцу, который места себе не мог найти, бедняга. Тот небольшой пакет с книгами, что я принес ей на работу, тоже вроде сыграл свою роль. Она больна, на работу не ходит, объяснили мне по телефону. Нет, когда выйдет, сказать нельзя. Что ж, надеюсь, ничего серьезного, произнес я, вешая трубку.
Сердце у меня сделалось твердым как камень. Было время, когда я мог бы испытать к этому мальчику нечто вроде сочувствия. Даже мог бы попробовать прийти к нему на помощь. Меня тронуло, насколько он оказался открыт мне. Долгие годы преподавания в школе научили меня издали узнавать таких ребят – ребят, у которых в душе черная дыра. Они изо всех сил старались прикрыть ее демонстративным равнодушием: мол, им на все наплевать, а больше всего – на отношение к себе окружающих. Но я говорю о подростках. А он уже не подросток, ему двадцать пять лет, и сколько бы он ни «важничал» перед самим собой, сколько бы ни рассказывал, каким был в девятнадцать лет, когда смутно мечтал о путешествиях по Америке или каким там еще краям, от человека с моим опытом трепещущей, несчастной души ему не скрыть.
Ему было плохо. Ему до боли хотелось с кем-нибудь поговорить и говорить долго, за полночь. Конечно, у него были друзья, но это такие же пропавшие души, как и он сам. Я читал их дурацкие приколы. А к тому же они не знали его так же хорошо, как знал я. Когда я отключался от прямой связи, он тоже уходил из виртуального мира в мир реальный, к ним, своим накурившимся травки дружкам, а на следующий вечер возвращался с высунутым языком, в нетерпеливом ожидании моего появления, когда можно будет произвести впечатление рассказом о своих наркотических снах. Ну и пусть подождет – каких-нибудь десять минут или около того, пусть помучается немного.
Ему не понадобилось много времени, чтобы откликнуться на мой первый зов – его внимание привлекла фотография матери. Я пояснил, что обнаружил ее спрятанной у себя дома. Что на обратной стороне написано ее имя. Что потом мне удалось отыскать его следы. Кажется, он оценил это. По-моему, ему польстило то, что нашелся некто, специально приложивший усилия к тому, чтобы отыскать его. Сам по себе снимок был вполне невинный – мать загорает на пляже, – но он дал ему пищу для раздумий. Породил вопросы, не существует ли между нами какой-нибудь связи. Может, у матери случилась любовная интрига? И на свет появился еще один ребенок, его единоутробный брат? И не я ли – тот самый брат? А ведь есть еще и множество других снимков, но до них пока дело не дошло – до них надо дозреть, собраться с силами. Сначала должно последовать нечто вроде врачебного предупреждения. Только не такого, какое сделал он, послав мне эту дрянь. Все же, думаю, мне удалось удачно прикинуться любознательным пареньком и представить Джонатана святой невинностью, так что совсем не сложно было представить себе, будто ничего подобного он раньше не видел.
Ему казалось, что я внимал каждому его слову – и в известной степени так оно и было. Бедняга, он повествовал свою печальную историю мальчику, который на шесть лет его моложе и которого уже как двадцать лет нет на этом свете. Он мог бы открыть свою душу Джонатану, но на месте Джонатана оказался я – тот, у которого в ушах звенел голос Нэнси, а перед глазами – написанные ею слова, материал будущей книги. Имея такую опору, не так уж трудно подтолкнуть столь слабое существо в нужном направлении. Все, что требовалось, так это заполнить окружающую его тьму и подвести к точке невозврата. А затем оставить одного, балансирующим на краю пропасти.
Глава 41
Отрывок из дневника Нэнси Бригсток Октябрь 1998 года
…Она казалась совершенно бесчувственной – полное отсутствие даже намека на сопереживание. Правда, вопрос: можно ли вообще ощутить чужое горе? Быть может, я прошу слишком многого. Так или иначе, хоть на что-то я рассчитывала. На несколько слов, из которых явствовало бы, что она хотя бы пытается понять горе понесенной мной утраты. А она сказала всего лишь: «Мне очень жаль. Печально, что все так вышло». Как это следует понимать? О чем она печалится? О том, что своей жизнью рискнул Джонатан, а не кто-то другой? Или ей жаль, что Джонатан погиб? Но этого она не сказала.
