— Да-а — а-а… — опять протянул Волька, тщетно пытаясь сосредоточиться, чтобы поддержать разговор. Но мысли шныряли внутри головы во всех направлениях и никак не хотели выстраиваться в правильный логический ряд. Одно хорошо — не нужно было больше морщиться, выражая соболезнование.
— Хорошо что не пришел, — сказал наконец Волька первое, что пришло ему на ум, — а то позориться…
— Да?! — страшно удивилась Инна.
Внизу яростно всхрапнула Анастасия Ивановна.
— Молчать! Цыть! — приказала Инна.
Тетка послушно затихла и перевернулась на бок.
Инна секунду подумала, вспоминая, какую это гадость ей сказал Волька, и, вспомнив, подняла печальные глаза:
— Да?!
Волька понял, что сказал что-то не то, но остановиться уже не мог.
— Да.
— Это значит — я уродливая?!
— Почему уродливая? — запутался Волька, — Тонкая… это… ну…
У Инны изменилось лицо.
— Ну и что, что тонкая, — поспешил успокоить ее Волька. — Знаешь, когда Янчик болел, он тоже был худой, а потом ничего, вылечился и сразу растолстел. Отъелся. Его теперь некоторые даже Жиртрестом дразнят.
— Значит, я больная? Спасибочки. Сам ты Жиртрест!
Волька понял, что окончательно запутался. Эти глупые вопросы об Инниной внешности загоняли его в тупик. Тем более он действительно не знал, больная Инна или нет. А поэтому так прямо и сказал:
— Не знаю. И потом это, может, тебе кажется, что он в тебя… А на самом деле ни фига. — Волька поморщился.
— Ты что! Он меня не любит?! — обиделась Инна. — Это же сразу по лицу заметно. Он так на меня смотрел, когда я отворачивалась! Да если хочешь знать, я его полгода вообще разглядеть не могла. Вот! Только я оглянусь, чтобы поглядеть на него, — он раз под парту, будто за тетрадями. Один затылок торчит и красное ухо. Я отвернулась — он опять сверлит меня глазами. Я снова оглянулась — он снова под парту. А ты — не любит…
Помолчали.
«Красное ухо на бледном профиле! Атас!» Волька спрыгнул с полки и вышел в коридор. «Нет, ты провожаешь, как последний дурак, а эта Анкудинова, которая в зоопарк не ходит, разглядывает тебя в бинокль… Как какое-нибудь шимпанзе! Атас!»
В коридоре было пустынно и просторно. Несколько окон было приоткрыто, поэтому вдоль коридора сквозил ветер.
«И это любовь?! Лучше умереть зарезанным…»
Лязгнула дверь тамбура. Из туалета, щурясь на солнце и покачиваясь, прошагал парень в спортивных брюках с широкими лампасами, щелкнул дверью купе… Волька выглянул в окно: там было то же, что и с другой стороны поезда, — поля до горизонта, аккуратные островки деревьев, проселочная дорога, вьющаяся у железнодорожного полотна. И Волька вернулся в купе.
По прежнему на нижней полке похрапывала Анастасия Ивановна. Дребезжали на столе чайные ложечки в пустых стаканах. Босые пятки Инны отбивали незатейливый ритм в такт ее пению, если это вообще можно было назвать пением:
Инна явно больше не скорбела.
Волька сел, облокотившись на стол. Мычание над головой стихло. Сейчас был самый удобный момент, чтобы спросить… Но мешала Волькина стеснительность и мысль: а что подумает Инна? И Волька решил подождать другого подходящего момента. От такого решения у него на сердце прямо легче стало. Пусть пока все останется, как есть. И Волька полез на полку.
— Ага, Шаляпин, — обрадовалась Инна, едва Волька улегся, и посмотрела на него пристально. Как, наверное, на того, своего, с красными ушами. Она смотрела на Вольку, полуприкрыв ресницами глаза, как обнаглевший снайпер сквозь оптический прицел. «Мишень» не вытерпела и послушно покраснела, потупившись. Дождавшись этого привычного эффекта, Инна прокашлялась и произнесла несколько осипшим от волнения голосом следующее:
— Слушайте, Владислав. Я вас простила за все. Понимаете? Вот именно. А взамен я хочу вас попросить… — Инна замялась и тоже смутилась.
У Вольки жутко зачесалась переносица. Никогда так не чесалась, а тут на тебе! «Дудки! — подумал Волька. — Буду я еще отдуваться за вашего влюбленного. Пусть сам целуется, раз такой лопух, что позволил себя втравить!» И Волька на всякий пожарный случай нашарил за спиной, на сетчатой полке, тюбик с зубной пастой. План действия родился мгновенно: в случае посягательства уронить нечаянно тюбик на спящую Анастасию Ивановну, чтобы та наконец проснулась. Сколько можно дрыхнуть?! А то эта Инна, наверное, думает, раз Волька в гороскопах не понимает, так уже совсем телек не смотрит? И как там целуются и какие при этом бывают выражения на лицах? Как бы не так!
