— А это... О чем они, твои мысли?
— О чем? — Нефтодьев с нескрываемым ужасом посмотрел на Шихина, оглянулся, прислушался к невнятному шороху сада. — Будет лучше, если ты этого никогда не узнаешь.
— Ну, как хочешь. Тебе постелить?
— Ни в коем случае! — замахал Нефтодьев длинными тощими руками. — Не должно быть никаких следов. Когда они придут и увидят на чердаке постель, сразу все поймут и устремятся за мной.
— Да? — с сомнением проговорил Шихин. — А как же они узнают, в какую сторону ты пошел?
— А как собаки идут по следу? — хитро спросил Нефтодьев. — От мыслей знаешь какой запах?! Неделю не выветривается.
— Надо же...
Шихин ни на чем не настаивал, и это успокоило Нефтодьева. Он поднялся на чердак, внимательно следя за лучом фонарика, которым Шихин обшаривал все углы, чтобы убедить гостя в полной безопасности. В луче возникали старые ведра, стоящие под дырами в крыше, корыта, розово-голубые журналы «Китай», ребристые бока самоваров, умершие события, завернутые в связки старых газет.
— Смотри, — сказал Шихин, — здесь, возле трубы, тебя никто не увидит, даже если кому-то взбредет в голову забраться на чердак. Тут газеты, сено, можешь устроиться...
— А если придется спрятаться?
— Спрятаться? — переспросил Шихин. — Вон стоит сундук, там тряпье, я еще не успел с ним разобраться... В сундуке и спи, только, боюсь, душновато будет... А у трубы, видишь, доски положены прямо на балки... Там пространство сантиметров на сорок высотой... Тоже можно устроиться. На трубе выступ видишь? Если туда заберешься, то увидеть тебя невозможно. Разве что кто-нибудь протиснется между этими балками, взберется на стропила и глянет вверх... Да и то ничего не увидит, примет тебя за тень от трубы, за мешок с сеном... Место надежное.
— Да, мне здесь нравится, — сказал Нефтодьев, и впервые по его лицу пробежала слабая улыбка, искаженная неверным светом фонаря. — Хочешь, я тебе одну мысль скажу?
— Конечно, хочу.
Нефтодьев оглянулся, взяв фонарь, сам пошарил лучом по углам, заглянул в сундук, под доски и лишь после этого приблизился к самому уху Шихина. Его шепот напоминал слабое дуновение ночного ветерка в ветвях...
— Шихин... Слушай меня, Шихин... Слушай... Ты должен знать, что ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах нельзя... Иначе все обнаружится и ты не сможешь оправдаться. Нельзя, Шихин. Никогда. А если прижмет, если не будет выхода... Или в лес, или здесь, на чердаке... И все скажи. И отпустит... Понял? Но никогда никому, ни за что... Нельзя. Понял?
— Все понял, — заверил Шихин. — Спасибо. Ты настоящий друг. Я этого не забуду.
— Шутки. Понял? Особенно шутки. И смех. Ни в коем случае. Все слышится, пишется... Ну, пока. Хватит шушукаться... Это тоже нехорошо...
— Пока, — сказал Шихин, а повернувшись к Нефтодьеву, уже не увидел бедолагу. — Все в порядке? — спросил он.
— Да-да... Все хорошо... Спокойной ночи, — прозвучало где-то совсем рядом. — Не обманул Аристарх... Чувствую, как дыра все отсасывает, все уходит... Хорошо, как хорошо...
Нефтодьев появился за день до наплыва гостей, но спуститься с чердака не пожелал. Валя несколько раз носила ему еду, забегала туда и Катя. И, ничего не увидев, лишь ощутив что-то неведомое ей до сих пор, кубарем катилась вниз. Глаза ее за очками были раскрыты широко, а собственный ужас, видимо, нравился.
