- Жалко, что он ушел, я хотел, чтобы мы все вместе поехали в лес.
И Тоестьлстой вернулся с хлебом.
- Хорошо, что ты вернулся, сейчас поедем в лес, - сказал Додостоевский.
- На автобусе? - спросила Ирра.
- Может быть, на автобусе. А почему ты не веришь?
На автобусной остановке стояли, тояли, ояли, яли, ли и замерзли. Автобус промазал мимо них, но сесть удалось. Поехали параллельно горизонту. По этой полосе почти не ходили люди, зато там было много ям и горок. Над этой местностью поднимались пузырьки, как от газированной воды, которые были каплями на солнце. В то же время там рыскали бабушки, и все вместе было, как стихи. Автобус остановился, и все пассажиры стали смотреть в окно, и все до одного обратили внимание, кто выходит у леса. Перешли дорогу и лес тут как тут. Какие-то равнобедренные пригорки, зайчики, была речка, в ней мог купаться, кто хотел, но никто не хотел. Не было слышно ни одного выстрела. По лыжне катались прямо в сапогах, можно было бы еще и петь. Все удовольствия были получены, быстренько отряхнулись от снега, и поехали в гости обедать.
На обед было все самое хорошее. Вышли из гостей поздно вечером и увидели этот же развратный, но совершенно пустой автобус. Нельзя было в него не сесть. Сели и опять поехали в лес.
- Как красиво,- машинально повторила Ирра ту же самую фразу, что и днем. Но красиво в лесу не было.
- Не пойдем за той парочкой, - показал машинально Додо рукой на ту парочку, которая была здесь днем.
- Подождите меня,- сказала Ирра, как только они миновали овраг, в который кубарем скатывались дети, как днем, - я сейчас.
Она отошла в сторонку и сделала "сейчас". Потом познакомились.
Додо сказал, что они с Т.е. познакомились через другого приятеля, не через того, который умер, хотя почему-то считается, что через того.
- Кем считается? - спросила Ирра.
- Ты уже спрашивала об этом,- сказал Додостоевский, - сколько можно спрашивать.
Тоестьлстой провалился в сугроб и сидел на кочке без ног одну минуту, пока Ирра с Додостоевским его не вытащили. Звезд было очень много. Они не лезли в глаза, потому что были очень далеко. Внизу блестел город тоже как звезды, и получалось, что они как бы между звезд тех и тех. Ирра встала между Додостоевским и Тоестьлстым, они пустили ее в серединку, чтобы она не упала, и пошли обратно, как днем. Она сказала, что больше всех любит маму, потом все-таки папу, потом Додо, потом Т.е. Через некоторое время сказала, что она больше всех любит маму, потом все-таки Додо, потом папу, потом Т.е. В конце она сказала, что любит в той последовательности, как сказала днем, и Тоестьлстому было не так обидно.
Нечаянно испортили куст, потому что как только потянули его вверх, он немедленно вытащился. Может быть, он просто был воткнут. Но подобное могло быть и с деревьями, они тоже могли быть просто воткнуты, и поэтому обратно решили идти не как днем, а полем. Был ветер. На всех парусах пришел автобус, на нем приехали домой.
Додо очень много ходил и сильно стучал ботинками. Он достал чистую рубашку, которая была такая мятая, как будто грязная. Тоестьлстой "нарезал тот хлеб, что купил утром и налил чаю.
- Можно идти,- позвал он всех.
- Т.е.,- позвала его Ирра,- переоденьтесь, вы ведь тоже промокли.
- Вообще-то да, - сказал он и взял лишние штаны Додо.
- Тебе разве налезут мои штаны? - спросил Додо. Тоестьлстой примерил их и остался доволен, они жали, но можно было и не застегивать.
- Я не буду их застегивать, - сказал Т.е.
- Ты завтра куда-нибудь идешь? - спросил его Додо.
- Еще не знаю,- ответил он.
- А ты? - спросил ее Додо.
- А ты? - в свою очередь спросила она его.
- Я-то иду,- ответил Додостоевский.