Дальше события развивались хуже, чем в кино. Наклонившись к Вольке через проход, Инна прошептала бешенной скороговоркой:
— Владислав, пока тетя спит… Я только по видику видела, а живых ни разу. Честно! Пока тетя спит! А Зализина видела в каком то шоу! И хвастается, что у нее даже автограф чей-то! Я вам сразу поверила, не то что тетя! Как вы на голове все ломаете вдребезги, я все расскажу. Зализина удавится от зависти! Она такая! Да!
И, закончив страстный монолог, из которого Волька понял только то, что Зализина удавится, Инна выхватила из-под подушки подстаканник.
— Ага, — растерянно кивнул Волька, который в эту секунду понял, что целовать его точно не будут, и инстинктивно прикрыл голову руками. В одной из которых был зажат толстый, совсем новый тюбик с зубной пастой. Это движение и спасло Вольке жизнь. Удар подстаканником пришелся по тюбику. Тот лопнул. Белая мятная струя ударила в стену у изголовья и потекла вниз, к Анастасии Ивановне. Волька опрокинулся на спину. В глазах у него побелело. Отвратительно запахло мятой. Инна, бледная как мельник, завизжала не своим голосом:
— Мама! Что это?! Мозги плывут!!!
От такого кошмарного заявления Волька чуть не потерял сознание. Неужели от удара лопнула голова?! Но щемит так, словно она действительно раскололась!
Наконец Вольке удалось продрать глаза: не только сам Волька, но и стенка, окно, а также Инна — всё было забрызгано зубной пастой. Это даже удивительно, как в таком маленьком тюбике уместилось столько белой размазни. В проходе стояла перепуганная Анастасия Ивановна, и у нее в волосах тоже была паста. Тетка хоть и проснулась, но, видно, еще не совсем. Наполовину. Она растерянно переводила глаза с Инны на Вольку и обратно, чему-то улыбалась и молчала. У Инны стучали зубы, словно у нее во рту лежали большие карманные часы. А Волька, единственный, кто понимал, что произошло и откуда взялась эта зубная паста, очень хотел все объяснить, но не мог выговорить ни слова. Заклинило.
— Те-тя, — щелкнула зубами Инна.
Глянув на Анастасию Ивановну, Волька принялся с опаской ощупывать свою голову. И с громадным облегчением выяснил, что голова все-таки выдержала и не раскололась. Только на лбу болела ссадина.
— Те-тя, это мозги или что? — зацокала зубами Инна.
— Я тебе сейчас как врежу по чайнику, одним идиотом меньше сразу станет! — обрел вдруг дар речи Волька. — Ты башкой соображаешь или чем? Предупреждать надо! У тебя тоже мозги полетят, если я без предупреждения врежу!
Волька стал полотенцем счищать с себя зубную пасту.
— Инна! — пришла в себя Анастасия Ивановна. И поглядела на свою родственницу так, словно видела впервые.
Инна, все еще находясь в состоянии глубокой ошарашенности, сняла пальцем с оконного стекла каплю зубной пасты и брезгливо попробовала на язык.
— Она откуда присутствует здесь? — спросила Инна и щелкнула хищно зубами.
— От верблюда, — отрезал пострадавший.
— Инна! — снова воскликнула Анастасия Ивановна, — Ты же посещаешь музыкальную школу! Бассейн! Английского языка… репетитора! Или не ты?!
Аргументы были, что и говорить, веские. Но их все равно недоставало, чтобы объяснить происшедшее.
— Аж квакнуло, — ласково посмотрел Волька на разорванный тюбик.
— Я фонарею, — определила свое состояние Инна.
— Инесса! Прекрати! Или я тебя спрашиваю? — впервые добрейшая Анастасия Ивановна вышла из себя до такой степени, что стала путать слова. — Я хочу понять истоки этой разнузданной агрессивности! — гневно рассуждала Анастасия Ивановна. — Это вандализма! О-о, я давно говорила твоему папе! Что я ему говорила? А то, что фамильярность рождает презрение! Нигилизм! И всепрощенческое отношение к жизни рождает безответственность! Вот они истоки. Или не они?
Конечно, откуда могла знать Инна все истоки своего безалаберного поведения и что порождает что… Поэтому она сидела молча на своей второй полке, свесив ноги, и напоминала ворону, у которой стащили сыр. Такой обескураженный был у Инны вид. Вольке вдруг стало нестерпимо жалко ее. И он решил с ней обязательно поговорить и как-нибудь утешить, когда закончится весь этот переполох.