Я все повторяла и повторяла про себя ее слова, стараясь вникнуть в их смысл. Иногда я спрашивала себя, не вырвались ли они откуда-то из потаенных глубин ее души? Не случайное ли это признание – может, ей жаль, что ее сыну не дали утонуть? Но возможно ли такое? Я пытаюсь вообразить себе мать, желающую смерти своему ребенку. А ведь случается и такое, разве не так? Матери убивают детей по небрежности. Они ставят собственные нужды выше их интересов. Забывают о своей ответственности. Да, такое случается сплошь и рядом, об этом приходится читать. И верно, ее вполне можно упрекнуть в небрежении, ибо иначе каким образом мог пятилетний малыш оказаться один в открытом море? Отчего она не бросилась ему на помощь?
Когда мы встретились, я уже знала, что они с Джонатаном были близки, но она утверждала, что до того дня в глаза его не видела. Как это может быть, ведь они отдыхали в одном и том же маленьком курортном местечке? А она все повторяла и повторяла: «Раньше мы не виделись». Лгунья. Я могла бы сказать, что видела фотографии, но промолчала. Не было у меня сил спорить, да к тому же какой в этом смысл? Это ведь не вернет мне Джонатана. Все мои силы уходили на то, чтобы держаться на ногах, стоять с ней рядом у могилы моего сына. Я дрожала от холода. Я была измучена. Мне хотелось от нее хоть чего-то – например, увидеть ее сына, и я нашла в себе силы попросить об этом. Я надеялась, что мы увидимся еще раз и что она приведет сына, но она отказалась. Не было никакой новой встречи. Больше я ее не видела и так и не увидела ее сына, который остался жив только благодаря моему мальчику.
Помню, ее щеки порозовели на холоде, и вся она источала здоровье, и мне было завидно. Помню капельки пота на ее губе и матовую кожу. От нее исходил жар. Жар, но не тепло. Кровь, текущая у нее по жилам, слишком холодна, чтобы понять, каково это – услышать от незнакомого человека, что твой ребенок мертв, каково это не быть рядом с сыном, когда он в тебе нуждается более всего, когда взывает к тебе. А ты не можешь ему ничем помочь, не можешь подставить плечо, не можешь сказать: «Все хорошо, я здесь». Но меня не было там, рядом с Джонатаном, чтобы взъерошить ему волосы, поцеловать и сказать, как я его люблю. Со стороны всего этого не понять, надо самой пережить этот ужас.
Ее сынок играет и веселится здесь, на этой земле, а мой гниет под ней. Она даже не посмотрела на надгробный камень, на котором мы высекли слова: «Он был нашим ангелом». Не посмотрела, не повернула головы. Не принесла цветов. Зачем, интересно, она вообще пришла туда? Хорошо бы ее сын знал, кому он обязан своей жизнью. Хорошо бы он знал, что, если бы не Джонатан, не пребывать бы ему в этом мире.
Глава 42
1993, лето
Она вспомнила, как поднялась на ноги, выкрикивая имя Николаса. Какое-то время назад она заснула, подложив под себя полотенце, на спине, ногами к морю. Она была совершенно вымотана. Спать не собиралась, просто позволила себе прилечь, закинув руки за голову, тем более что Николас был всем доволен.
Она уступила его просьбам и купила красно-желтую резиновую лодчонку, которая попалась им на глаза в первый же день, когда они с Робертом, взяв Николаса за руки, прогуливались по променаду. Тогда им удалось увести сына от надувных дельфинов, акул и лодок, заменив их ведерком, лопаткой и грузовичком, чтобы играть на песке. Но потом он снова взялся за свое, выпрашивая лодку, и в последний день она сдалась. Он будет доволен, а если он доволен, то ей удастся спокойно отдохнуть.
Время от времени она поднимала голову, чтобы убедиться, что с сыном все в порядке, и так оно и было: Николас сидел на песке в надутой лодке, совершенно счастливый положением капитана собственного корабля. Но, повернувшись в очередной раз, увидела, что лодка подпрыгивает на волнах. Она не собиралась засыпать. Она вскочила и позвала сына. Волны начали набегать одна на другую, подбрасывая лодку все выше, но мальчик по-прежнему улыбался, по-прежнему был всем доволен. А рядом купались, ныряя, выныривая, покачиваясь на волнах, множество людей. Все были совершенно спокойны. Она шла к берегу, не сводя глаз с Николаса, время от времени окликая его, с каждым разом все громче, но он даже головы не поднимал. Он пребывал в собственном мире, не слыша и не видя ничего вокруг. Легкие поначалу, волны поднимались все выше, они уже заливали лодку и тащили ее вдаль от берега.