Так стоит ли удивляться страху, который обуял Ошеверова, когда он поднимался на чердак. Вряд ли он увидел Нефтодьева въявь, но что-то его насторожило — то ли тень заметил, то ли блеск глаз из-за трубы, но понял Ошеверов, что водится у Шихина на чердаке какая-то нечисть, догадался. И, улучив минуту, сказал негромко:
— Уж если столько нечисти вокруг, то стоит ли удивляться, что она и на чердаке завелась... Все правильно. Только ты поосторожней, воли не давай. И это... Никакого курева. Кто он такой?
— А черт его знает, — беззаботно ответил Шихин.
— Надолго обосновался?
— Понятия не имею.
— Не мешает, не тревожит?
— Да нет! Смирный... всего боится...
— Боится? Это хорошо, — сказал Ошеверов, что-то прикинув в уме. — Но должен сказать, что самые опасные, это те, которые боятся. И чем больше боятся, тем опаснее. Страх избавляет от нравственности. Мы можем позволить себе быть подлыми, продажными — над нами страх. Он все объясняет все оправдывает.
— А! — Шихин махнул рукой. — Это тоже люди... А тут другой случай.
— Смотри, Митя, — предупредил Ошеверов. — Смотри. Среди нас и тут люди есть... И некоторые, как мне кажется, трусоваты.
* * *Как-то Аристарх, заглянув ко мне в Одинцово, увидел большую фотографию, на которой были изображены воскресные гости Шихиных. В тот день Илья Ошеверов, расположив всех на крылечке, включая Шамана на первом плане и белок на заднем, щелкнул аппаратом «Искра» на широкую пленку, потом щелкнул еще несколько раз, чтобы техническая оплошность не помешала получить хороший негатив. И пленка вышла на славу! Ошеверов отпечатал кучу снимков и разослал всем участникам сборища.
Аристарх долго рассматривал фотографию, поворачивая и так и этак, чтобы блики глянца не скрывали выражений лиц, потом спросил с некоторым недоумением:
— Кто эти люди?
— Это друзья Митьки Шихина, — сказал я тоже с недоумением, поскольку привык, что Аристарх все знает и без пояснений.
— Да? Хм... А как они оказались вместе?
— Приехали в гости... А что тебя удивляет? — взяв снимок, я еще раз вгляделся в него, нашел себя, я себе нравился там, среди улыбающихся гостей. Все были слегка возбуждены грузинским вином, всем хотелось выглядеть молодыми и красивыми, чтобы запомниться друзьям в лучшем виде. Ошеверова на снимке не было, он фотографировал. Его первым и не стало среди нас. Тоже, наверно, какой-то знак был.
— Видишь ли, — Аристарх снова взял фотографию, — это очень разные люди, у них нет ничего общего...
— Ну, ты даешь! — воскликнул я опрометчиво, поскольку в разговорах с Аристархом следил за собой и старался выражаться с уважением к его необыкновенным способностям. Но Аристарх, похоже, не заметил моей непочтительности.
— Это разные люди, и ничто их не связывает, — повторил Аристарх холодновато. — То, что они оказались вместе... удивительно и очень временно. Я знал, конечно, что ты намерен собрать у Шихина дюжину друзей, но допустить не мог, что тебе придет в голову пригласить всю эту разношерстную братию, — в последних словах прозвучало осуждение, будто я своим легкомыслием подвел его.
Но в них есть и нечто привлекательное...
Скорее, забавное... А что касается привлекательности... Впрочем, тебе виднее, — Аристарх бросил снимок на стол.
— Может быть, их связывал Митька?
— Шихин? — Взяв снимок, Аристарх медленно провел по нашим физиономиям кончиками своих пальцев. — Это он? — указательный палец Аристарха безошибочно ткнулся в простоватую шихинскую улыбку.
— Точно! — восхитился я.
— Тот еще тип, — добродушно заметил Аристарх. — У, сколько в нем намешано... Скажите, пожалуйста! А гордыни-то, гордыни! Ну-ну...
Сколько я ни добивался от Аристарха каких-либо подробностей, сколько ни выспрашивал — что же открылось ему в Митькиной физиономии, он ничего не добавил.
— Не притворяйся, — сказал Аристарх. — Ты знаешь о нем больше. Все. Я пойду. Мне пора. Нужно поговорить с Рогозиным.