- Тогда я тоже иду, - сказала Ирра.
- И куда же?
- Я должна буду позвонить, и мне должны будут сказать, привезти или не привезти.
- Что привезти? - не понял Додостоевский.
- А может быть, ничего, - сказала она, - может быть, они сюда позвонят, тогда значит им уже привезли. А вы не хотите туда вернуться? - спросила Ирра Тоестьлстого. - Туда, где вы раньше жили?
- Я же там не один жил,- сказал он.
- Но здесь ведь тоже не один, - заметила она.
- Почему,- улыбнулся он,- здесь один.
Они оставили его на кухне, Т.е. сам себе все постелил и даже добавил еще одну подушку.
Среди ночи ей было неудобно пройти в ванную.
- Мне нужно вымыться, - сказала она Додо.
- Иди и вымойся.
- Но он услышит, - недовольно ответила.
- Тогда не ходи.
- Как все несовершенно, - рассердилась.
- Но мы все-таки родились, - у него было хорошее настроение.
- Ну и на фиг? - сказала она.
- У тебя плохое настроение.
- Твой Т.е. перебрался сюда, чтобы быть одному; я перебралась, чтобы быть вдвоем, оказалось, что мы - втроем. Вот это и есть несовершенство.
Он не стал спорить. Неизвестно, сколько времени прошло "с тех пор" и спит ли Тоестьлстой. Самолет на долю секунды заглушивший псаломщика.
- Интересно,- сказал Додостоевский,- сколько времени прошло, пока мы занимались любовью. Извини, я зажгу свет. Может быть, немножко похоже на церковную службу в том смысле, что тоже не знаешь, сколько прошло времени.
- И сколько же прошло времени?
- Я тебе, кажется, говорил о церковном хоре? - спросил он. - Ты что, сердишься на меня? - переспросил он.
Сказала, что не сердится, и что "дальше-то что". Тогда он сказал, что там их два: тот, что справа, профессиональный хор - и это все равно, что художники, поэты, музыканты, а слева - любительский - и это как бы остальные люди. Что справа поют очень хорошо, а слева просто поют: иногда попадают, иногда нет. Но когда начинают петь все вместе, происходит что-то удивительное: уровень уже становится не важен, уровень как бы для того, чтобы помочь всем остальным, что уровень - это простая помощь, что оказывается "с тех пор" прошло два часа.
На столе стояли увеличенные цветы, на полу чайники, один меньше другого. "В самый большой могут уместиться все поочереди, как матрешки. - Налей-ка лучше отсюда сюда, а потом оттуда туда". Ирра уговорила, и он принес из холодильника стаканчик, чтобы она тут же набрала на палочку мороженое и стала водить ею по губам, играя на гармошке.
- Могу спеть, - сказала она.
- Спой.
- "Дай мне эту штучку. - Просто так не могу, но могу поменяться.- Дай просто так.- А ты мне тоже дай что-нибудь просто так. - Тогда получится не просто так, а просто так на просто так".
- Хорошая песенка, - похвалил он.
- Теперь хочется курить после сладкого, - она выкинула губную гармошку.
Бумажный стаканчик послужил пепельницей. Пепел прилип к бортикам, и они стали пушистыми, потом все размазалось, и стало светать. Некоторые предметы стали походить сами на себя. Стаканчик рухнул, взорвался, в окнах уже зажигали свет, и полумрак в комнате можно было принять и за утро и за вечер, поэтому кое для кого это было утро, а кое для кого вечер.
Ирра открыла глаза, и только потом увидела на подушке три розочки. Но на самом деле сначала на подушке было три розочки, а потом она уже открыла глаза.
- Додо, - позвала она.
Вместо Додостоевского в дверях появился Тоестьлстой.
- А Додо? - спросила она.
- Ушел.
- А это, - показала она на цветы.
- Это вам.
Тогда она поняла, что она умерла, что розочки у нее в изголовье, а романчик позади, а розочки впереди, и тогда она встала. Оделась, прочитала плакат: "Утром откройте на мир глаза, изумительно подкрашенные" и вышла на кухню.