Он больше не был в своем мирке, его несло в открытое море, туда, где оно сначала сделалось темным, потом черным. Солнце скрылось, задул ветер.
– На помощь! – закричала она, бросаясь, наконец, к берегу. – Помогите мне! – рыдала она, вся дрожа, напуганная.
Потом она вспоминала свои слова со стыдом, ведь звала на помощь себе, а не ребенку. Она добежала до кромки воды, зашла по пояс и остановилась. Она знала, что плавает неважно, сил не хватит, и ей стало страшно. Она испугалась, что утонет. Сейчас она заставляет себя признать это.
Не щадя себя, она вспоминила эту сцену во всех подробностях. Она не стала рисковать собственной жизнью ради жизни ребенка. Она говорила себе, что, если поплывет, утонут оба. Она всегда боялась глубины, даже голову в воду не опускала. Это мужчины тонут, спасая детей и собак, – не женщины. Отцы, а не матери. Странно, но ей даже не приходилось слышать о женщинах, бросающихся на помощь тонущему ребенку, и, напротив, не составляло никакого труда вспомнить множество случаев, когда мужчины бросались в бурлящие реки либо грязные канавы, не думая о себе, ведомые лишь слепым мужеством. То есть, наверное, такие женщины существуют, но она не припоминает, чтобы читала про них. Таким образом, она была не одна, кому недоставало храбрости. Будь это горящий дом, либо подоконник на верхнем этаже небоскреба, либо помешанный, целящийся из винтовки, – другое дело. Тогда бы у нее мужества хватило. Она бы бросилась в пламя, не побоялась рухнуть с высоты, прикрыла бы Ника своим телом… но море? Море отпугивало ее.
И тут возник он, отбросил ее в сторону, пробегая мимо, и бросился в волны, как настоящий спасатель. А кстати, куда они все, черт возьми, подевались? Даже флага на пляже не было. Он оказался единственным, кто откликнулся на призывы о помощи. «Нет!» – невольно вырвалось у нее. Это был вскрик, которого никто не понял. А она просто не хотела, чтобы это был он. Только не он, ради Бога! Она смотрела, как он плывет к ялику. А тот бешено раскачивался на волнах – это Николас старался встать на ноги. Только не это, пожалуйста, не надо, так ведь можно вывалиться за борт! Она принялась яростно жестикулировать, пытаясь таким образом усадить его на место, но он был слишком далеко, чтобы увидеть ее.
Теперь она была не одна. Подошла супружеская пара с младенцем, и еще одна семья, англичане, женщина заботливо обняла Кэтрин за плечи. Оказались рядом и испанцы, все завороженно смотрели, как малыша подбрасывает на волнах и к нему, мощно работая руками, приближается молодой человек. Она знала, что сил ему хватит, до Ника он непременно доберется. Ничто его не остановит. И так оно и вышло, и все вокруг заулыбались, и англичанка впилась ей в плечо и тоже расплылась в улыбке, но сама она оставалась мрачной. Она вглядывалась в море, и ей становилось все хуже и хуже.
Он плыл к берегу, таща за собой ялик. Он гипнотически приковывал к себе взгляды – греб одной рукой, но продвигался, продвигался вперед. Героическое зрелище. Настоящий храбрец. Такие мысли мелькали у нее в голове, когда она расслышала тревогу в звучащих вокруг голосах. Сначала невнятная испанская речь, затем заговорил англичанин – глава семьи: «Там что-то не то, им нужна помощь!» И он уже собрался сам броситься воду, но его опередил какой-то испанец, помоложе. Не столь юный, как Джонатан, и все-таки молодой. Сколько ему было? Около тридцати? Ее возраста? Он приблизился к лодке, ухватился за конец веревки и поплыл назад. Какое-то время, впрочем, казалось, что они с мальчиком остаются на месте, волны тащили их назад, но все же ему, этому испанцу, удалось перебороть течение, и он, хоть и медленно, с каждым гребком приближался к берегу, где можно было ни о чем не беспокоиться. И все смотрели на него с Ником, а не на Джонатана. Все считали, что уж ему-то ничто не угрожает.