— Вы договорились о встрече?
— Нет, но он скоро будет у газетного киоска на улице «Правды».
— Откуда ты знаешь? — я пошел на явное нарушение допустимого.
— Понятия не имею, — улыбнулся Аристарх. — Откуда-то знаю... Пока. Как говорит Юрий Иванович, до скорой встречи.
Когда он ушел, я нашел лупу, взял фотографию. Долго рассматривал себя, вспоминал тот день, когда всем было так хорошо от вина, от сознания, что вокруг друзья, от уверенности, что так будет всегда. Потом навел лупу на Митьку. Тогда волос у него на голове было побольше, да и усов он еще не носил, все никак не мог решиться. Митька сидит на перилах открытой террасы, в подкатанных штанах, болтает в воздухе босыми ногами, на лице беззаботная улыбка. Что здесь мог увидеть Аристарх, что его насторожило? Если у этих людей нет ничего общего, значит, их связывал сам хозяин? Сколько же лиц должно быть у Митьки, если столь разные люди съехались к нему? Да, они могли посмеиваться над ним, над его неказистой избенкой, незадачливой судьбой, Адуев обнаглел даже до того, что положил на Валю свой немигающий взгляд, кто-то анонимку настрочил, Васька-стукач вообще постоянно зарабатывал на нем свои полставки — если его отчеты принимали, заказывали новые, значит, действительно у Шихина было не все в порядке с техникой безопасности...
Что же получается, друзья тешились его простоватостью? Или же он собирал в свой загон этих диковинных существ и забавлялся, наблюдая за их кривляньями и прыжками? А его неподдельный интерес к каждому убеждал их, что они действительно что-то собой являют, может быть, каждый рядом с Шихиным чувствовал себя самобытным и значительным... Сказать, что все гости любили Шихина, его жену, дочь этого сказать, конечно, нельзя. Отнюдь не заблуждаясь на этот счет, он вполне удовлетворялся тем, что ему перепадало. Признание невеселое, оно даже унижает нашего героя, но посмотрим правде в глаза: а разве все мы получаем от дружбы только высокое и чистое? Разве наши друзья — все сплошь пример преданности? Торгуют нами, торгуют. И недорого берут. Продают за одну только возможность продать — для забавы, для потехи. В этом смысле их можно назвать бескорыстными. А что касается шихинских друзей, то рядом с Митькой каждый из них чувствовал себя тем, кем только желал.
Ты первая красавица? Очень хорошо. Поздравляю тебя и искренне тобою восхищаюсь.
Ты мыслитель, воин и покоритель дамских сердец? Мастер по вынужденным посадкам в районах Крайнего Севера? Рад за тебя! Мягкой тебе посадки и радостного всплытия. С интересом жду возможности прочесть жизнеописание твоей жизни.
Тебе изменила жена, предавшись любовным ласкам с начальником прямо на его служебном столе? Какой ужас! От всей души сочувствую и гневаюсь вместе с тобой. Действительно, тебе ничего не оставалось, как написать анонимку...
И так далее.
Когда Шихин уехал, многие ощутили неудобство. Что-то ушло. Поубавилось уверенности в себе, в правильности своих слов и поступков. Ведь все мы ждем одобрения наших действий, подтверждения надежд на ту или иную роль в мире, ждем, чтоб кто-то похлопал нас по плечу и сказал нечто поощрительное. Это вовсе не значит, что без этого мы не сможем обойтись, прекрасно обходимся, но душа-то жаждет, жаждет участия и понимания.
