Позади меня открылась дверь кабинета, и я услышал голос монстролога:
— Уилл Генри, кто это был…
Я повернулся и увидел на его лице глубокое потрясение, хотя его быстро сменила маска ледяного равнодушия.
— Пеллинор, — мягко произнесла Мюриэл Чанлер.
Доктор обратился ко мне, хотя смотрел по-прежнему на нее:
— Уилл Генри, я думал, что мои распоряжения были недвусмысленными.
— Ты не должен винить Уильяма, — сказала она с игривой ноткой в голосе. — Он пожалел меня, когда я стояла на твоем крыльце, как мокрая кошка. Ты болен? — неожиданно спросила она. — У тебя такой вид, будто у тебя жар.
— Я чувствую себя как нельзя лучше, — ответил доктор. — Мне не на что жаловаться.
— Это больше — или меньше, — чем я могу сказать о себе. Я промокла до костей! Как ты думаешь, могу я рассчитывать на чашку горячего сидра или чая, прежде чем ты меня вышвырнешь за дверь? Я проделала большой путь, чтобы тебя увидеть.
— До Нью-Йорка не так далеко, — ответил Уортроп. — Если только ты не пришла пешком.
— Это надо понимать как «нет»? — спросила она.
— С моей стороны сказать «нет» было бы глупо, верно? Никто не может сказать «нет» Мюриэл Барнс.
— Чанлер, — поправила она его.
— Конечно. Спасибо. Думаю, я помню, кто ты. Уилл Генри, проводи миссис Чанлер, — он словно сплюнул это имя, — в гостиную и поставь чайник. Извините, миссис Чанлер, но сидра у нас нет — не сезон.
Возвращаясь через несколько минут с подносом из кухни, я задержался у двери, потому что за ней слышался яростный спор. Доктор говорил надменно и жестко, наша гостья была спокойнее, но столь же напориста.
— Даже если я приму это за чистую монету, — говорил он, — даже если бы я поверил в эту чепуху… нет, даже если бы это имело место независимо от того, верю я или нет… есть добрый десяток людей, к которым ты могла бы обратиться за помощью.
— Может быть, — согласилась она. — Но есть только один Пеллинор Уортроп.
— Лесть? Ты меня изумляешь, Мюриэл.
— Такова степень моего отчаяния, Пеллинор. Поверь, если бы я думала, что кто-то другой сможет помочь, я бы не обратилась к тебе.
— Как всегда, дипломат.
— Как всегда, реалист — в отличие от тебя.
— Я ученый и, следовательно, абсолютный реалист.
— Я понимаю, тебе горько…
— Предположение, что мне горько, доказывает твое недопонимание. Это предполагает, что у меня сохранился некий остаток привязанности, что, уверяю тебя, не соответствует действительности.
— Можешь ли ты забыть о том, кто тебя просит, и подумать о том, кому нужна помощь? Ты его когда-то любил.
— Тебя не касается, кого я любил.
— Правильно. Меня касается, кого люблю я.
— Тогда почему бы тебе не найти его самой? Зачем ты проделала весь этот путь, чтобы утруждать меня?
Я так вытянулся вперед, стараясь получше расслышать разговор, что потерял равновесие и ткнулся в дверь как пьяный, чуть не уронив поднос — чай выплеснулся из носика чайника, а чашки запрыгали на блюдцах. Я увидел, что доктор стоит у камина. Мюриэл в напряженной позе сидела в кресле в нескольких шагах от него, сжимая в руке конверт.
Доктор что-то недовольно пробурчал на меня, потом подошел к ней и выхватил письмо. Я поставил поднос на стол рядом с ней.
— Ваш чай, миссис Чанлер, — сказал я.
— Спасибо, Уилл, — сказала она.
— Да, оставь нас, — сказал доктор, не отрываясь от письма.
— Можно ли предложить вам что-нибудь еще, мэм? — спросил я. — У нас есть свежие булочки…
— Не приноси булочки! — прорычал доктор из-за листа бумаги.
