— Я знал вашего отца, это был смелый и преданный человек, который умер слишком молодым, но, увы, такова участь многих смелых и преданных! Тяжелая потеря. Трагический конец. Я плакал, когда узнал об этом, потому что знал, что он значит для mein Freund Пеллинора, unsere Herzen sind eins — его слезы и мои; его сердце разбито, наши сердца! У тебя его глаза — я это вижу. И его душа — я об этом слышал. Оставайтесь верны его памяти, mein Junge. Служите вашему хозяину, как служил ему ваш отец, и ваш отец улыбнется вам из рая!
Слово «рай» как будто послужило сигналом, потому что из коридора позади нас раздался такой шум и гром, словно по лестнице спускался целый полк солдат. Облаком белых кружев и зеленого бархата к нам подлетела девочка, наверное, на год-два старше меня, с круглым лицом, с откинутыми назад и стянутыми малиновым бантом черными локонами и с глазами того же примечательного оттенка синего, что и у нашего хозяина.
При виде нас она замерла, остановившись так же резко, как и влетела. Однако она быстро пришла в себя, повернулась к фон Хельрунгу и звонким голосом без всякого акцента выразила свое негодование:
— Они здесь! Почему ты мне не сказал?
— Они только что пришли, mein kleiner Liebling, — резонно ответил фон Хельрунг. — Доктор Уортроп, позвольте вам представить мою племянницу мисс…
— Бейтс, — прервала его девочка и ладонью вниз протянула руку монстрологу, который грациозно ее принял, низко наклонился и совсем близко поднес к своим губам. — Лиллиан Трамбл Бейтс, доктор Пеллинор Уортроп. Я знаю, кто вы.
— Очевидно, — ответил доктор. Он кивнул в мою сторону. — Мисс Бейтс, позвольте представить вам…
— Уильяма Джеймса Генри, — закончила она за него и повернула ко мне эти глубокие синие глаза. — Если коротко, то Уилла. Ты ученик доктора Уортропа.
— Привет, — застенчиво сказал я. Ее взгляд был уж слишком откровенным. Он сразу меня смутил.
— Дядя говорит, что ты мой сверстник, но если так, то ты недомерок. Сколько тебе лет? Мне тринадцать. Через две недели исполнится четырнадцать, и мама говорит, что мне будут позволены свидания. Мне нравятся мальчики постарше, но мама говорит, что мне нельзя будет с ними встречаться.
Она замолчала, ожидая ответа, но я был в полном замешательстве.
— Ты ходишь в школу или тебя обучает доктор Уортроп?
— Ни то, ни другое, — ответил я, к своему стыду, по-птичьи пискливо, как мне послышалось.
— В самом деле? Почему? Ты тупой?
— Ну же, Лилли, — вмешался ее дядя. — Уилл Генри наш гость. — Он мягко потрепал ее по плечу и тепло сказал моему хозяину: — Пойдемте посидим с вами, Пеллинор, у меня есть свежие сигары из Гаваны. Мы поговорим о старых временах и о новых и волнующих, которые нас ждут! — Потом, снова повернувшись к племяннице, он сказал: — Лилли, mein kleiner Liebling, почему бы тебе не провести Уильяма в свою комнату и не показать ему твой подарок на день рождения? Когда будет подан ужин, мы позвоним.
Не успели доктор (который не курил сигар) или я (который не хотел увидеть спальню Лиллиан Трамбл Бейтс) запротестовать, как я был схвачен, поднят по лестнице и брошен в ее комнату. Она захлопнула дверь, затолкнула задвижку, проплыла мимо меня и упала животом вниз на кровать под балдахином. Потом повернулась на бок, подперла круглое кукольное лицо ладонью и из-под тонких бровей откровенно изучающе стала на меня смотреть — примерно так, как смотрел доктор, вырывая сердце Пьера Ларуза.
— Так ты учишься на монстролога, — сказала она.
— Думаю, да.
— Думаешь? Ты что, не знаешь?
— Я еще не решил. Я… Я не просился служить доктору.
— Просил твой отец?
— Мой отец умер. Он служил доктору, и когда он умер…
— А твоя мать? Она тоже умерла? Ты сирота? О, ты Оливер Твист! И тогда доктор Уортроп — это Фейджин.
— Мне хочется думать о нем как о мистере Браунлоу, — сказал я.