- Чай? - спросил Тоестьлстой.
- Чай, - ответила. - А почему цветы?
- Просто так.
- Это вы мне просто так или он?
- Он ушел рано, сказал, что вернется поздно.
- Стало быть - это вы,- рассудила она,- Это потому что вы слышали, как я ночью пела?
- Нет, просто так.
А просто так быть не могло. Значит, она умерла и лежит теперь на смятой постели и рядом валяется в дупель закуренный стаканчик от мороженого; на подушке лежат три розочки, по радио передают похоронный марш с блатным оттенком. Тогда она наспех собрала силы, потому что жить-то хотелось, скатилась к нему с горки прямо на колени, да и поцеловала. Тоестьлстой изумился, но понял простой человеческий закон: просто так за просто так, и не рассердился. Она весело застелила свой гроб, розочки поставила в вазочку рядом с увеличенными цветами.
III.
Остановилась дымковская дама со свистком под мышкой, кончился праобраз дождя, две параллельные спички пересеклись, стоило им только обуглиться. "Ты тайно вытираешься моим полотенцем, чтобы не пачкать свое, я тайно вытираюсь твоим, чтобы не пачкать свое, и получается, что твое полотенце - мое, а мое твое. И я не знаю большей гадости, чем цветущие яблони по-немецки".
- Т.е., - позвала Ирра, - ты спишь?
Он ответил, что спит.
- Тогда почему же у тебя горит свет? - спросила она.
- А что ты хочешь? - спросил он.
- Можно к тебе зайти?
Она зашла к нему на кухню. Он уже лежал на раскладушке, и в тусклой железяке в изголовье горели два огонька.
- Не бойся, сказал он,- это не звезды.
Тогда она села на край.
- Если тебе низко, - сказала она, - я могу тебе дать еще одну подушку.
- Мне не низко, - сказал он. - Он сегодня не придет.
На столе было липко, и пальцы сразу прилипли, и без того на столе было мало места.
- Если тебе холодно, - сказала она, - я могу тебе дать еще одно одеяло.
- Мне не холодно, - сказал он.
Ирра сказала, что ей грустно. Поставили чайник. Скоро он закипел, из носика пошел пар и повалил прямо на стекло. Стало тепло. Додостоевский пришел уже после чая, но до того, как она легла спать.
- Ждешь меня, - сказал он, - не спишь?
- Мы пили чай, Т.е. решил, что ты уже не придешь.
- Вот как, - сказал он.
Ирра забралась под одеяло и отвернулась к стенке.
- Не хочешь? - спросил он.
Она ничего не ответила, и он попросил хотя бы ее руку. Все осталось в руке. Плюнув на то, что Тоестьлстой слышит из кухни, она пошла в ванную и гремела там, пока мыла руки. Она вернулась и сказала, что ей плохо и у него жить, что ей ничего не нравится, что лучше бы она умерла еще тогда, "когда розочки".
- Замолчи, - сказал он, - я сплю.
Она, конечно, замолчала, и тогда он первый заговорил.
- В общем я предполагал, что это может случиться, но так скоро...
- Сначала скажи, что "это"?
- У вас сегодня все было с Т.е.
- Не сегодня.
- Даже так? - удивился.
- Еще тогда, когда "розочки".
- Ну что же, - сказал Додостоевский, - завтра ты уедешь к матери, что я могу еще сказать.
- Еще что-нибудь скажи.
- Спокойной ночи, - сказал.
И дальше уже начинался забор. Доисторические сосульки свисали с огромных крыш. Под ними стояли бессмертные и герои, и сосульки их не убивали. Но как только наступил март, и все смертные высыпали на улицу и тоже встали под крыши, они всех до одного поубивали. В небе было очень красиво: солнце, набитые облака, самолеты, дети, грузовики. Ирра растолкала Додостоевского, и он повернулся.
- Что тебе? Я не сплю.
- Я завтра никуда не уеду, - сказала.
- Ну и что.
- Что значит "ну и что"? - не поняла она.