Он фыркнул и швырнул письмо на пол. Я схватил его и, забытый на минуту в пылу их tete-a-tete, прочел:
Дорогая миссус Джон,
простите мой английский, он нехорош. Вернулся этим утром в РП и сразу пошел отправить это. Ничего хорошего сказать нельзя, извините. Мистер Джон — его нет. Оно его звало и — дело сделано — унесло его. Я говорю Джеку Фиддлеру, и он и дальше его искать, но оно его забрало и даже старый Джек Фиддлер не может его теперь вернуть. Я говорил ему не ходить, но оно призывало его ночью и днем, и он ушел. Мистер Джон, он сейчас оседлал сильный ветер, и Мшистый рот не отпустит его. Мне жаль, миссус.
П. Ларуз— Уилл Генри, — рявкнул доктор. — Что это ты делаешь? Отдай! — Он вырвал письмо из моей руки. — Кто такой Ларуз? — спросил он миссис Чанлер.
— Пьер Ларуз — проводник Джона.
— А этот Джек Фиддлер, которого он упоминает?
Она покачала головой.
— Никогда раньше не слышала этого имени.
— «Он сейчас оседлал сильный ветер, — прочитал доктор, — и Мшистый рот его не отпустит». Думаю, не отпустит! — Он невесело рассмеялся. — Полагаю, ты известила власти.
— Да, конечно. Поисковый отряд вернулся в Рэт Портидж два дня назад… — Она покачала головой, не в силах говорить.
— Тогда не вижу, чем я могу помочь, — сказал Уортроп. — Разве что выразить свое мнение, что это дело не касается монстрологии. Что бы ни унесло твоего мужа на «сильном ветре», это не был никакой «Мшистый рот», хотя я и нахожу этот образ странно интригующим. Я никогда не слышал такого прозвища применительно к Lepto lurconis. Должно быть, это изобретение добрейшего мсье Ларуза — и, думаю, не единственное. Не в первый раз смерть в дикой глуши относят на счет вендиго.
— Ты думаешь, он лжет?
— Я думаю, это ложь — а вот намеренная или нет, я не могу сказать. Lepto lurconis — это миф, Мюриэл, не более реальный, чем фея молочных зубов, и это самый странный момент во всей этой истории. Почему Джон искал нечто такое, чего не существует?
— Его… его вдохновили на это.
— А. — Монстролог закивал. — Это был фон Хельрунг, не так ли? Фон Хельрунг велел ему пойти…
— Предложил.
— И, будучи послушной собачонкой, Джон пошел.
Она напряглась.
— Я зря трачу время, да? — спросила она.
— Я спрашиваю по делу, Мюриэл. Как давно он пропал?
— Почти три месяца назад.
— Тогда да, ты зря тратишь здесь время. Я ничего не могу сделать — ни для тебя, ни для Джона. Твой муж мертв.
Хотя в ее глазах блестели слезы, она не расплакалась. И хотя всеми фибрами души она ощущала отчаяние, она стойко встретила его суровое утверждение. Может быть, мужчины и более сильный пол, но женщины сделаны из гораздо более крепкого материала!
— Я отказываюсь в это верить.
— Ты обманулась с верой.
— Нет, Пеллинор, не с верой. А с надеждой, что единственный человек, к которому, как я думала, я могу обратиться… к которому Джон мог бы обратиться…
Уортроп кивнул. Он отвел взгляд от ее прекрасного огорченного лица и заговорил в хорошо знакомой мне глухой лекторской манере:
— Однажды в Андах, в лагере на склоне горы Чимборазо, я лицом к лицу столкнулся с взрослым самцом астоми — существа с поразительной способностью кричать на таких децибелах, что рвались барабанные перепонки. Я видел, как после столкновения с ним у людей в буквальном смысле из ушей вытекали мозги. Он случайно забрел в наш лагерь глубокой ночью, и мы с ним были одинаково удивлены встрече. Нас разделяли какие-то полметра, и мы просто смотрели друг на друга. У меня был револьвер, у него — рот, и мы в любой момент могли ими воспользоваться. Так мы простояли несколько напряженных минут, пока я наконец не сказал: «Ну, дружище, я согласен не открывать огонь, если ты согласишься придержать свой язык!»