— Я прочитала все, что написал мистер Диккенс, — заявила Лилли. — Ты читал «Большие надежды»? Это моя любимая книга. Я все время читаю; я только этим и занимаюсь, если не считать катания на велосипеде. Тебе нравится велосипед, Уилл? Я катаюсь практически каждое воскресенье, и, знаешь, я семь раз видела Лиллиан Рассел: она каталась на отделанном золотом велосипеде вместе со своим кавалером Бриллиантовым Джимом Брейди. Ты знаешь, кто такой Бриллиантовый Джим Брейди? Знаешь, он очень знаменитый. Он ест все. Один раз за завтраком я видела, как он съел четыре яйца, шесть оладьев, три свиные котлеты, пять кексов и бифштекс и запил все это галлоном апельсинового сока, который он называет «золотым нектаром». Дядя Абрам с ним знаком. Дядя знаком со всеми, с кем только можно. Он знаком с Буффало Биллом Коуди. Два лета назад я видела его шоу «Дикий запад» в Лондоне, когда его показывали королеве. С ней я тоже знакома — с Викторией. Нас познакомил дядя. Он знаком со всеми. Он знаком с президентом Кливлендом. Я встречалась с президентом Кливлендом в Белом доме. Мы пили чай. У него есть дитя любви, потому что он женат и не может жить со своей настоящей любовью. Ее зовут Мария.
— Кого? — спросил я. Я не поспевал за ней. — Дитя любви?
— Нет, его настоящую любовь. Я не знаю, как зовут его дочь. Но думаю, что у него все-таки дочь. А ты единственный ребенок, Уилл?
— Да.
— Значит, у тебя никого нет.
— У меня есть доктор.
— И у него никого нет. Я это знаю. Джон Чанлер женился на его настоящей любви.
— Я не думаю… Он никогда не говорил… Не могу представить, что доктор когда-нибудь был влюблен, — сказал я. Я вспомнил, что он сказал в пустыне сержанту Хоку. — Он говорит, что женщин надо классифицировать как особый вид.
— Неудивительно, что он так говорит, — сказала Лилли и фыркнула. — После того, что случилось.
— Что случилось?
— О, ты должен знать. Он наверняка тебе рассказывал. Ты ведь его ученик?
— Я знаю, что они были помолвлены, а он каким-то образом упал с моста, болел, и так она познакомилась с доктором Чанлером…
Она откинула голову и от души рассмеялась.
— Я просто повторяю, что он говорил, — запротестовал я, устыженный и обозленный на себя за болтливость. Это не было предметом особой гордости доктора, и я знал, что он был бы оскорблен, если бы узнал, что я об этом кому-то рассказал. — По-моему, ты собиралась показать мне подарок к своему дню рождения, — продолжил я в надежде сменить тему.
— А! Мой подарок! Я забыла — Она спрыгнула с матраца, наполовину залезла под кровать, достала увесистый фолиант и бросила его на пол между нами. На кожаном переплете был витиеватым шрифтом вытиснен заголовок Compendia ex Horrenda Maleficii. — Ты знаешь, что это? — требовательно спросила она. Это прозвучало как вызов.
Со вздохом и с упавшим сердцем я ответил:
— Думаю, да.
— Мама убила бы дядю, если бы узнала, что он мне это дал. Она ненавидит монстрологию.
Она быстро перелистывала тонкие страницы. Я успевал увидеть ужасные изображения освежеванных человеческих тел, туловища без конечностей, отрезанные головы, ироничные усмешки черепов с раздробленными лицевыми и теменными костями, клубки гниющих внутренностей с копошащимися в них какими-то гигантскими личинками, виды женского трупа спереди и сзади, ее плоть содрана с мышц и сухожилий и свисала, как облупившаяся краска с собора в ее посмертном храме. Страница за страницей ужасных натуралистичных картин мстительного человеческого опустошения, над которыми Лилли низко склонялась с раздувающимися ноздрями, пылающими щеками и горящими вуаеристским восторгом глазами. Ее волосы пахли жасмином, и это был поразительный контраст: сладкий аромат ее волос и вызывающие отвращение рисунки.
— Вот, — выдохнула она. — Это мое любимое.
Она ткнула пальцем на страницу, где в непристойной пародии на «Витрувианского человека» Леонардо да Винчи был изображен обнаженный труп молодого мужчины: руки и ноги вытянуты в стороны, голова откинута в безмолвном крике, из живота торчит что-то похожее на щупальце или змею (хотя, может быть, это было что-то из его внутренностей). К счастью, Лилли не стала объяснять, почему ей так нравится именно этот рисунок. Она несколько секунд молча смотрела на него с глазами, горящими жутким изумлением. Потом оторвалась от рисунка — ее внимание привлекли донесшиеся снизу звуки.
— Они ссорятся, — сказала она. — Ты слышишь?
Я слышал резкий голос доктора, настойчивые ответы фон Хельрунга.
— Пойдем послушаем. — Она захлопнула книгу. Я инстинктивно схватил ее за руку.
— Нет! — запротестовал я. — Мы не должны шпионить.
— Ты его ненавидишь?
— Кого?
— Доктора Уортропа! Он твой враг?
— Конечно нет!
— Ну, тогда ты за ним не будешь шпионить. Шпионить можно только за своими врагами.