И с крыш капали будущие сосульки, и шел дождь - будущий снег.
В просеках дневного света висело барахло. Не так уж хотелось ходить по улицам, запущенным с утра, и никак нельзя было подобрать глагола: они на кухне не сидят, а что? Посредине стола стоял хлеб и бутылка с недопитым пивом. Вместо знакомого аккорда в сороковой симфонии Моцарта раздался гудок автомобиля. Примером развернутой секунды могло служить собрание сочинений маркиза де Сада. Не что иное как предоргазмная секунда со своими исключительными героями: официантами, девочками, писателями разрослась до "120 дней Содома". Все подходило к концу или к другому началу: закипал чайник и заслонял паром окно со знанием всего города: доморощенными автомобилями, газонами-пастбищами не для скота. "Хотя бы вытерла со стола". - "Додо умрет первый, а я останусь с Т.е.; Т.е. умрет первый, а я останусь с Додо; я умру первая, а кто из них умрет первый уже неважно". Намочила тряпку, прошлепала ею мимо сахарницы, бутылки и чашек. "Ну, вытерла, дальше что?" А дальше рассвет в ванной, с луной, побелевшей от приоткрытой двери в коридор, где день уже давно. "Доброе утро". - "День уже давно". - "В таком случае",- Ирра смахнула свои вещи в сумку, надела пальто, поцеловала и того в щечку, и другого в щечку, присела "на дорожку", которая так и не состоялась. На кухне была грязь, скопившаяся за неделю и перешедшая накануне в эстетическую категорию по единственной причине: якобы одухотворенности. Накануне Ирра молилась на грязную миску и просила у нее защиты, это было примерно так: "Сделай же, чтобы кто-нибудь из них отвалил сам по себе, а я уж останусь с тем, кто останется, и буду его". Миска с византийской мозаикой из подгоревших макарон и кусочков мяса все же потом отмывалась и после этого становилась не культовым предметом, а чистой миской. "Я уйду часа на три, хоть приберись тут",- сказал Додостоевский и ушел. "Я сама,- сказала Ирра Тоестьлстому, бросившемуся помогать,- уйди куда-нибудь". Он сказал, что над крышей, как больной, летает самолет, и ушел в туалет, чтобы не мешать. Повернулся к плану кинотеатра, рассчитанного на сто двадцать мест, где на сцене три артистки возились с куклами, разыгрывая спектакль про кузнечика. Девушка-кузнечик была самой хорошенькой и положительной. Она была доброй и ленивой, и в нее влюбился его маленький сын. Ему же больше пришлась по вкусу ворона - подстриженная брюнетка. Она так смачно каркала, словно находилась в борделе. Эта область была сыну еще недоступной, и он балдел от кузнечика. Третья дуреха - зайчик, с припудренными усами и булькатыми глазами, ни на что не годилась. Тоестьлстой вышел из туалета и сказал, что недавно был с сыном на кукольном представлении, и их вкусы разошлись. Ирра ответила, что не знала, что у него есть сын. Он сказал, что готов уехать хоть в другой город, и она ответила, что, мол, чем кухня не другой город. Это был маразм. Это было такое, когда все "бо-бо", даже животик бо-бо.