Смысл этой импровизированной притчи не ускользнул от дамы. Она медленно кивнула, поставила чашку и встала с кресла. Хотя она не двинулась ни к одному из нас, монстролог и я отпрянули. Есть красота, которая ласкает как луч весеннего солнца на щеке, а есть красота, которая ужасает как вопль Озимандиаса,[3] порождая отчаяние.
— Я дура, — сказала она. — Ты никогда не изменишься.
— Если ты надеялась на это, то да, ты совсем глупая.
— Не только я. Мне жаль тебя, Пеллинор Уортроп. Ты это знаешь? Мне жаль тебя. Самый умный человек, которого я когда-либо встречала, но также самый тщеславный и мстительный. Ты всегда был немного влюблен в смерть. Удивительно. Я думала, ты ухватишься за возможность еще раз встретиться с ней лицом к лицу. Ведь это единственное, ради чего ты избрал свою омерзительную профессию.
Она повернулась и быстро вышла из комнаты, прижав ладонь к губам, словно останавливая другие готовые слететь с них слова.
Я взглянул на доктора, но он отвернулся; его лицо было наполовину в тени, наполовину на свету. Я поспешил за Мюриэл Чанлер и помог ей надеть накидку. Когда я открыл входную дверь, от порыва ветра по полу вестибюля заскакали капли дождя. На углу, сквозь серую пелену дождя, я увидел блестящую от воды черную двуколку, скрючившегося на своем насесте возницу, переливающуюся на свету головную упряжь большой ломовой лошади.
— Было приятно познакомиться с тобой, Уилл, — сказала миссис Чанлер перед тем, как выйти. Она коротко коснулась ладонью моего плеча, — Я буду молиться за тебя.
В гостиной доктор не шевелился; не пошевелился он и когда я вернулся. Я минуту простоял в ужасной тишине, не зная, что сказать.
— Да? — тихо сказал он.
— Миссис Чанлер уехала, сэр.
Он не ответил. Он не двигался. Я взял поднос, ушел на кухню, вымыл фарфор и поставил в сушку. Когда я вернулся, доктор все еще ни на дюйм не сдвинулся с места. Я и прежде наблюдал это десятки раз: молчаливость Уортропа возрастала в прямой пропорции к глубине его переживаний. Чем сильнее были его чувства, тем меньше он раскрывался. Его лицо было безмятежным — и пустым — как маска смерти.
— Да? Что теперь, Уилл Генри?
— Не хотите ли пообедать, сэр?
Он ничего не ответил. Он оставался на своем месте, а я — на своем.
— Что ты сейчас делаешь? — спросил он.
— Ничего, сэр.
— Извини меня, но ведь ты мог бы делать это практически в любом месте?
— Да, сэр. Я… Я буду это делать, сэр.
— Что? Что ты будешь делать?
— Ничего… Я буду ничего не делать в каком-то другом месте.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ «Это терпеливый охотник»
Крик раздался вскоре после четырех следующим утром, и я, разумеется, откликнулся. Я нашел доктора в его комнате, безудержно трясущимся под одеялами, словно в лихорадке. Его лицо было белым, как у трупа. Пот блестел у него на лбу и искрился на верхней губе.
— Уилл Генри, — прохрипел он. — Почему ты не в постели?
— Вы звали меня, сэр.
— Звал? Не помню. Сколько времени?
— Начало пятого, сэр.
— Начало пятого — утра?
— Да, сэр.
— А кажется, что гораздо раньше. Ты уверен?
Я сказал, что уверен, и опустился в кресло рядом с его кроватью. Какое-то время мы провели в молчании, он — трясясь, я — зевая.