— Мне не нужно за ним шпионить, — сказал я, стараясь быстро собраться с мыслями. — Я знаю, о чем они спорят.
— Мне не нужно за ним шпионить, — сказал я, стараясь быстро собраться с мыслями. — Я знаю, о чем они спорят.
Она напряженно уставилась на меня сузившимися глазами.
— О чем?
Я не выдержал ее взгляда. Я опустил глаза и тихо сказал:
— О Старике.
После этого несчастного признания ее было уже никак не остановить. Игнорируя мои отчаянные протесты, она прокралась по коридору до лестницы и перегнулась через перила, ее локоны свесились набок, когда она вытянула голову, чтобы подслушивать. Это было слишком драматично. Монстрологи спорили так громко, что их было слышно в Квинсе.
— …стыдно за себя, Meister Абрам, — говорил доктор. — Опуститься до… этого… театрального персонажа.
— Вы судите, не зная всех фактов, mein Freund.
— Фактов? Вы говорите, фактов! И какие же это могут быть факты? Существа, не живые и не мертвые, которые живут кровью живых, которые превращают в туман, в летучих мышей и волков. А также, я думаю, в кур и свиней — почему бы и нет? Которые спят в гробах и каждую ночь просыпаются с восходом луны? На эти факты вы ссылаетесь, Meister Абрам?
— Пеллинор, историям о вампирах сотни лет…
— Как и историям о лепреконах, но мы их не изучаем — или они следующие на очереди? Будем ли мы включать в канон волшебных эльфов? Почему бы и нет! Давайте теперь посвятим себя изучению вопроса о том, сколько фей могут танцевать на кончике иглы — или в пустоте между вашими ушами!
— Вы жестоко раните меня, mein Freund.
— А вы оскорбляете меня, mein Meister. Если бы я предложил такое, когда был вашим учеником, вы бы отодрали меня за уши! В чем же дело? Вы помешались? Вы пьяны? Что, во имя всего святого, толкает вас на это безумие?
— Вы приписываете мне слишком большую власть, Пеллинор. Я могу только предложить, а решать будет Общество.
— Я приписываю вам смерть двух неповинных людей и попытку убийства еще одного. Я не принимаю в расчет Уилла Генри и себя; мы подвергли себя опасности без понуждения с вашей стороны.
— Я не заставлял Джона ехать. Он сам вызвался.
— Вам не надо было его заставлять, старый вы дурень. Вы знали, что он поедет, только чтобы вас ублажить.
— Он сказал, что дело никогда не было основательно изучено. Он настаивал…
Доктор разразился громкими проклятиями, и я услышал, как что-то с глухим стуком упало на толстый ковер. Я инстинктивно начал спускаться по ступеням, но Лилли меня удержала.
— Подожди, — прошептала она.
— Ничего, — услышал я фон Хельрунга. — Это можно заменить.
— Я считаю, что вы несете полную ответственность за то, что с ним происходит, — ответил доктор, не желая смягчиться.
— А я целиком принимаю эту ответственность. Я сделаю все, что в моих силах, хотя и боюсь, что уже слишком поздно.
— Слишком поздно? Что вы имеете в виду?
— Он в состоянии становления.
— О, ради милосердия… Неужели весь мир сошел с ума? Неужели во всем мироздании только я один остался вменяемым? Нет! Только не это. Не говорите этого, или я разобью еще одну. О вашу тупую австрийскую башку.
— Я понимаю, что вы расстроены.
— Итак, какой у вас план? Держать его живым, пока нельзя будет представить его как экземпляр Lepto lurconis, а потом вонзить ему в сердце серебряный кинжал? Сжечь его тело на костре? Я сдам вас полиции. Я увижу, как вас будут судить за хладнокровное убийство и повесят.
— Вы должны смириться с определенными фактами…
— Факты! О, это замечательно. Мы возвращаемся к фактам. — Уортроп резко рассмеялся.
— Первый из которых заключается в том, — какого бы вы ни были мнения о моем предложении, — что Джон умрет. Возможно, задолго до того, как я выступлю с докладом.
— Почему вы так говорите?
— Потому что он умирает от голода.
Доктор долго не отвечал. Однако я хорошо себе представлял выражение его лица.
— Он не может есть?
— Он отказывается есть. Потому что то, что ему предлагают, ему не подходит.
Лили зашипела сквозь зубы и потянула меня назад, потому что внизу появился доктор — он почти бежал к входной двери.
— Уилл Генрииииииии! — взревел он.
— Пеллинор! Пеллинор, mein lieber Freund, куда же вы? Пожалуйста, прошу вас… — Полный австриец засеменил за ним на своих толстых ногах.