В другом городе "в кухне" было светло, значит, был день, а в другом городе "в комнате" было темно, значит, была ночь. Среди небольшого леса и колес, отражающихся на потолке, после прилива тошноты и материализовавшейся кошки от удара хлопнувшей двери, все стихло и стало пусто. Валяющиеся сапоги с вывороченными носками, выпавшие волосы уже не могли напугать, и только рука в темноте все искала и не находила, что нужно. Она не могла ни на чем остановиться, но она лазила не за часами, не за книжкой, не за стаканом с водой, она не могла вползти. Это было страшно: пальцы кончались ногтями, ногти кончались грязью, грязь кончалась пустотой. В целой комнате предметов для любви было сколько угодно. И был даже человек. Скорее всего нужно было любить человека. Но инертное чувство любви не воплощалось в любовь к человеку и распространялось на брюки, на свитер, трусы, еще кое на что. Но все вместе, может, и было любовью к лежащему человеку. Додостоевский лежал. Он был немертвый. Все было преувеличено: и любовь к брюкам вместо любви к человеку, и ощущение доступности смерти, но, даже если бы это было не преувеличено до желания по-большому, а преуменьшено до приспичивания по-маленькому, все равно одного этого ощущения было слишком много. Оно было непосильно. Оно было слишком большое, что-то вроде самостоятельного земного шара, что "ни взять, ни выпить, ни поцеловать", или слишком маленькое, что-то вроде микроба, что тоже "ни взять, ни выпить, ни поцеловать". Это опущение было таким страшным, что хотелось его бить по лицу. Лежачего не бьют, "Додо, ты меня любишь?" Он ответил, что да, и потом ответил, что нет. О, как правы были мальчики тамады-Торквемады, когда тянули Додостоевского за язык, чтобы он хоть разок брякнул "не люблю". Но он, как попугай, твердил люблю да люблю. За такую ересь сожгли, как миленького, спрашивается: для чего? - чтобы теперь в постельке, как у Христа за пазухой, он проболтался, что не любит. А кто тянул за язык? Ну, что за это сделать, убить? Лежачего не бьют.
- Да, это иррационально, - сказал Додостоевский.
- Но меня зовут Ирра.
- Я тебя не спрашиваю, как тебя зовут...
Батарею в комнате припекало солнце, и батарея еще больше припекала, стало быть, это было зимой. "Помнишь, как я к тебе приехала, и как они тоже приехали, и как они уехали, а я осталась". Во дворе было снега "во", по горло, в яблоневом саду стояла двухместная будка для людей, которой они так и не воспользовались, то есть это был даже сарай. Нарисованные на клочке бумаги канделябры, прислюнявленные к стене, развевались, и это было, что надо. Но только как не надо было это".- "А дальше будет еще хуже". И дальше уже за забором был дом. Он был оцеплен следами, среди которых были собачьи, и был даже след автомобиля, и это было хуже всего. "Ну, посиди же, Христа ради". И потом уже завопили все остальные по-соседски. В доме ужинали. На ужин была ни рыба, ни мясо. "Не выхожу не один не на дорогу, не впереди нетуманный путь не блестит, ночь не тиха, душа не внемлет богу, и незвезда с незвездой не говорит". И в доме уже было то, что напоминало комнату в доме. И там действительно сидели и ужинали. Получалась примерно такая картина, в комнате четко различался первый и второй план. Все, что относилось к первому плану, было любимо, его занимал любимый, который сидел и ел. Первый план включал в себя и косточку, присохшую к губе, и тапочки, и брошенную в двадцати километрах маму. Второй план занимали два других человека, которые сидели и разговаривали. Легче всего было втянуться во второй план, проскочив мимо первого, но любимый встал и сказал: "Как раз луна". Потом Додостоевский за пять минут выгнал второй план, проветрил комнату и позвал. Ирра поднялась, столкнувшись на лестнице со вторым планом, который многозначительно усмехнулся: "Ну так бы и сказал". - "А что ты, кстати, им сказал?" - "А что надо было сказать? Ничего, кажется, не сказал". - "Нужно было что-нибудь такое сказать, потому что я, кажется, с одним из них знакома".- "Так кажется или знакома?" - "Ну знакома, что ты молчишь?" - "Ну дальше, дальше говори". И дальше начинался рассказ про второй план. Что вот есть любимый человек. "Это я?" - "Это ты", и он как бы первый план, и еще несколько человек, которые как бы второй план, не люди вообще, а именно люди: женщины, мужчины, которые нравятся или даже не нравятся, но имеют отношение к любимому человеку, поэтому занимают место. "И один из них был этот второй план." - "Да, один из них". Иногда этот второй план утягивает из первого, и получается жизнь как бы во втором плане: и природа, и контуры, и еда, и даже мама - все переходит во второй план. Второй план имеет только присущую ему плотность, и тут важно не обмануться и не принять его за первый, потому что иначе первый будет навсегда утрачен.