— Боюсь, я простудился, — сказал он.
— Не позвать ли доктора, сэр?
— Или это из-за утки. Насколько старая была эта утка, Уилл Генри? Возможно, она была порченая.
— Я так не думаю, сэр. Я тоже ее ел, и я не заболел.
— Но ты дитя. У детей более крепкие желудки. Это известный факт, Уилл Генри.
— Я думал, что утка была очень хорошая, сэр.
— Да уж. Ты так обжирался, что можно было подумать, что ты целую неделю ничего не ел. Я много раз тебе говорил, Уилл Генри: или человек контролирует свой аппетит, или аппетит контролирует его. Ты ведь знаешь, что Данте посвятил неконтролируемым желаниям больше одного круга ада. За свои плотские злоупотребления тебя бы поместили в третий круг, где ты лежал бы в полной тьме, а сверху с небес на тебя сыпалось бы дерьмо.
Я кивнул.
— Да, сэр.
— «Да, сэр»… Тебе нравится такая перспектива, Уилл Генри? С дерьмом, которое льется на тебя целую вечность?
— Нет, сэр.
— Но ты не это сказал. Ты сказал «да, сэр», будто соглашаясь с такой перспективой.
— Я соглашался с вами, доктор Уортроп, а не с идеей дерьма.
— «С идеей дерьма»… Уилл Генри, я начинаю думать, что ты слишком послушен. Это в твою пользу — и, конечно, в мою пользу. Лесть помещает тебя в восьмой круг, где ты барахтаешься в реке собственных экскрементов.
— Выходит, я почти безнадежен, сэр.
Он хрюкнул.
— Да, почти.
Я подавил зевок.
— Я не даю тебе спать, Уилл Генри?
— Да, сэр. Нет, сэр. Извините, сэр.
— За что?
— За… Я не помню.
— Ты извиняешься за что-то, о чем забыл?
— Нет, сэр. Я забыл, за что извиняюсь.
— У меня от тебя болит голова, Уилл Генри. Беседовать с тобой — это все равно что пробираться через лабиринт Минотавра.
— Да, сэр.
— «Да, сэр! Да, сэр!» — передразнил он меня, подняв голос на целую октаву. — Если бы я тебе сказал, что на каминной доске эльфы танцуют джигу, ты бы ответил: «Да, сэр! Да, сэр!» Если бы в доме случился пожар и я велел тебе залить пламя керосином, ты бы крикнул: «Да, сэр! Да, сэр!» и устроил нам второе пришествие! Есть ли у тебя мозги, Уильям Джеймс Генри? Ты ведь родился, имея это обязательное приложение?
У меня чуть не вырвались слова «Да, сэр!», но я успел прикусить язык. Впрочем, он не обратил на это внимания. Монстролога понесло.
— Неужели все мои усилия пропали даром? — закричал он в потолок, ударяя кулаком по подушке. — Принесенные в жертву время и уединение, терпеливые наставления, особое внимание, которое я тебе уделял в память об услугах, оказанных мне твоим отцом, — все было напрасно? Ты провел у меня уже почти два года, а отвечаешь как послушное эхо, которое я мог бы услышать от последнего конюха. Поэтому я снова спрашиваю: у тебя есть мозги?
— Д-да, сэр, — с запинкой выговорил я.
— О, боже мой, ты опять это сказал! — взревел он.
— Конечно, есть! — закричал я в ответ. Мое терпение наконец истощилось. Не в первый раз я бежал на отчаянный крик: «Уилл Генриииии!» к постели эгоцентричного лунатика, который, как казалось, едва выносил само мое существование. Чего он от меня хотел? Не был ли я для него просто мальчиком для битья, собачонкой, чтобы пнуть, когда его переполняли разочарование и детские страхи? Он был во власти темных демонов, я бы не стал этого отрицать, но то были не мои демоны.
— То, что я сказал об аппетите, — назидательно продолжил он, явно пораженный моей реакцией, — относится и к эмоциям, Уилл Генри. Не надо терять самообладания.