— Это не ваше чертово дело, куда я иду, фон Хельрунг, но я все же вам скажу — к Джону. Я хочу видеть Джона. — Он обошел своего бывшего хозяина и остановился у самого входа, увидев, что я стою наверху лестницы. — Пошевеливайся, Уилл Генри, — рявкнул он. — Приемные часы в этой психушке закончились.
— Вам не надо уходить, Пеллинор, — сказал фон Хельрунг.
— Почему нет?
Фон Хельрунг вздохнул.
— Потому что он здесь.
Доктор застыл. Он шагнул к фон Хельрунгу и тоном, которым часто обращался ко мне — жестким и не терпящим возражений, — сказал:
— Проведите меня к нему.
Его держали в комнате в дальнем конце второго этажа, через четыре двери от спальни Лилли. Фон Хельрунг, озабоченный тем, что час уже поздний и мы проголодались, велел Лилли отвести меня в столовую и начать ужин без нас. Уортроп отверг предложение.
— Уилл Генри останется со мной, — сказал он нашему хозяину.
Лилли тоже протестовала, говоря, что если я остаюсь, то и она должна остаться, иначе будет совершенно нечестно. Фон Хельрунг, в свою очередь, отверг это: он не мог распоряжаться мной, но распоряжаться Лилли мог и велел ей идти вниз. Она одарила меня ненавидящим взглядом, словно все это было по моей вине, и нарочито медленно пошла вниз, болтая руками и высоко поднимая колени, чтобы громко топнуть на каждой ступеньке.
Фон Хельрунг два раза постучал в дверь, потом, после паузы, еще два раза. Я услышал тяжелые шаги по половицам и потом лязг нескольких засовов. Дверь со скрипом отворилась. За ней стоял Августин Скала, засунув огромную ручищу в карман старого бушлата. Он молча кивнул своему работодателю и отступил в сторону, чтобы мы смогли проскользнуть мимо его горообразной фигуры.
Комната была маленькая — кровать, шкаф, умывальник и камин с тлеющими в нем сырыми поленьями. На каминной доске стояла лампа, которая не столько светила, сколько отбрасывала тени, прыгающие на ковровом покрытии и на выцветших обоях. У меня было такое чувство, что я попал в пещеру.
Чанлер лежал на кровати под тяжелым стеганым одеялом, глаза были закрыты подрагивающими веками, ресницы трепетали с частотой крылышек колибри. Распухшие кроваво-красные губы были приоткрыты, и я из другого конца комнаты слышал его глубокое хриплое дыхание.
— Почему вы его сюда привезли? — тихо спросил доктор.
— Мы думали, что так будет лучше всего, — ответил фон Хельрунг.
— Мы?
— Семья и я.
— А что думал его врач?
— Я его врач.
— С каких это пор вы стали доктором медицины, фон Хельрунг?
— В том смысле, что он вверен мне, Пеллинор.
— И Мюриэл с этим согласилась?
Старый австриец кивнул и мрачно добавил:
— Она больше ничего не может для него сделать.
— Между прочим, я вас слышу.
Предмет их дискуссии не шевельнул и мускулом, но его глаза теперь были открыты, такие же кроваво-красные, как его губы, и блестевшие от переполняющих их слез.
— Это ты, Пеллинор? — спросил он, облизнув языком гноящуюся нижнюю губу.
— Это я, — сказал мой хозяин, подходя к кровати.
— И кто там с тобой? Это не малыш Филли?
— Уилл. Уилл Генри, — поправил его доктор, показав мне, чтобы я подошел поближе.
— Маленький жучок, — сказал Чанлер, стрельнув в меня своими горящими глазами. — Мои поздравления, Уилли Билли, он тебя поймал, но еще не убил. Ты разве не знаешь, что это запланировано? Как было и с твоим отцом, так будет и с тобой — ты умрешь у него на глазах. А потом он подарит твои останки Обществу, и они будут выставлены на обозрение в Контейнере Чудовищ, куда он складывает всех пойманных им тварей. — Он закашлялся. — И всем вам, тварям, там место.
— Ты меня разочаровываешь, Джон, — сказал Уортроп, игнорируя эту бредовую тираду. — Я рассчитывал, что ты уже будешь на ногах. Ты вчера пропустил прекрасную драку.
— Кто сорвал банк?
— Граво.
— Этот чокнутый лягушатник. Только не говори мне, что он и принимал ставки.
— Тогда не скажу.
— Помнишь, как один раз он спрятался за оркестром и его облевал трубач?
— И из-за этого его самого тоже вырвало.
— И он уделал свою даму, эту танцовщицу…
— Балерину, — сказал Уортроп.
— Да, верно. С тощими ногами.
— Ты называл ее «цаплей».
— Нет, это ты называл.
— Нет. Я называл ее Катариной.
— Почему ты ее так называл?
— Ее так звали.
С некоторым усилием Чанлер сумел рассмеяться.