И в конце концов Николас оказался на берегу, она вытащила его из затопленного ялика, завернула в полотенце и прижала к себе. Он дрожал от холода и не мог выговорить ни слова – зубы выбивали настоящую дробь. Он припал к материнской груди, она накинула ему на голову полотенце, словно это был капор, и еще теснее прижала к себе. И лишь затем повернулась и увидела, что молодой испанец и папа-англичанин плывут к Джонатану, оставшемуся где-то далеко от берега и, казалось, не делающему никаких попыток приблизиться к нему. Он слабо шевелил руками, его затягивало вниз. Все выглядело как в замедленной съемке.
Все вокруг говорили по-испански, все улыбались, гладили Николаса по голове, все были счастливы: мальчик спасен. Но тут одна английская мама наклонилась к ней и прошептала на ухо:
– Не позволяйте ему смотреть в ту сторону. Он не должен этого видеть.
И люди сомкнулись, закрывая от Николаса вид на море. Кэтрин же обернулась и увидела, что из лодки вынимают тело Джонатана. Это была спасательная лодка, только подошла она слишком поздно. Она смотрела, как труп кладут на песок, затем отвернулась и прикрыла собой Николаса.
– Ты делаешь мне больно. – Это были его первые слова.
Она не сразу поняла, что прижимает его к себе слишком сильно. Другие матери образовали подобие стены, не позволяющей ребенку увидеть тело человека, который спас ему жизнь.
– Лучше бы вам, наверное, вернуться с ним в гостиницу, – сказала англичанка, все еще не убирая ладони с плеча Кэтрин. – Где ваши вещи?
Она указала на полотенце и пляжную сумку, и англичанка пошла за ними. Кэтрин поспешно натянула на сына футболку и взяла его за руку.
– Пошли домой, может, там тебя напоят горячим шоколадом, – предложила она и сама поразилась тому, как спокойно прозвучал ее голос.
– Пошли, – бодро согласился малыш, берясь за свободный конец веревки, прикрепленной к ялику.
– Давай лучше оставим его здесь, Ник. Нам ведь уже завтра лететь домой, а на самолет его не возьмешь. Пусть кто-нибудь еще поиграет.
Она уже приготовилась к слезам, но все обошлось. Все осталось позади. Эффект новизны пропал. Ник больше не вспоминал про резиновую игрушку и то, что с ней было связано. Ни разу не вспомнил. А она ожидала этого со страхом. Боялась, что он вспомнит, как ему было страшно, как далеко он оказался от берега, а ее рядом не было, как разбушевалось море, как его в конце концов спасли. Но нет, ни слова про это. Что ему было холодно, да, это он сказал, но не обмолвился, что боялся утонуть. Вообще, не говорил, что ему было страшно. А может, и впрямь не было. Он замерз, ему хотелось вернуться на берег, потом кто-то пришел и взял его на руки. Вот и вся история. А за жизнь свою он ни капельки не боялся.
Поднимаясь по лестнице, ведущей с пляжа, Кэтрин обернулась и увидела Джонатана: он лежал на песке, накрытый двумя полотенцами. Мертвый. Она знала, что он мертв. И что почувствовала? Она заставляла себя вспомнить. Что она тогда почувствовала?
Глава 43
2013, лето
Этот сюжет повторяли в новостях целый день – про детей, которые расстались с жизнью, боясь рассказать родителям о картинках, которые они послали по Интернету хищникам-взрослым, прикидывающимся их друзьями. Некоторым из этих детей было не больше восьми. Слушая эту передачу, я как раз перебирал детские фотографии Джонатана в поисках той, которая нравилась мне больше других – именно таким мне хотелось бы его запомнить. Если бы дело происходило в наши дни и если бы Джонатан был ребенком, не думаю, что он бы стал жертвой этих чудовищ. Никогда бы он не умер от стыда, потому что знал, что всегда может обратиться к матери. Знал, что может рассказать ей все что угодно, и меньше она любить его она не станет. Они были близки, как могут быть близки только мать и сын.
Настолько близки, что именно она, а не я, поведала ему, как появляются на свет дети.
Мать, а не отец. Казалось бы, мне это было сделать проще, но слушал он именно Нэнси, разговаривал прежде всего с ней. Когда я попытался немного просветить его на этот счет, он заткнул уши и что-то замурлыкал, да так громко, что буквально оглушил меня. Потом мы с Нэнси даже смеялись – какой он был забавный, какой глупенький. Половая зрелость у него наступила рано, ему было всего одиннадцать лет, но все равно ему понадобилось знать, что к чему. И Нэнси вызвалась взять это на себя. Ну что ж, удачи, помнится, подумал я, только ведь он еще больше смутится, если про секс ему расскажет мама. Как выяснилось, я ошибся.