— Вы потеряли свое, — заметил я.
— У меня была причина, — ответил он, подразумевая, что у меня таковой не было. — Так или иначе, я бы не советовал тебе во всем следовать моему примеру. Даже почти ни в чем. — Он сухо рассмеялся. — Возьми изучение монстрологии…
Я бы предпочел его не брать, но придержал язык.
— Думаю, я уже говорил тебе, Уилл Генри, что ни в одном университете не преподают науку монстрологию — во всяком случае, пока. Вместо этого нас обучают признанные мастера. Хотя я начал обучение со своим отцом, исключительно одаренным монстрологом своего времени, но окончилось оно у Абрама фон Хельрунга, президента нашего Общества и автора этого злосчастного трактата, который, похоже, погубил Джона Чанлера. Почти шесть лет я обучался у фон Хельрунга, одно время даже жил у него — мы оба жили, Джон и я. А поскольку у меня с отцом отношения были, мягко говоря, напряженные, то очень скоро фон Хельрунг стал мне вместо отца, заполняя отцовский вакуум, как я, смею утверждать, заполнял сыновний.
Он вздохнул. Даже в теплом свете лампы его лицо было мертвенно бледным. Его щеки запали темными ямами, глаза с серыми кругами глубоко ввалились.
— Это тяжелая утрата, Уилл Генри, и не только для монстрологии, — продолжал он. Я решил, что он имеет в виду Джона Чанлера, коллегу-монстролога, которого, по словам Мюриэл, он любил. Я ошибался. — Если бы в астрономии, ботанике, психологии, физике кого-нибудь можно было бы назвать Леонардо да Винчи своего времени, то это был бы фон Хельрунг. Его гостиная на Пятой авеню была одним из главных научных салонов Северной Америки, где бывали Эдисон и Тесла, Кельвин и Пастер. Он был специальным советником двора царя Александра и почетным членом Королевского общества в Лондоне. В ораторском искусстве он мог бы поспорить с Цицероном. Я помню его доклад об анатомических особенностях шести разновидностей рода Ingenus на конгрессе тысяча восемьсот семьдесят девятого года, когда он держал весь зал в немом напряжении добрых три часа — это было одно из самых интеллектуально впечатляющих событий в моей жизни, Уилл Генри. А теперь… это. Не поддается никакому пониманию, как Джон Чанлер с его научной проницательностью мог попасть под чары этой очевидной чепухи. Берусь утверждать, что даже ребенок среднего ума мог бы ее опровергнуть. Даже ты мог бы, Уилл Генри — я не имею в виду бросить тень на твой интеллект, а только показываю на явную параллель с классической сказкой о голом короле.
— О голом короле, сэр?
— Да, да, ты ее знаешь, — сказал он раздраженно. — Я не нуждаюсь в снисхождении, знаешь ли. Пока все хлопали и восхищались его прекрасными регалиями, один ребенок выкрикнул из толпы: «Но на нем же нет никакой одежды!» Вот и Чанлер всегда благоговел перед фон Хельрунгом — и отнюдь не только он. Не на одном конгрессе взрослые мужчины внимали его замечаниям, съежившись, как Моисей перед горящим кустом. Вне всякого сомнения, Чанлер рванул в Рэт Портидж, чтобы добыть доказательство для сомнительного предположения своего любимого наставника — образчик Lepto lurconis.
— А что такое Lepto lurconis, доктор Уортроп? — спросил я.
— Я уже говорил тебе — это миф.
— Да, сэр. Но о каком именно существе идет речь?
— Тебе надо подучить классические языки, Уилл Генри, — упрекнул он меня. — Его формальное наименование Lepto lurconis semihominis americanus. Слово «lepto» — из греческого. Оно означает «худой» или «ненормально тонкий», истощенный. «Lurconis» на латыни означает «обжора». Итого получается «голодный обжора». Остальное, «semihominis americanu», я думаю, ты можешь расшифровать сам.