Конечно, откуда могла знать Инна все истоки своего безалаберного поведения и что порождает что… Поэтому она сидела молча на своей второй полке, свесив ноги, и напоминала ворону, у которой стащили сыр. Такой обескураженный был у Инны вид. Вольке вдруг стало нестерпимо жалко ее. И он решил с ней обязательно поговорить и как-нибудь утешить, когда закончится весь этот переполох.
Хлопоты по уборке купе и оказание первой медицинской помощи Вольке заняли достаточно много времени. И как-то скрасили однообразие путешествия. Незаметно наступил вечер. В вагоне зажегся свет. Пролетавшие за окном станции и поселки провожали поезд разноцветными огнями. Волька представил, что они мчатся в коридоре из трассирующих пуль. Иногда он хладнокровно регистрировал очередное прямое попадание. Но вскоре Вольке надоело быть стрелянным бухгалтером.
А потом надоело быть истребителем МиГ–31, летящим сквозь всполохи зенитных разрывов. Надоело есть приторное теплое варенье, которым его усиленно пичкала Анастасия Ивановна, пытаясь, видимо, хотя бы этим компенсировать Вольке ссадину на лбу. Лежать в конце концов тоже надоело. Инна ушла в себя и, как ребенок, дулась, лежа на своей полке. Хотя уходить в себя должен был Волька, как лицо пострадавшее. Просто на глазах таяло всякое удовольствие от путешествия. А потом сумерки за окном сгустились настолько, что, сколько ни смотри в окно, из темноты на тебя будет глядеть только твое глупое отражение с выпеченными от напряжения глазами. Теплый пахучий воздух, залетая в приоткрытое окно, лишь чуть разбавлял вагонную духоту. Где-то косили клевер, белый клевер… Волька закрыл глаза…
— Я ваш отец, — сказал Янчик Пузаковский, важно сплевывая через нижнюю губу. — Крепитесь, ботаники.
— А почему не пришел провожать? — поинтересовалась девочка Инна, скорбно поводя чувствительным, как у мышки, носиком.
— Я заикаюсь, — потупился Янчик.
— Он не шимпанзе в зоопарке, — вступился за друга Волька, но Янчик, наверное, собрался целоваться, потому как достал из-за спины огромного размера зубную щетку.
— Пожалей нервы, — попросила Инна Янчика. — А то я тебя сейчас так расцелую! Свои не узнают!
А собака Шарик не выдержала и зарычала-заплакала…
И Волька проснулся. Кто-то теребил его за локоть. Это была Инна.
Поезд стоял. За окном было светло от фонарей, слышались громкие голоса, стук молотков по вагону. И не было никакой рычащей собаки. Это неистово храпела Анастасия Ивановна.
— Стоянка полчаса. Пойдем выйдем, — прошептала Инна, — а то я сама боюсь.
Как мог Волька отказаться после такого вежливого приглашения?
— Только не разбуди тетю, — прошептала Инна, — я тебя умоляю.
«Как же, — подумал Волька, — разбудишь ее из револьвера!»
«Как же, — подумал Волька, — разбудишь ее из револьвера!»
Станционные круглые, словно блюдечко, часы показывали полвторого ночи. Около вагона, облокотившись о поручни, стояла проводница.
— Ну дыхайтэ, дыхайтэ… Тилькы далэко нэ видходьтэ, — зевнула она и потеряла к Вольке с Инной всяческий интерес.
И те стали дышать. Именно летней ночью или ближе к утру и нужно дышать. Именно после жаркого июльского дня. Жаль, что не все это знают. Как раз в это время самый сочный, самый вкусный воздух. Его бы продавать в аптеках. За большие деньги. Туда сразу бы выстроились очереди.
Проехал по перрону тракторик-лилипутик, с надрывом волоча за собой длинную вереницу тележек, словно нанизанных на кукан карасей. Прошел сутулый человек с чемоданом в руках с застывшей зевотой на сером от усталости лице. Всё. Всё отдыхало. Поезд — от дороги. Асфальт — от жары. Вокзал — от людей. Люди тоже отдыхали. Неизвестно, от чего. От жизни?
Волька вздохнул. Еще раз вздохнул, поглубже. Как перед прыжком с обрыва в реку.
— Инна, — Волька запнулся, сжимаясь внутри от тягостного ощущения собственной беспомощности.
Инна вскинула на него глаза, как будто только и ждала, что Волька начнет говорить.
— Ночью… ничего, правда? — спросил Волька.
— Чудесно, — ответила тихо Инна.
Звенела тишина в траве, словно последняя, самая тонкая струна в оркестре. В открытую настежь вокзальную дверь были видны спящие усталые люди.
— А что это, — опять начал Волька, — у твоей тетки голова…
— Сегодня магнитные бури, — объяснила Инна.