Вот накатила однажды на Ивана Адуева блажь — решил он подыскать себе место для памятника, а в том, что памятник ему обязательно поставят, может быть, даже при жизни, Адуев нисколько не сомневался. Походил он в раздумье по городу, на том углу постоял, к тому скверу примерился, как-то ночью взобрался даже на пустующий несколько десятилетий Постамент Екатерины, да-да! Залез Адуев, вскарабкался на гранитный цилиндр, украшенный каменной резьбой, постоял наверху, ощущая холод и зной веков. Ветер истории трепал небогатые его волосенки за ушами, милиционер уже свистел, сзывая полуночных свидетелей, а Адуев все не мог слезть, уж больно место ему понравилось. Рядом исторический музей, горный институт, вниз уходит проспект имени Карла Маркса тут же прекрасное здание художественного музея, занятое железнодорожной конторой, дальше танк времен войны в честь смелого генерала Пушкина. Но... Ничего не получилось. Не успел Иван документы оформить. Сейчас на императорском Постаменте стоит Михаил Васильевич Ломоносов.
А кто помогал Адуеву забраться, примериться, осмотреться?
Митька Шихин помогал.
Месяц Иван пил беспробудно, когда увидел Михаила Васильевича на царском граните. А потом опять пошел по городу место подбирать. Тянуло его в уголки ухоженные, обжитые и опять же связанные с его жизнью-деятельностью. Тут вино покупал, там в общественный туалет забегал, здесь мысли высказывал, а мыслей у него одно время было просто видимо-невидимо. И нашел — на Набережной, рядом с улицей Ленина, как-то сам по себе образовался уютный скверик с клумбой. Клумба была сплошь засажена алыми, обжигающими взгляд цветами, которые безудержно цвели до глубокой осени. В центре клумбы Адуев и решил поставить себе памятник, высеченный из северного гранита, — с Кольским полуостровом у него были давние связи.
Как быть дальше? С кем обсудить, с кем поделиться счастливо найденным местечком? Адуев, не колеблясь, идет к Шихину. Что делает Митька? Хохочет? Катается по полу, не в силах устоять на ногах? Шутит и куражится? Ничуть. Шихин внимательно выслушал Адуева и сказал:
— Подожди. Сейчас оденусь и пойдем посмотрим.
И они идут, смотрят, прикидывают высоту постамента, Митька соглашается, что серый карельский гранит будет очень кстати. Потом обсуждают материал для адуевской фигуры — мрамор, бронза, обсудили даже возможность исполнить Ивана Адуева из раскрашенного фарфора. Но эту идею отвергли — в фарфоровом обличье Адуев выглядел бы чистым чайником. Да и хулиганы могли нос отколоть, ухо, глаз выбить. Остановились на бронзе как наиболее долговечном материале. И землетрясение не страшно, и во время уличных беспорядков, если таковые случатся, бюст, упав на плиты Набережной, не расколется, его снова можно будет водрузить на прежнее место. Одно время Адуев прикидывал — не высечь ли его фигуру на коне. Шихин возражал. И дорого, и несовременно. Иван согласился, но не без колебаний. Утешился тем, что будет изваян во весь рост, установят его лицом к городу, которому отдал столько лет неустанных хождений по улицам, а за спиной чтобы простиралась могучая полноводная река, и чтобы шли по ней баржи и пароходы, и приветствовали бы Адуева мощными гудками. Но главное, о чем тревожился Иван, чтоб по лицу его, по глазам потомки могли определить — стоит воин, мыслитель, провидец, чтоб у потомков обязательно возникало такое впечатление, будто на лице сверкают капли морской воды, будто до сих пор, спустя века и тысячелетия, обдувается оно, адуевское лицо, северными ветрами, обжигается безжалостным солнцем.
Но случилось самое страшное — и на этом месте во весь рост поставили Тараса Шевченко. Иван Адуев, запыхавшийся, пьяный и потерянный, прибежал к Шихину допытываться, не выдал ли тот тайну, не рассказал ли городским властям про облюбованную клумбу.
А Костя Монастырский, открывший новый экономический закон! Куда ему с законом-то? К непосредственному начальнику? Нельзя. Или украдет, или анонимку напишет, дескать, обнаружил крамольника и вольнодумца. И посадят. А что, запросто могут посадить. Им же неважно — хорош ли закон, плох ли, верен ли... Уж коли что-то отрицает, значит, вредный. И Костя идет к Митьке Шихину. Что делает Шихин? Хохочет на всю редакцию, бегает но кабинетам, оповещает, что к нему чайник пришел? Ничуть. Он отодвигает в сторону редакционные бумаги, выпроваживает из кабинета Игонину и Моросилову и внимательно слушает Монастырского. Задает вопросы, сомневается, переспрашивает.
— Представляешь?! — Костя наотмашь рассекает воздух прямой и такой тонкой ладонью, что с ребра она почти не видна. Когда рядом Монастырский, в воздухе постоянно стоит опасный свист, все время хочется пригнуться — не то плеть свистит, не то сабля прошла рядом, не то вражья пуля. — Представляешь?! В магазине восемь торговых мест и четыре кассы. Если поступившую колбасу разбросать на восемь прилавков и пустить в дело все кассы, ее можно продать за полчаса. Усек? Полчаса. Остальные восемь часов магазин пуст — ни товара, ни покупателей. Что директор? Директор находит решение, отмеченное высокой государственной мудростью, принимает решение политически зрелое, идеологически выдержанное, безупречное с точки зрения законов торговли, а в общем-то сволочное. Всю колбасу он отписывает одному продавцу. И сажает одного кассира. Результат? С утра до вечера в магазине давка. Не протолкнешься ни к прилавку, ни к кассе, ни к самому директору. Весь день в магазине торговля, изобилие, шум и гам покупателей. Где злопыхатели? Где враги? Директор заткнул их поганую, зловонную пасть. Но это еще не все! — взмах ладони, свист в воздухе и запах жженого. — В очереди за колбасой стоит человек сто. И еще одна очередь в кассу. Ты решишься отстоять две очереди? И я не буду. Чайком обойдусь. Таким образом, директор провел перераспределение продуктов. Усек? За колбасой станет лишь тот, кому она нужна позарез. Позарез! — Опять где-то рядом свист и легкий дымок над ладонью Монастырского. — Но и это еще не все! Чтобы купить полкило колбасы, а больше не дают, нужно отстоять в общей сложности три-четыре часа. Какое учреждение может занять на три-четыре часа тысячи людей? Кино? Театр? Стадион? Ни фига! Только гастроном. В этом есть закон или нет закона?!
— Закономерность есть наверняка, — ответил Шихин. — Тут у меня нет сомнений. Но что касается экономического закона всего общества, закона, который определяет взаимоотношения граждан и государства, распределение материальных благ... Костя, тут нужно иметь твою голову! — говорит Шихин озаренно. А Монастырский, мгновенно потеряв весь свой запал, счастливо смеется, подхватывает клеенчатый портфель и, не в силах дождаться лифта, несется вниз по ступенькам, обнадеженный и окрыленный. Человеческий глаз не поспевает за мельканием его молодых сильных ног. С тех пор прошло много лет, Монастырский обошел многие кабинеты, но заинтересовать кого-либо вновь открытым законом ему так и не удалось, однако он не теряет надежды, хотя ноги его мелькают по ступенькам не так быстро, да и лифтом он уже не пренебрегает. Сильный ветер, а скорее всего пылесос, который до сих пор дует ему в лицо, похоже, собрал где-то белой пыли и обсыпал Монастырскому волосы, а многие даже вырвал с корнем.
А к кому ткнулся Игореша Ююкин, написав шесть страниц сценария для полнометражного художественного фильма? Это будет прекрасный сценарий, сказал Шихин, только его надо закончить.
А Ошеверов, собравшийся в Салехард подзаработать?
А Вовушка! Ночь он просидел с Митькой Шихиным за бутылкой водки, а наутро его смутное предчувствие стало решением, твердым и единственно правильным, — надо ехать в Пакистан строить металлургический завод.
А Федулов, на пятом десятке бросивший канализацию и посвятивший себя живописи?
Все они обкатали свои авантюры на Шихине. Это вовсе не значит, что он все замыслы одобрил, нет, некоторые он забраковал, в иных усомнился, но ведь к нему шли не для того, чтобы он обязательно восхитился, да и вообще не для того мы спрашиваем совета, чтобы тут же им воспользоваться. Это гак, способ убедиться в собственной проницательности.