— А-а… — Волька погладил носком ботинка трещину на асфальте. Трещина была широкая, выпуклая. Это ее, наверное, корни деревьев изнутри распирали.
— Инна… Только ты не будешь смеяться? Я хотел тебе сказать…
— Не надо, Владислав, — Инна поглядела на звезды, зачем то на свой локоть и потом пристально сквозь Вольку, как будто у того за спиной кто-то стоял.
— П-почему не надо? — поперхнулся Волька.
— Все вы лжете, — обречено заметила Инна и прихлопнула у себя на локте комара.
— Не все… — попробовал оправдаться Волька.
— Боже, — Инна заложив за спину руки, пошла вдоль перрона. Волька вздохнул и пошел следом.
— Как мало вам надо… — убедившись, что Волька плетется сзади, продолжила Инна. — Достаточно неверно понятого жеста или взгляда…
— Да. Достаточно, — уныло согласился Волька, а сам подумал: «Ничего себе жест — едва башка не разлетелась пополам. И это еще неправильный жест, а что ж тогда правильный? Чтоб совсем без башки остаться?»
— Нет-нет! Молчите, Владислав. Не нужно слов. — Инна повернулась на каблуках и пошла обратно. Волька послушно брел за ней. Он глядел Инне на пятки и думал о нахальстве. Как много, оказывается, оно значит в судьбе настоящего мужчины, если имеешь дело с девчонками…
— Инна, я давно… я хотел… спросить… сказать… — залепетал снова Волька.
— Отнюдь, — прошептала Инна.
— Только не смейтесь, пожалуйста, — попросил Волька поникшим голосом, потому что в душе подозревал, что Инна обязательно будет смеяться, даже хохотать будет.
— Вы находите… — не то утвердительно, не то вопросительно сказала Инна.
Нет, на таком русском языке Волька ничего не понимал! Это был какой-то другой русский язык. Шифрованный какой-то. Шпионский, что ли?
— Инна, я давно хотел…
— Погодите, Владислав, — прошептала торжественно Инна и заговорщицки огляделась.
Волька насторожился и тоже поглядел по сторонам. Вокзальная площадь была пустынна. Часы-блюдце показывали без пятнадцати два… Станционные фонари, запрятанные в разросшихся кронах деревьев, светили сквозь листву, отчего землю в глубине станционного садика, и низенький белый забор, и стены станционных построек покрывала тонкая голубая сеть.
— Ну? — убедившись в отсутствии лишних ушей, требовательно произнесла Инна. — Давайте. Что вы там хотели сказать про глаза? Я же видела, как вы смотрели. Даже не отпирайтесь. И брови совершенно ординарные. И лицо. Только не врите!
— При чем тут лицо? — ошалело спросил Волька.
— Именно. Но походка… Походка вам нравится. Да? Ну, признавайтесь, — прошептала с судорожным придыханием Инна.
В чем Вольке было признаваться? От всего этого монолога он пришел в ужас. Волька и представить себе не мог, что жалкие попытки задать мучивший его вопрос вызовут такую реакцию. Но, даже понимая, что сейчас произойдет что-то ужасное, Волька уже не мог остановиться.
— Я вам… вас хотел спросить… Только вы не смейтесь, хорошо? — уже в который раз начал Волька и наконец, сгорая от стыда, выдавил: — Кого это едят, а оно пищит?
Торжественное и загадочное выражение лица Инны вдруг куда-то поплыло.
— Нет, ну когда его ножом… Вы же сами говорили. И что вам не нравится, что оно пищит… — И Волька поднял на Инну глаза и приготовился слушать объяснение.
— И это всё?! — свистящим шепотом поинтересовалась Инна. — И ЭТО ВСЁ?!
— Всё, — Волька с громадным облегчением кивнул головой. Конечно, смешно выглядеть незнающим простофилей в глазах образованных попутчиков, которые бог знает что едят в своих роскошных городских ресторанах.
— Мальчик! — страшно просипела Инна.
Волька нервно сглотнул и попятился от нее.
— У-у какая вы личность! Личина! Я сразу, когда увидела вас, подумала: это цветочки… У-у — у… — Инна обошла вокруг Вольки, как в музее вокруг статуи. Тот развернулся, чтобы нечаянно не оказаться к ней спиной. А то еще один такой неправильно понятый жест — и ты покойник. Ишь как ее задело! Это неспроста.
— Я же ничего… Я же только поинтересоваться, — пролепетал Волька в оправдание.
— У-у — у, так вон вы какой? — удивилась Инна еще раз и быстро зашагала к открытой двери вагона.
Волька, как дурак, побрел за ней. Не оставаться же на этой полуночной станции…
В коридоре вагона Инна остановилась и смерила Вольку взглядом с головы до ног.
— И не заходите, пока я не лягу. А то вы еще подглядывать будете! — бросила она и скрылась за дверью.